Глава I
Проблема рабства в античном мире в последние годы все чаще привлекает внимание исследователей. Обстоятельный обзор литературы по этой проблеме дан в монографии Я. А. Ленцмана— первом исследовании по истории рабства в античном мире в серии, выпускаемой Институтом истории АН СССР.1 Этот обзор содержит развернутый очерк борьбы взглядов на древнегреческое рабство в новой и новейшей литературе. Автору удалось показать эволюцию воззрений буржуазных ученых в этом вопросе. Он справедливо отмечает, что для современного периода буржуазной историографии характерен отказ от господствовавшей прежде тенденции к умалению роли античного рабства. В настоящее время, подчеркивает Я. А. Ленцман, разногласия марксистских и буржуазных ученых, «не теряя своей остроты, все более перемещаются в плоскость оценки степени распространения рабства, характера и роли противоречий между рабами и рабовладельцами, значения классовой борьбы и аналогичных вопросов» (стр. 92).
В историографическом обзоре Я. А. Ленцман значительное внимание уделил работам английского ученого М. И. Финли (стр. 81—85). Взгляды Финли справедливо оцениваются как наиболее близкие к воззрениям советских историков. Финли возражает против недооценки античного рабства, полемизируя с Вестерманном, взгляды которого во многом определяли точку зрения западных исследователей по этому вопросу.2 Финли также настаивает на необходимости конкретного и всестороннего изучения отдельных групп зависимого населения в Греции. Однако сам Финли
устанавливает такое множество категорий и групп зависимого населения, что при этом бесконечном дроблении по существу исчезают четкие различия между двумя основными классами рабовладельческого общества.3 Это дробление делает вполне допустимым и вывод Вестерманна о том, что между свободными и рабами в древней Греции не существовало сколько-нибудь значительной грани.4 Нам представляется поэтому необходимым вновь вернуться к этому вопросу и, в частности, ясно представить себе, насколько широко практиковалось порабощение свободных эллинов. Немаловажно в этой связи ознакомиться с тем, как сами греки относились к порабощению своих соотечественников. При этом сразу же возникает вопрос — когда же собственно возникло у греков чувство национальной общности?
Проявление панэллинских представлений можно наблюдать уже в VIII в. до н. э., в тот период, когда колонизация открыла доступ в греческие города иноплеменным рабам. В VIII в. до н. э. был прекращен допуск негреков на общегреческие празднества. Тогда же возникают общие названия—«эллины» и «варвары».5
Сознание национального единства, особенно обострилось под влиянием опасности, во время нашествия персов на греческую землю. Победа над персами и вместе с тем появление на греческих рынках огромного числа рабов варварского происхождения6 привели к тому, что с конца V в. до н. э. широкое распространение Получает не только резкое противопоставление эллинов варварам, но и презрительное отношение к варварам как к прирожденным рабам.7
Во времена Гомера «варварами» называли людей, говорящих на чужом, непонятном языке. К концу V в. до н. э. слово «вар-
вар» приобретает уже пренебрежительный оттенок. Прилагательное βάρβαρος (так же как и глагол βαρβαρουσθαι) нередко употребляется в значении «невежественный», «скотский».8 Отличие между «варварами» и «греками» усматривали теперь не только в том, что варвары говорили на непонятном языке. Их изображали существами иной, низшей сравнительно с эллинами природы, незнакомыми с законом и справедливостью, неспособными к умственному труду.9
Интенсивное развитие рабовладения, существование двух резко противостоящих друг другу классов потребовали теоретического обоснования, и потому разделение общества на рабов и рабовладельцев было признано неизбежным и естественным на том основании, что самой природой одни созданы для того, чтобы управлять и мыслить, а другие — подчиняться и исполнять грубую физическую работу.10 Варварам, согласно этим взглядам, отводилась участь рабов, тем более что именно они и составляли преобладающее большинство невольников в греческих городах.
Естественным продолжением подобных воззрений должна была явиться мысль о том, что рабская участь невозможна для эллинов, предназначенных самой природой не для подчинения, а для господства,11 а следовательно, порабощение эллинов эллинами недопустимо. Эта точка зрения вполне четко и определенно выражена Платоном 12 в его сочинении «Государство».
В книге V «Государства» (Resp. V, 468—469), где речь идет о сословии воинов в идеальном государстве, о нормах их поведения на войне, Сократ и его собеседники рассматривают также вопросы об отношении к пленным.
Вначале проблема поставлена в самой общей форме. Допустимо ли порабощать врагов — буквально можно ли пользоваться пленными по своему усмотрению (ο τι αν βούλεται). Оказывается, что порабощать врагов, захваченных в плен живыми, вполне справедливо. Однако далее мы узнаем, что это правило ни в коей мере не распространяется на эллинов. Эллины не должны порабощать эллинские города и тем самым ослаблять друг друга. Им не следует забывать об угрозе варварского порабощения. Сократ у Платона, обращаясь к собеседнику, спрашивает: «Следовательно, владеть эллинами-рабами не следует и то же самое нужно советовать всем эллинам?». Собеседник охотно соглашается: «Конечно, несомненно». И добавляет от себя, что в этом случае эллины бы чаще нападали на варваров и воздерживались от борьбы друг с другом.
Теперь остается устранить противоречие с общим положением о врагах, взятых живыми в плен. Ими, как было уже сказано, можно распоряжаться каждому по собственному усмотрению. Оказывается, что врагами, по мнению Сократа, следует считать только варваров. Вражда с ними — это война. Раздоры же эллинов — это раздоры друзей. «Эллада в этом случае больна и находится в состоянии возмущения, самую же вражду следует называть междоусобием».13
В «Законах», написанных значительно позже «Государства», Платон опять возвращается к интересующему нас вопросу. В книге VI (777с) Платон рассматривает средства, с помощью которых можно удержать рабов в повиновении, и, в частности, рекомендует: «чтобы рабы легче подчинялись, они не должны быть соотечественниками, а, напротив, по возможности, как можно более разниться по языку». Морроу вполне правильно отмечает, что все эти рабы, отличающиеся друг от друга по языку, конечно, варвары.15 Это правильное соображение следовало бы подкрепить имеющейся в нашем распоряжении аргументацией. В тексте рабы-соотечественники названы οι πατριωται. Так обычно греки именовали варваров, имеющих общее отечество. Эл-
лины, жители одного полиса, назывались οι πολΐται.16 В словаре Гезихия (Hesych., s. v.) мы находим следующее объяснение слова πατριώτης παρά Αθηναίοι;, ό βάρβαρος και οΰ πολίτης. Таким образом, у Платона речь идет несомненно о варварах, и, следовательно, в «Законах» мы находим подтверждение той точки зрения, которая вполне определенно была изложена еще в «Государстве». 17
Можно считать, что диалоги Платона отражают реальное положение в современной ему Греции. Во время непрерывных войн, которые вели между собой греческие города в IV в. до н. э., военное порабощение было серьезной угрозой личной свободе греков. Взаимная вражда и взаимное порабощение греков ослабляли эллинскую землю и вполне естественно, что Платона это тревожило.
Предоставляя слово своему учителю — Сократу, Платон напоминает грекам об угрозе порабощения со стороны варваров. Греки, говорит Сократ у Платона, должны считать своими врагами варваров. Им следует отказаться от владения рабами-греками.
Нет оснований предполагать, что Платон исказил в данном случае взгляды Сократа и приписал ему собственные воззрения. Вероятно, еще задолго до появления «Государства» Сократ проповедовал отказ от владения рабами-греками. Эта проповедь была в той или иной мере воспринята всеми учениками этого философа. Какое-то отражение она нашла и в «Воспоминаниях» Ксенофонта о Сократе.
В книге II (II, 2, 1—2) Ксенофонт приводит беседы Сократа о благодарности к родителям. Выясняется, что неблагодарные (αχάριστοι) принадлежат к числу несправедливых (αδικοι). Однако и неблагодарность, и несправедливость — понятия относительные. Сократ задает собеседнику вопрос: «Не считается ли, что неблагодарность — несправедлива в отношении друзей и справедлива в отношении врагов, подобно тому как обращать в рабство несправедливо друзей, а врагов — справедливо?».
Вестерманн полагает, что в число врагов, которых справедливо обращать в рабство, Ксенофонт включает не- только варваров, но
и греков: именно так обстояло дело на практике в греческой жизни, и Ксенофонт считает это вполне естественным. У Ксенофонта, по мнению Вестерманна, мы не находим того активного отрицания порабощения греков, о котором заявляет Платон словами Сократа. Однако такая позиция Ксенофонта никак не согласуется с тем, что нам известно по другим его сочинениям. Сам Вестерманн именно у Ксенофонта находит примеры того, что порабощение эллинами эллинов, взятых в плен на войне, встречало в ряде случаев неодобрение.18 Гуманное отношение к военнопленным-грекам часто используется Ксенофонтом как веский аргумент для доказательства благородной позиции тех исторических лиц, деятельность которых он стремится изобразить в возможно более привлекательном свете.19
Можно ли согласиться с Вестерманном, что, говоря о врагах, которых справедливо порабощать, Ксенофонт имеет в виду не только варваров, но и греков? Не следует забывать, что в «Воспоминаниях» Ксенофонта слова о справедливости порабощения врагов произносит не кто иной, как Сократ. Автор «Меморабилий», правда, очень недолго пользовался уроками знаменитого философа. «Воспоминания» интересны главным образом для характеристики бытовой обстановки и личности самого Сократа. Сочинение это написано много лет спустя после смерти учителя, и Ксенофонт, по существу, излагает в нем лишь чисто внешнюю сторону философии Сократа. И все же «в желании автора верно изобразить личность своего учителя и воспроизвести его воззрения можно не сомневаться».20 Как мы помним, Сократ и у Платона гакже говорит о том, что взятыми в плен врагами можно пользоваться по своему усмотрению (Plato Resp. V, 470с). Однако тут же следует разъяснение, что враги (οι πολεμιοι), которых можно обращать в рабство (άνδραποδίζεσθαι), это варвары в отличие от друзей (τους φίλους) — греков.
Думается, что Ксенофонт, приводя рассуждения Сократа по вопросу о нравственности: порабощать (άνδραποδίζεσθαι) врагов (τούς πολεμίους) — справедливо, а друзей — несправедливо, пользуется той же сократовской терминологией, которая расшифрована у Платона. Тогда враги — это варвары, а друзья — греки. Первых обращать в рабство справедливо, а последних — нет. Так, очевидно, можно устранить и непоследовательность Ксенофонта и противоречие во взглядах Платона и Ксенофонта, которое усматривает Вестерманн.
В самих «Меморабилях» также в книге II (II, 7, 6) мы находим косвенное подтверждение той точки зрения, что для Ксено-
фонта рабы — это только варвары. В данном случае приведены воспоминания о том, как Сократ советовал обремененному нахлынувшими во время войны родственниками Аристарху обратиться к такому источнику доходов, как ремесленная мастерская. Аристарх возражает: владельцы мастерских, говорит он, имеют в своем распоряжении купленных βαρβάρους ανθρώπους, а у него — Аристарха — свободные и к тому же родственники. Нет сомнений, что для Ксенофонта рабы — это прежде всего βάρβαροι άνθρωποι (ср.: Isocrat. IV, 181).
В IV веке до н. э., когда греческие полисы переживали жесточайший социально-экономический кризис, многие искали способы лечения болезни, симптомами которой были резкое расслоение граждан, концентрация собственности на одном полюсе и рост нищеты на другом, усиление классовой борьбы. Большую популярность приобретает в этот период план покорения Азии.
Ксенофонт был одним из наиболее горячих сторонников объединения Греции под сильной властью для завоевания персидского царства.21 Участник и руководитель похода «десяти тысяч», он писал о том, что покорить персидского царя легко, так как «персидский народ ...это толпа рабов» (Hell. VI, 1, 12; ср. III, 4, 19). «Анабазис» Ксенофонта буквально пронизан этой мыслью. Наглядно демонстрируя слабость персидской державы, «Анабазис» несомненно способствовал упрочению панэллинской программы, получившей окончательное завершение в речах Исократа.22 Для Исократа единственным средством избавления Эллады от всех бедствий представлялось порабощение Персии в результате объединенного похода всех греков.23
Такая позиция исключала терпимое отношение к порабощению греков самими греками. Идеологическая подготовка общеэллинского похода на восток, требование объединения эллинов должны были особенно остро поставить перед греческими писателями и философами вопрос об отказе от взаимных распрей и о недопустимости
порабощения эллинов эллинами, поскольку это ослабляло Элладу и отдаляло поход на варваров.24
В IV в. до н. э. идея общегреческого похода на Восток, что называется, носилась в воздухе.25 Не осталась она вне поля зрения крупнейшего греческого философа — Аристотеля. Взгляды Аристотеля — сторонника объединения греков под предводительством македонского царя — с исчерпывающей полнотой и убедительностью рассмотрены А. И. Доватуром в его недавно опубликованной работе «Политика и политии Аристотеля».26 Аристотель, так же как и Платон, мечтал о господстве эллинского мира над «варварским», которое, по его представлениям, мог осуществит» союз греческих государств под эгидой Македонии.27 Однако, в отличие от Платона, Аристотель нигде не ставит непременным условием такого объединения отказ от владения рабами-греками. А. И. Доватур отмечает, что в разделе о рабстве дало себя знать стремление Аристотеля принять и узаконить действительность такой, как она есть.28 Можно ли, однако, считать, что Аристотеля вообще не интересует порабощение эллинов и что в его трудах нигде не высказано отрицательного к нему отношения? 29 И, наконец, чем вызвана эта уклончивость в таком важнейшем для всех греков вопросе?
Поход в Азию для вывода на Восток огромного числа безработных и неимущих граждан греческих городов, а также для захвата новых рабов представлялся крайне необходимым всем зажиточным людям в Греции (см., например: Isocrat. XII, 14). Аристотель теоретически обосновал правомерность такого похода, изложив свои взгляды на природу рабства (Polit. I, 1253b—1255b). Он выступил в защиту рабовладения, объявив его необходимым и естественным.
Без рабов можно было бы обойтись лишь в том случае, если бы существовали инструменты, сами исполняющие свою работу. Раб-
ство, по Аристотелю, существует, так же как и семья, в силу требований самой природы. Подобно тому как мужчина и женщина объединяются для продолжения рода, раб и господин соединены в целях взаимного сохранения. Раб — это существо, способное лишь выполнять полученные приказания. Поэтому для раба естественно подчиняться тому, кто по своим природным данным предназначен властвовать. Таким образом, объединение полезно и рабу, и господину. Аристотель вполне определенно указывает, кто, по его мнению, предназначен самой природой к участи рабов. Это негреческие народы — «варвары». У них полностью отсутствуют качества, дающие возможность властвовать (τо φύσει αρχον ουκ εχουσι). Цитируя стих Еврипида, в котором сказано, что эллинам подобает властвовать над варварами, Аристотель выражает полное согласие с таким заключением, поскольку для самого Аристотеля оно кажется естественным: варвар и раб — это одно и то же по своим природным свойствам (I, 1252b, 7—9).30 Разбирая детально отношения господства и подчинения, Аристотель приводит еще ряд аргументов в пользу существования «рабства по природе», касающихся физической организации рабов и свободных (I, 1254b, 27—31). Подводя итог своим рассуждениям о природе рабства, он пишет (I, 1255а, 1—3): «Ясно, однако, что одни люди по своей природе свободны, другие — рабы, и этим последним быть рабами и полезно и справедливо».31
Итак, в «Политике» Аристотеля мы находим очень четкую схему, согласно которой варвары должны занимать подчиненное
рабское положение.32 Эта схема полностью соответствует политическим симпатиям Аристотеля — сторонника греко-македонской экспансии на Восток. Однако, высказав свои взгляды вполне точно и определенно, Аристотель сразу же делает весьма многозначительную оговорку. «Нетрудно увидеть, — читаем мы (I, 1255а, 3—4), — что в некотором отношении (τρόπον τινά) правы и те, кто утверждает противное (οι τάναντία φάσκοντες)».
Далее следует отрывок (I, 1255а, 4—6, 6), при беглом ознакомлении с которым может показаться, что Аристотель вступает в явное противоречие с собственными утверждениями. Именно поэтому толкование отрывка вызвало значительные разногласия у исследователей «Политики».33 Некоторые из них вообще склонны объяснять все противоречия в тексте Аристотеля путаницей в рассуждениях философа.34 Нам представляется, однако, что путь к объяснению этих кажущихся противоречий должен быть иным.
Аристотель не был только кабинетным ученым. Он пристально следил за современной ему жизнью греческих городов. Чаще всего непоследовательность Аристотеля объясняется тем, что его теория приходила в явное противоречие с фактами реальной действительности. Поэтому задача исследователя состоит в том, чтобы в каждом отдельном случае вскрыть подтекст и выяснить, что именно заставило Аристотеля внести те или иные исправления в свою теорию. В данном случае также необходимо выяснить, что вызвало уступку Аристотеля его противникам. Для этого прежде всего следует определить, в каком именно отношении (τρόπον τινά), по мнению Аристотеля, правы утверждающие противное, т. е. те, кто отрицает «рабство по природе» и считает, что на свободных и рабов людей разделяет только закон. У Аристотеля (I, 1255а, 4—7) мы находим следующее разъяснение: «Дело в том, что понятия рабство и раб употребляются в двойном смысле.35 Ведь,
помимо раба и рабства по природе, бывает раб и рабство по закону; закон же является своего рода соглашением, в силу которого, как говорят, захваченное во время войны становится собственностью захвативших». По закону войны во времена Аристотеля в рабство обращали не только тех, для кого рабская участь была, с его точки зрения, и полезна и справедлива. В рабство продавали не только варваров, но и греков. Если же варвары, по мнению Аристотеля, были предназначены к рабской участи, то эллинов он, естественно, не мог считать прирожденными рабами. Аристотель был вынужден признать, что его противники кое в чем правы, поскольку наряду с рабами-варварами существовали рабы-греки — рабы по закону войны.
Несомненно, наличие рабов-греков делало теорию, проповедуемую Аристотелем, уязвимой, и умолчать о них он не мог. Как бы отвечая на возражения своих противников, он соглашается считать их кое в чем правыми с тем, чтобы отстоять свой основной тезис: некоторые люди по природе своей рабы и быть рабами им полезно и справедливо.
Обратимся опять к интересующему нас отрывку. Признав, что наряду с рабами, созданными самой природой, существуют рабы по закону войны, Аристотель переходит к рассмотрению этого закона. Он сообщает, что право, справедливость войны (τό δίκαιον) подвергается нападкам многих законоведов (πολλοί των εν τοις νόμοις).36
Однако единого мнения по этому поводу не существует. Одни, говорит Аристотель, считают так, другие — иначе. При этом и
с той и с другой стороны в споре принимают участие и мудрые люди (Polit. I, 1255а, 11—12).37
Мы вправе предположить, что по вопросу о праве войны и праве сильного шла, вероятно, острая полемика. Какую же позицию занимал в таком существенном для его времени вопросе сам Аристотель? По его мнению, причиной существующих разногласий служит представление о том, что даже добродетель (αρετή) может прибегать к насилию, а насилию до известной степени присущ элемент добродетели. Спор, по мнению Аристотеля, идет, следовательно, о том, можно ли считать, что насилие основывается на праве, на справедливости. При этом для одних право — это благоволение к людям (ευνοια), для других — сила сама по себе — право. Главный вопрос — «должно или не должно более совершенное, по своей добродетели, начало властвовать и повелевать», остается, таким образом, открытым.38
Итак, Аристотель рассматривает вопрос о рабстве «по праву войны» в связи с актуальным вопросом о праве сильнейшего. Как мы видим, он по существу уклоняется от категорического суждения о том, можно ли считать, что насилие основано на праве. Вместе с тем в соответствии со своими политическими симпатиями Аристотель утверждает, что сила не лишена добродетели. Мы вправе предположить, что Аристотель склонен был признавать право за той силой, которую он считал наделенной добродетелью и направленной ко благу людей.39
Эта неопределенность в вопросе о праве сильного сменяется гораздо большей ясностью, как только Аристотель возвращается к рассмотрению рабства по закону войны.
«В общем,— пишет он, — совершенно противоречат себе те, кто, опираясь, как они думают, на своего рода правовой принцип (ведь всякий закон в основе своей предполагает своего рода право), полагает, что обращение в рабство во время войны основано на праве — справедливости».40 Далее следуют возражения по
существу. «В самом деле, самый принцип войн можно считать противным идее права, и никоим образом нельзя было бы утверждать, что человек, недостойный быть рабом (τόν άνάξιον δουλεόειν) все-таки должен стать таковым» 4 (перевод С. А. Жебелева). В противном случае рабами могут стать люди благороднейшего происхождения, если они, случайно попав в плен, будут проданы в рабство (I, 1255а, 21—28).
То же отношение Аристотеля к войне высказано им и в книге VII (1333b, 38—-1334а, 2), где речь идет о развитии военного дела в идеальном государстве. Аристотель специально оговаривает, что о военном обучении граждан следует заботиться не ради того, чтобы вести войну для порабощения тех, кто не заслуживает рабской участи.42
Говоря о тех, кого несправедливо обращать в рабство, Аристотель опять имеет в виду прежде всего греков. Именно греки являются ανάξιοι δουλεόειν—«незаслуживающими рабской участи».
Греки составляли несомненно большую часть тех «благородных», в отношении которых закон войны противоречит идее права.
Сторонников справедливости военного порабощения Аристотель упрекает в непоследовательности. Считая рабство по закону войны вполне правомерным, они вместе с тем настаивают на том, чтобы не эллинов, а одних только варваров называть рабами. Такая непоследовательность, по мнению Аристотеля, сводит на нет все возражения этой группы противников теории «естественного, природного» рабства. В самом деле, если считать, что эллинов нельзя, а варваров можно называть рабами, то в этом случае, указывает Аристотель, вопрос сводится лишь к признанию «рабства по природе». Тогда необходимо согласиться с тем, что одни люди — повсюду рабы, а другие — нигде не могут быть рабами (I, 1255а, 28—32).
С благородством происхождения дело обстоит точно так же, как и со свободой. Себя представители указанного направления считают благородными не только на родине, но и повсюду, а варваров только у них дома на том основании, что одни люди благородны и свободны άπλως (абсолютно), другие — ουχ άπλως (Ι, 1255а, 32—36).43
Но это справедливое, с точки зрения Аристотеля, суждение о благородстве происхождения лишь подтверждает правоту сторонников рабства «по природе». Ведь свободного от раба и благородного от неблагородного можно отличить лишь по присущим им свойствам добродетели и порочности (αρετη και κακία).44 Следовательно, критерием во всех случаях служат свойства, дарованные от природы. Так, уличая своих противников в непоследовательности, Аристотель отстаивает правоту теории «природного, естественного» рабства.
Вместе с тем он отмечает, что было бы неверным закреплять природные свойства за той или иной группой людей абсолютно, без оговорок. Предполагается, пишет Аристотель, что «от хороших людей может произойти только хорошее потомство. Природа часто стремится к этому, однако не может этого достигнуть» (I, 1255b, 1—4). Говоря о хороших людях, от которых рождается недостойное потомство, Аристотель, конечно, имеет в виду потомков свободных людей, недостойных, с его точки зрения, своей свободы (например, ремесленников — см.: I, 1260а, 36 и сл.; ср. III, 1277b, 33 и сл.).
Полемику Аристотеля с противниками «природного» рабства завершает заключение, смысл которого, как кажется, можно передать следующим образом: для некоторых людей разделение на рабов и свободных естественно; однако колебания во взглядах на природу рабства имеют некоторое основание. Не все порабощенные являются рабами от природы и не все свободные достойны свободы по своим природным качествам (I, 1255b, 4—б).45
По существу это то же определение, с которым мы сталкивались выше (I, 1255а, 1—2). В него лишь внесены те поправки, которые Аристотель был вынужден сделать, признав некоторую правоту своих противников. Рабы «по закону войны» существуют и многих из них нельзя считать «природными» рабами. Вместе с тем
качества человека свободного не всегда передаются по наследству. Следовательно, в числе свободных могут быть люди, недостойные своей свободы.
Итак, отстаивая теорию «естественного, природного» рабства, Аристотель вынужден все же признать существование рабов «по закону». Однако, с его точки зрения, закон и насилие не могут дать той общности интересов, которая должна существовать между рабом и господином. Естественно и справедливо только природное рабство (I, 1255b, 12—15).
Рабство по закону войны для Аристотеля не могло быть справедливым прежде всего потому, что он не соглашается с порабощением людей свободных и благородных по своим природным качествам. Однако Аристотель вовсе не отрицал войну как способ приобретения рабов. В следующем разделе «Политики», посвященном науке о приобретении рабов, Аристотель пишет: «военное искусство может рассматриваться как естественное средство приобретения собственности, ведь и охотничий промысел составляет одну из частей военного искусства. Охотиться же следует как на диких животных, так и на тех людей, которые от природы предназначены к подчинению, но не желают подчиняться. Такого рода война по природе своей справедлива» (I, 1256b, 24—26). Люди, предназначенные природой к подчинению (πεφυκοτες άρχεσθαι), Это, конечно, варвары, которые, по словам Аристотеля, τό φύσει άρχον ούκ εχουσι. Воевать с варварами и обращать их в рабство естественно и справедливо, поскольку они самой природой предназначены быть рабами.
Аристотель еще работал над «Политикой», когда война на Востоке и покорение восточных «варваров»— «рабов по природе», уже начались. Наступило время осуществления планов всех тех, кто давно мечтал об общеэллинском походе против варваров. Есть основания считать, что Аристотель рассматривал свое сочинение как программу деятельности македонского царя.46
Не исключено, что именно поэтому он с такой энергией защищает «естественное» рабство. Это должно было послужить обоснованием прав эллинов на господство над варварами — подданными персидского царя.
Существование эллинов-рабов делало, однако, теорию «естественного» рабства уязвимой. Чтобы отстоять ее основы, Аристотель не только соглашается признать своих противников кое в чем (τρόπον τινά) правыми. Печальная судьба многих военнопленных-эллинов заставила Аристотеля признать, что военное порабощение может быть несправедливым.
Закон войны он, однако, сохраняет в силе для варваров. Аристотель, как и Платон, не мог не осуждать взаимного порабощения эллинов. Эллины должны быть объединены для господства
чад всеми (VII, 1327b, 31—33). Варварам же Аристотель предназначал рабскую участь. Мы узнаем у Плутарха (De fortuna Alex. I, 6), что Аристотель советовал Александру обращаться с эллинами ηγεμονικοίς, а с варварами δεσποτικως. Об эллинах он рекомендовал заботиться как о друзьях и близких (<Ьс φίλων και οικείων), а к варварам относиться как к животным и растениям (ώς ζώοις και φυτοΐς).47 Сообщение Плутарха вполне согласуется с взглядами, высказанными Аристотелем в «Политике».48 Аристотель, как и Платон, не мог одобрять порабощения эллинов, тем более что точка зрения Платона во второй половине IV в. до н. э. уже достаточно прочно внедрилась в общественное сознание. Как мы увидим дальше, считалось неприличным обращать в рабство эллинов в самой Элладе. Но в отличие от Платона Аристотель нигде прямо этого не высказывает. Для того чтобы объяснить подобную уклончивость Аристотеля, нужно, по-видимому, принять во внимание ту роль, которую Аристотель во всех своих построениях отводил Македонии. Платон еще считал возможным для греков объединиться и совершить совместный поход на Восток самостоятельно. Аристотель уже не верит в это. Из тупика, в который попали греки, их может вывести только посторонняя рука.49 Беспокойное время, в которое жил и писал Аристотель, находясь в Афинах, вынуждало его осторожно высказывать свои политические симпатии и избегать решительных суждений по всем наиболее острым вопросам современности. Так, Аристотель уклоняется от категорического суждения о праве сильного, о праве войны. Для греков в его время такое право войны олицетворяли прежде всего македонские правители. Точно так же обстоит дело и с порабощением соотечественников. Протест против обращения в рабство эллинов был бы адресован прежде всего македонским царям: торговал эллинами Филипп (Demosth. XIX, 194, 306, 309; Diod., XVI, 53, 3); провел через Коринфский конгресс суровое решение о расправе с фиванцами Александр.50 Именно этими причинами, нам кажется, можно объяснить в данном случае стремление Аристотеля примириться с действительностью, принять ее такой, как она есть. Главной целью раздела «Политики», посвященного вопросу о рабстве, было защитить теорию «естественного рабства» и обос-
новать право на порабощение восточных «варваров», которые, как подчеркивает Аристотель (III, 1285а, 20—21), более всего приспособлены к рабскому состоянию.
Рассмотренный нами отрывок из «Политики» дает также возможность сделать некоторые предположения о том, каковы были основные пути обращения свободного эллина в рабство.
Аристотель, как уже было сказано, вынужден был признать существование «рабства по закону». Однако рассматривает он только одну его форму — военное порабощение. Уже Ньюмен отмечал, что во времена Аристотеля несомненно существовали и другие «законные» пути обращения свободного человека в рабство: продажа за долги, продажа родителями и т. д. «В эти мелочи, — замечает Ньюмен, — Аристотель не входит».51 Вряд ли можно считать это объяснением. По всей вероятности, Аристотель оставляет в стороне все другие виды порабощения не случайно. В его время эллины могли стать рабами главным образом по закону войны. Военное порабощение было самой серьезной угрозой свободе грека. Все остальные возможности обращения свободного человека в рабство «по закону» Аристотель опускает потому, что в греческой практике они встречались более редко. Эти соображения, как кажется, должны быть приняты в расчет при решении вопроса о том, как широко было распространено долговое рабство в большинстве греческих государств.
Аристотеля — знатока самых различных сторон греческой общественной жизни — долговое рабство в современных ему греческих государствах не интересует. Исследуя вопрос о рабах «по закону», он ни словом не упоминает о долговых рабах. Очевидно, обращение в рабство за долги, как государственные, так в особенности частные, не было во времена Аристотеля таким частым и заметным явлением, как порабощение военнопленных. Долговые рабы не вносили существенных корректив в теории Аристотеля. Именно поэтому они остались вне поля зрения автора «Политики».
Обратимся теперь к самой греческой практике, чтобы определить, насколько прочно была в действительности обеспечена свобода граждан внутри общины.