Далекое прошлое нашего Юга интересовало многих передовых русских людей.
5 мая 1820 года Александр I утвердил ссылку на юг России великого русского поэта А. С. Пушкина.
В неволе, в бедности, в степях
Мои растраченные годы... —
вспоминал позднее об этом времени поэт. Но начало этого периода было озарено кратковременным пребыванием Пушкина на Кавказе и в Крыму. Замечательное прошлое края глубоко взволновало поэта.
На почву «полуденной Тавриды», в Керчь, Пушкин вступил 15 августа. Через десять лет, в 1830 году, в «Путешествии Онегина» поэт вспомнит о Крыме:
Воображенью край священный:
С Атридом спорил там Пилад,
Там закололся Митридат.
«Здесь увижу я развалины Митридатова гроба, здесь увижу я следы Пантикапея», — отмечал в дневнике Пушкин в 1820 году. И прибой звучал ему, как длинные певучие строки поэм Гомера, а каждый парус вдали напоминал галеры и триремы Эллады и Рима.
Поэта ждало разочарование. Он сообщает: «На ближайшей горе, посреди кладбища, увидел я груду камней, утесов, грубо высеченных, заметил несколько ступеней, дело рук человеческих. Гроб ли это, древнее основание башни — не знаю. Там сорвал я цветок для памяти и на другой день потерял его без всякого сожаления. Развалины Пантикапея не сильнее подействовали на мое воображение. Я видел следы улиц, полузаросший ров, старые кирпичи — и только».
Но брату Пушкин писал: «Нет сомнения, что много драгоценного скрывается под землей, насыпанной веками». С грустью отмечал он, что местному энтузиасту-археологу Дюбрюксу «недостает ни денег, ни сведений, как у нас обыкновенно водится».
Погасло дневное светило, На море синее вечерний пал туман. Шуми, шуми, послушное ветрило. Волнуйся подо мной, угрюмый океан!
Я вижу берег отдаленный.
Земли полуденной волшебные края;
С волненьем и тоской туда стремлюся я,
Воспоминаньем упоенный,—
писал Пушкин на корабле в открытом море через несколько дней.
В сентябре поэт побывал в Георгиевском монастыре с его замечательной крутой лестницей к морю, а поблизости, на мысе Фиолент, «видел баснословные развалины храма Дианы». Тут его «посетили рифмы»:
К чему холодные сомненья? —
Я верю: здесь был грозный храм,
Где крови жаждущим богам
Дымились жертвоприношенья;
Здесь успокоена была
Вражда свирепой Эвмениды,
Здесь провозвестница Тавриды
На брата руку занесла;
На сих развалинах свершилось
Святое дружбы торжество...
Эти стихи поэт посвятил другу своему Чаадаеву. И на камне, освященном легендарной дружбой действующих лиц античной сказки — Ореста и Пилада, ссыльный поэт высек имена — свое и далекого верного друга.
А через год ссыльный поэт совершил как-то ночью поездку из Кишинева к устью Дуная. Говорят, что именно здесь, в одной из белых мазанок, из уст старого-престарого цыгана услышал он поразивший его рассказ. Старик говорил: давно-давно (только гул дошел от тех речей!) из-за моря приехал сюда человек. Разговор его был сладок, как мед, как песня... И Пушкин понял: это молва о ссыльном, как и он, великом поэте древнего Рима.
«Я живу в стране, в которой долго бродил Назон», — написал он своему приятелю в Петербург.
Еще твоей молвой наполнен сей предел...—
слагались стихи, обращенные к Овидию. Через несколько дней было написано еще одно стихотворение — стихотворное послание Чаадаеву. Оно начиналось словами:
В стране, где я забыл тревоги прежних лет,
Где прах Овидиев — пустынный мой сосед...
«Август поэта сослал, — думал Пушкин, — а поэт пережил римского императора, — он признан народом, и молва о нем идет тысячелетия! ..»
***
Шумело море, и гасли севастопольские огни. Мы — Тахтай и я — молчали, думая каждый о своем. Я вспомнил рассказ об Овидии старика-цыгана из поэмы Пушкина:
Меж нами есть одно преданье:
Царем когда-то сослан был
Полудня житель к нам в изгнанье,—
Я прежде знал, но позабыл
Его мудреное прозванье.
Он был уже летами стар,
Но млад и жив душой незлобной —
Имел он песен дивный дар
И голос, шуму вод подобней... —
и мне стало понятно, почему Пушкин назвал Причерноморье — «Воображенью край священный».
И я представил себе вот такую же звездную южную ночь на берегу Керченского пролива — древнего Боспора Киммерийского. Не о Понте ли Евксинском, о его исчезнувших городах и людях, под неумолчный рокот прибоя, склонившись над своим столом, слабо освещенный мерцающей свечой, думал и господин начальник Керченской таможни, помянутый Пушкиным чудак и энтузиаст Павел Дюбрюкс? ..