Глава 5
Различным народам древности и средневековья был свойствен город — универсальный продукт политического развития общества, известный от ранненеолитического Иерихона на Ближнем Востоке до вольных городов Европы XVII—XVIII вв. Составной частью общей темы докапиталистического города является греческий полис — одна из самых трудных проблем антиковедения. Это сложное и многообразное явление греческой древности исследовалось в различных своих аспектах, прежде всего географическом, социально-политическом и экономическом 1. Полис понимался, к примеру, как географическо-пространственный феномен (Э. Кирстен), политический (С. Хэмфрис) или правово-экономический (X. Дрёгемюллер). Одна из лучших работ о сущности греческого полиса, основные положения которой я целиком разделяю,— статья Р. Мартена «Понятие государства в античной Греции»2. В этой глубоко проникнутой духом античных источников работе нашли адекватное отражение представления древних о классическом греческом полисе, которые вкратце могут быть сформулированы следующим образом.
По Р. Мартену, полис — первый и основной элемент политической организации в Греции; это политическая общность, образовавшаяся в целях создания наилучших условий для материальной и духовной жизни личности. По необходимости полис подразумевал городскую организацию, но объединял и комы. Politës — гражданин — прежде всего собственник; им был тот, кто имел какую-то часть территории полиса. В более развитых полисах вроде Афин были граждане — несобственники земли;
понятие гражданина здесь было расширено посредством фиктивной связи с землей через запись в филу и другие подразделения общины. Ограниченность земельных ресурсов полиса влекла за собой ограничение количества его членов. Слагаемые полиса суть: ограниченная территория, образуемая на ней политическая общность и, наконец, участвующий в этой общности индивидуум, как гражданин-землевладелец осуществляющий в ней свои политические права через свою связь с землей.
Затем Р. Мартен определяет внутренние образующие элементы полиса. Условием всякого политического группирования является неограниченный суверенитет и свобода как целый комплекс понятий, включающий знатность, достоинство, благородство. Элевтерия в политическом смысле уточняется понятием автономии, т. е. возможностью издавать законы, суммарной независимостью политической общности. Концепция тотальной автономии полиса подразумевает его экономическую независимость. Автаркия обозначает общую независимость полиса, политическую и материальную. Полис, основывающийся на автаркии, должен удовлетворять материальные потребности своих членов (продукты питания и предметы первой необходимости). В случае угрозы со стороны он должен иметь возможность защищаться собственными силами.
В целом можно резюмировать, заключает Р. Мартен, что понятие полиса разлагается на несколько простых основополагающих элементов: полис лимитирован территориально и демографически; это объединение, возникающее в целях создания наилучших условий для жизни граждан. Образующиеся связи являются в существенной мере не только политическими, но и религиозными, духовными по характеру, и общее понятие, общий идеал политической жизни зиждется на представлении о свободе и автономии объединения.
Такова, согласно античным источникам, сущность полиса, в частности классического. Между ним и диффузным греческим обществом X—VIII вв. лежат два-три столетия формирования этой основной формы политической организации общества. Получив представление о феномене как таковом, обратимся к выяснению процесса возникновения и становления полиса.
Прежде чем перейти непосредственно к вопросу возникновения и становления полиса, необходимо выяснить, с какой величиной нам придется иметь дело. В связи с этим напомню, что в историческом процессе географический и климатический факторы определяли хозяйственный облик страны, в свою очередь обусловливавший количественную сторону коммуникации ее на
селения, что в конечном счете было одним из основных факторов, предопределявших динамику и характер развития каждой отдельной территориальной общности3. Иначе говоря, природно-экономические факторы определяли количество и численность территориальных общностей, а эти количество и численность оказывали существенное влияние на их внутреннее развитие. К примеру, характер коммуникации населения древней Греции предопределялся главным образом мелкими ландшафтными, а следовательно, и хозяйственными микрозонами страны, приведшими к образованию многочисленных мелких территориальных общностей. В раннеархаическое время, как было показано выше, такой универсальной формой территориальной общности была кома, причем с самого начала отдельные группы ком тя1 отели к какому-либо центру, образовывавшемуся в результате действия комплекса природных, экономических, демографических, религиозных или политических факторов. Такая слабоинтегрированная форма коммуникации населения могла сохраняться веками в плохо связанных между собой гористых местностях, как, например, в Северной Греции. В менее гористых южной и средней частях страны, ландшафтно более открытых для взаимопроникновения, развивались более интегрированные и тем самым более высокие по форме общественной коммуникации территориальные общности — полисы.
Справедливость тезиса о географической детерминированности феномена подтверждается повсеместным формированием в VIII—VI вв. полиса как универсальной формы коммуникации общества в обширном колониальном мире, Средней и Южной Греции, за исключением срединной части последней — горной Аркадии. Таким образом, географическая детерминированность носила всеобщий характер, хотя наряду с нею действовал и исторический фактор. Например, М. Остен и П. Видаль-Наке, отрицавшие глобальную роль географических условий, приводили в пример Кеос и Аморгос, где было несколько полисов, как противоположность Хиосу и Самосу, где было по одному полису; так что, по их мнению, суть дела заключается не только в ландшафтных микрозонах4. Замечу, однако, что один полис на Хиосе сложился исторически, как и в Атике; в VIII—VII вв. здесь было несколько самостоятельных поселений (в Эмпорионе— дворец местного правителя), и лишь с VII в. население объединилось под эгидой центрального поселения (Хион)5.
Количественный фактор, как сказано, во многом определял характер и динамику развития общества, как страны в целом, так и отдельных ее территориальных общностей. Его воздействие носило и внутренний и внешний характер. Послемиграционный период стабильного развития общества в IX—VIII вв. привел к накоплению материальных средств и людских излишков, в дальнейшем выразившемуся в широком колонизационном движении и территориальной экспансии в пределах материковой Греции, причем названные результаты этого накопления изменя-
ли подвергавшиеся его воздействию структуры. Так, результатом колонизационного движения было ускоренное развитие полиса как основной формы социальной и политической консолидации отдельных территориальных общностей. В неколониальном мире, к примеру, экономический и демографический рост Аргоса в VIII в. выразился в его территориальной экспансии, что ускорило процесс политической консолидации лаконских ком вокруг Спарты и истмийских — вокруг Коринфа.
Для нашей темы возникновения и становления полиса исходная посылка о воздействии количественного фактора на характер развития территориальных общностей существенна в плане определения возможных масштабов развития феномена, его динамики и управляемости происходивших в них социальных и политических процессов. Имеющиеся данные показывают, что преобладающей формой населенного пункта в Греции было (и остается) небольшое селение, города же в своей основной массе также были невелики. Приведу небесполезные для историка данные о распределении населения Греции на 1961 г.6:
Количественный уровень |
Число населенных |
Общее число |
% от всего |
населенных пунктов |
пунктов |
проживающего населения |
населения |
Свыше 100000 |
3 |
2 322 103 |
27,7 |
50000—99000 |
3 |
190 855 |
2,3 |
20000—49999 |
21 |
618171 |
7,4 |
10000—19999 |
28 |
385695 |
4,6 |
5000— 9999 |
42 |
265 624 |
3,2 |
2000— 4999 |
257 |
747 601 |
8,9 |
1000— 1999 |
705 |
952 108 |
11,3 |
500— 999 |
1702 |
1 189 918 |
14,2 |
200— 499 |
3082 |
999 448 |
11,9 |
50— 199 |
3 815 |
437 636 |
5,2 |
1— 49 |
1 858 |
41 788 |
2,8 |
Рассеяно |
237 606 |
2,8 |
|
Всего. . . |
11516 |
8 388 553 |
1007 |
Если оставить в стороне три крупнейших города Греции с населением свыше 100 тыс. человек как продукт развития страны в новое время, то получится, что из 6 млн. человек около 0,6 млн. проживает в 24 городах с населением от 20 до 100 тыс., 0,47 млн.— в 70 городах с населением от 5 тыс. до 20 тыс. и около 5 млн.— в сельских населенных пунктах с населением до 5 тыс. человек. Эти точные цифры нового времени дают примерное представление о распределении населения в древности, т. е. о количестве и размерах территориальных общностей, а также масштабах происходивших в них процессов. В древности пункты с населением от сотни-другой человек могли быть полисами, всего же нам известно около 200 независимых античных полисов.
В современной исторической демографии в силу довольно отсталого характера развития Греции до первой мировой войны принято приравнивать оценочные данные для древности к статистическим показателям нового времени. Например, по
оценкам Р. Мартена, на Хиосе, Самосе, в Эретрии, Халкиде, Мегаре, Сикионе, Элиде, Тегее, Мантинее насчитывалось в древние времена от одной до пяти тысяч человек, две—две с половиной тысячи на Эгине8. Помимо естественной субъективной неоднозначности цифр, приводимых исследователями, следует учитывать и колебания численности населения какого-либо центра во времени; так, в период греко-персидских войн насчитывалось восемь тысяч спартиатов, а в битве при Левктрах в 371 г. их было не более двух тысяч. Эти оценочные данные соответствуют немногим прямым цифрам о численности греческих городов V—IV вв., сохранившимся в источниках9. Так, в процветавшем Селинунте к 408 г., по данным Диодора — Тимея, проживало около 25 тыс. человек, Агригенте и Гимере — около 20 тыс., в Олинфе в 383 г., по данным Демосфена, 5 тыс., в Сиракузах в середине IV в., согласно источникам,— 50— 60 тыс., в Фивах — около 36 тыс. человек.
Мы не располагаем данными о количестве населения архаических центров, но по раскопкам некоторых из них можно судить, что в раннеархаическое время оно усредненно выражалось в сотнях или нескольких тысячах человек.
Согласно традиции в архаическую эпоху при наличии нескольких крупных городов население страны проживало главным образом в небольших центрах, причем основная масса их обитателей пребывала в хоре и незначительная часть — в городском поселении (Arist. Pol. V, 4, 5; Thuc. 1, 2). Это подтверждается и археологическими данными, правда еще скудными. В Старой Смирне к концу VIII в. оценочно насчитывалось около 450 однокамерных домов-хозяйств, в VII в. они уже стали структурно более сложными, но число их сократилось примерно до 200. Во Врулии на Родосе было около полусотни одно- и двухкамерных помещений. Известная нам численность олигархий раннего времени составляет обычно несколько сот человек и не выходит за пределы тысячи. Лишь в VI в. из общей массы небольших по численности центров (напомню, что всего нам известно около 200 независимых полисов) выделился ряд городов с населением в несколько десятков тысяч человек — Сибарис, Кротон, возможно Милет 10.
Из приведенных данных вырисовывается фундаментальное представление о решительном преобладании в эпоху становления полиса небольших центров с населением в несколько сот или тысяч человек, что, в свою очередь, позволяет говорить об управляемом характере происходивших в них процессов внутреннего общественного развития (ср.: Arist. Pol. IV, 10, 11).
Естественно, что хронология становления полиса не предполагает однозначного ответа — он возник в таком-то веке: сложение полиса было результатом длительного развития грече-
ского архаического общества. Но определенные хронологические границы феномена все же имеются. Так, по заключению специально рассматривавшего этот вопрос В. Эренберга, гесиодовский полис, двигавшийся, по его словам, от аполитичности аристократического строя к политическому единству коллектива, и эвномия спартанской ретры, свидетельствующая о наличии государства еще до первой мессенской войны, указывает примерно на 800 г. как на время, с которого начинается образование полиса 11.
К этому безусловно справедливому выводу добавлю, что методически следует различать два момента в истории раннего полиса— его возникновение и становление. Возникновение полиса, на мой взгляд, считается с того момента, когда верховная власть, фактически или номинально, переходит в руки коллектива— общего собрания полиса (см. ч. I, гл. 5, о демосе). Но полис, естественно, возник не сразу в сформированном виде, его организм складывался в результате последующего развития, и показателями его становления и окончательного оформления служат, на мой взгляд, такие имманентно полисные феномены, как действенная социально-политическая активность-масс, свидетельствующая о функционировании коллектива как: политической единицы, оформление сословной стратификации с определенными социальными границами в таких коллективах, возникновение ряда полисных магистратур, выработка понятия одинакового для всех правосудия, выраженного в кодифицированном праве.
Прежде чем перейти к разработке общих аспектов вопроса возникновения и становления полиса, для более четкого представления приведу два конкретных примера архаического полиса — Коринф и Мегару.
По так называемом «возвращении Гераклидов» в Коринфе утвердилась династия потомков первого царя — завоевателя области Алета. С 777 г., по Евсевию (в 747 г., по Аполлодору), здесь утвердилось олигархическое правление рода Бакхиадов, потомков царя Бакхида, который был пятым царем Коринфа. За ним следовало еще несколько царей, но по смерти последнего из них — Телеста — власть сосредоточилась исключительно в роде потомков Бакхида (Paus. II, 4, 3—4). Этот клан насчитывал: свыше 200 человек, которые ежегодно избирали из своей среды притана, исполнявшего функции царя. Браки Бакхиады заключали только между собой (Herod. V, 92; Diod. VII, fr. 9, 6). Правление этой олигархии длилось 120 или 90 лет.
Таким образом, если в Афинах с падением монархии власть перешла ко всему сословию эвпатридов, то в Коринфе утвердилось правление олигархической группы, составлявшей часть аристократического сословия.
Захват власти немногочисленной аристократической олигархией вызывал противодействие демоса, выразившееся сначала в изгнании части клана Бакхиадов в связи с делом Архия (см. выше), затем в стасисе коринфян, происшедшем в конце правления Бакхиадов в связи с акцией аргосского царя Фейдона против Коринфа (Nic. Dam., fr. 35 Jac.). В конце концов в 657 г. (или, по низкой хронологии, около 620 г.) власть перешла в руки тирана Кипсела, Бакхиады были изгнаны, а их имущество конфисковано (Herod. V, 92; Nic. Dam., fr. 57, 7 Jac.).
Изложенные события политической и социальной истории Коринфа VIII—VII вв. происходили, согласно имеющимся археологическим данным, на очень скромном урбанистическом фоне. Несмотря на длительные американские раскопки Коринфа, архаический период в урбанистическом аспекте остается слабо документированным, в результате чего в работах исследователей можно встретить противоречивые его характеристики: процветающий торговый город с развитой промышленностью (Дж. Колдстрим), сельскохозяйственный поселок, лишь в VII в. начавший промышленное развитие (Эд. Виль), клановая община, не полис (Дж. Грэйэм)13.
По осторожной археологической реконструкции К. Рёбака можно дать следующую материальную характеристику раннего Коринфа, ставшего между поздним VIII — ранним VI в. одним из важнейших греческих центров. На протяжении IX—VII вв. Коринф составляла группа пространственно разбросанных мелких поселений, крупнейшее из которых располагалось возле Храмового холма. С развитием ремесленного производства возникали поселения ремесленников в соответствующих местах (например, квартал гончаров находился у источников добычи глины и воды). Между поселениями лежали засеянные поля, но их площадь постепенно сокращалась за счет оттока жителей в центральное поселение. Разбросанность поселений сильно замедляла оформление урбанистического ядра. Лишь в начале VII столетия на Храмовом холме возводится большое сакральное сооружение, строится еще ряд святилищ и подновляются старые.
В этом же веке принимаются меры по водоснабжению постепенно укрупнявшихся обитаемых зон и строится ряд мастерских, но агоры еще, как кажется, нет. Ни политические нужды Коринфа, ни его экономический рост, заключает К. Рёбак, не оказывали особого стимулирующего воздействия на его территориальную организацию.
Изложенные данные указывают основные аспекты исследования проблемы возникновения полиса: переход от монархии к полисной форме организации общества, его характер и материальный уровень, соответствующие социально-политические структуры, наконец, полис как продукт суверенитета масс.
Перейдем к Мегаре. P. Легон отмечает, что значение горо-
да во многом определялось его выгодным расположением на Истмийском перешейке, соединяющем Пелопоннес со средней Грецией. Благодаря этому Мегара вела активную торговлю как в Эгеиде, так и на Ионийском море (Сицилия, Италия), В VIII в. территория области Мегариды составляла примерно 700 кв. км, а в V—IV вв. она уменьшилась до 470 кв. км, причем ввиду гористого характера местности мегаряне могли обрабатывать только V5 часть области. Эти цифры, во-первых, позволяют определить примерную численность населения Мегариды в 25 тыс. человек и, во-вторых, указывают, что слабость собственной продовольственной базы заставляла мегарян активно заниматься ремесленным производством и торговлей, поисками внешних рынков. Военные успехи Мегары позволяют полагать, что население области в пору расцвета полиса достигало 40 тыс. человек, но даже и тогда, отмечает Р. Легон, Мегарида уступала по численности населения соседним областям — Коринфу, Беотии и Афинам. Город Мегара лежал менее чем в двух километрах от Саронического залива, где у него имелся порт Нисея. Центральная часть города располагалась на склонах двух холмов, которые в древности назывались Карией и Алкафоей.
Археологически Мегарида исследована пока еще недостаточно, поэтому ее история до середины VII в. остается малоизвестной. Можно констатировать только, считает Р. Легон, что во второй половине II тысячелетия Мегарида была освоена микенцами, а после 1150 г. микенская культура здесь была уничтожена вторжением дорийцев. Согласно сведениям Страбона, часть дорийцев осталась в занятой ими Мегариде, а другая под руководством Альтемена Аргосского двинулась на Крит, Родос и Малоазийское побережье, где позднее образовалось дорийское двенадцатиградие. Р. Легон отмечает, что близость диалектов Мегары и Аргоса, а также их культов позволяет относиться с доверием к древней традиции об основании Мегары аргосцами.
Первоначально дорийцы основали в рассматриваемой области пять деревень (ком)—Герею, Пирею, Мегару, Киносуру и Триподиск. Традиция пяти деревень поддерживалась последующим пятичленным делением городских магистратур, а из надписей классического времени явствует, что все население Мегариды было приписано к одному из пяти названных районов, подобных аттическим демам. Хотя в точности неизвестно, каким образом Мегара выделилась среди прочих поселений области, считается, что это результат объединения их путем синойкизма, имевшего место до середины VIII в. К исходу этого столетия Мегара предстает уже центром области, судя по данным источников. Ко времени не позднее последней четверти VIII в. относится конфликт Мегары с Коринфом, в котором она потеряла в конечном счете Пирею и Герею. Известно также, что около 730 г. Мегара приняла участие в первых колониальных
предприятиях греков в Западном Средиземноморье: выходцы из Мегариды основали в Сицилии Мегару Гиблею.
Согласно дорийской традиции, Мегаридой первоначально правили цари. Наследственная царская власть существовала здесь и после синойкизма, как отмечает Р. Легон, но недолго. Она была замещена правлением ежегодно сменявшегося архонта-эпонима, называвшегося басилеем, и ряда выборных коллегий. Поскольку должность архонта-басилея представлена в большинстве мегарских колоний VII в., ясно, что к этому времени наследственной царской власти в Мегариде уже не было. Равным образом нет никаких намеков на существование здесь наследственной царской власти и в сообщениях, относящихся к войне Коринфа с Мегарой. Как и в ряде других греческих городов, архонт-басилей ведал делами, связанными с культами и праздничными церемониями, но иногда его функции были и шире.
В целом государственное устройство Мегары как полиса в VII в. имело своеобразный характер: собрания граждан решали лишь вопросы, связанные с объявлением войны и мира. Решение же остальных дел было сосредоточено в руках различных коллегий. Основным органом правления была коллегия эсимнетов. Военными делами ведала коллегия пяти стратегов, общественными службами — пять демиургов.
Большое влияние на раннюю консолидацию Мегариды оказала длительная вражда в VIII—VII вв. с Коринфом, который пытался подчинить своему контролю весь Истмийский перешеек. Хотя Мегара потеряла в этом конфликте часть своей территории, ей все же удалось остаться независимой. Борьба шла с переменным успехом, и мегарянам с помощью Аргоса удалось даже вернуть часть утраченной территории в период между 710—680 гг., когда во главе их стоял Орсипп, в юношеском возрасте победивший на 15-й олимпиаде (720 г.). По сообщению Павсания, мегаряне посвятили в Олимпию щит из числа трофеев, добытых в войне с Коринфом.
В VIII—VII вв. выходцы из Мегары основали несколько колоний; это Мегара Гиблея в Сицилии, Византий, Селимбрия, Халкедон и Астак на Геллеспонте, Гераклея Понтийская на южном побережье Черного моря. Мегаряне были в числе пионеров освоения греками Западного Средиземноморья, но, вытесненные отсюда Коринфом, сосредоточили в своих руках часть понтийской торговли посредством основания четырех колоний на Пропонтиде. Существенную роль в этих предприятиях играли дружеские отношения Мегары с Милетом, сферой влияния которого был Понт. Процветавшие мегарские колонии были существенной составной частью экономически и стратегически важного региона Пропонтиды. Обращение мегарян к морской торговле предопределило также дальнейшее развитие экономических связей Мегары с богатыми зерном и минералами городами Пропонтиды и Причерноморья, прежде всего с ее собст
венными колониями. В свою очередь, эти факторы оказывали большое влияние на внутреннюю историю Мегары.
Несмотря на небольшие размеры обрабатываемой земли, мегаряне поставляли часть своей сельскохозяйственной продукции в Аттику. Важной статьей вывоза была одежда и прочие изделия из шерсти, производившейся в гористой части Мегариды, где было широко развито овцеводство. Развитое кораблестроение позволило мегарянам занять во второй половине VII в. господствующее положение на море. Экономический рост сопровождался важными социальными переменами: монополия земельной аристократии на политическую власть стала утрачиваться с ростом торгового капитала. Уровень жизни городского населения возрастал на протяжении VII в., вместе с ним росла роль средних и низших слоев в политической жизни Мегары. Этот процесс был ускорен установлением одной из самых ранних в Греции тираний: около 640 г. власть в свои руки взял Феаген, аристократ по рождению, но проводивший демократическую политику. По окончании его правления в Мегариде наступила длительная полоса внутренних неурядиц и анархии.
Полису как коллективной по своей сущности форме политической организации предшествовала монархия, которая была в раннеархаическое время основным видом устройства отдельных территориальных сообществ14. Царская власть засвидетельствована в Афинах, Спарте, Аргосе, Коринфе и других материковых центрах Греции. Царские династии обычно восходили к племенным лидерам миграционной эпохи, возглавлявшим завоевание соответствующей области: подобная традиция отмечается в Спарте, Беотии, Аргосе и других областях. Эта же форма политической организации общества была перенесена в ионийские и эолийские колонии Малой Азии — Милет, Колофон, Эрифры, Самос, Митилену, Киму и т. д., где известны династии Нелеидов, Главкидов, Проклидов, Басилидов, Пенфелидов и др., часть которых, согласно традиции (обычно вымышленной), восходила ко временам переселения греков в эти местности (ср. Herod. I, 147)15.
Существеннейшей чертой политического развития Греции на исходе раннеархаического времени было почти повсеместное падение монархий к началу VII в. В этом процессе много неясного, но обычно мнения сходятся на том, что существо дела заключается в передаче основных функций царя — военной и судебной — другим представителям знати, с оставлением за ним жреческой функции.
На примере Афин падение басилейи реконструируется приблизительно следующим образом16. Здесь царская власть была наследственной в роде Медонтидов. Но в 752 г. (Dion. Hal. AR.
I, 71, 5) был назначен магистрат, именовавшийся пританом или архонтом (Herod. V, 71) и перенявший большую часть прерогатив царя. Магистрат был ограничен определенным сроком (год или, скорее, 10 лет). Командование войском в военное время переходило к назначаемому на год полемарху. В конце концов монархия была вообще ликвидирована, и ежегодные должности оказались открытыми для периодического замещения.
Таким магистратом мог быть и представитель царского рода (Павсаний [IV, 13, 7] приблизительно к 724 г. сообщает об очередном десятилетнем правителе из Медонтидов царе Гиппомене [ср. I, 3, 3]), но не исключено, что притана продолжали по традиции именовать и басилеем (ср. у Гесиода коллегию басилеев и на Хиосе), откуда и происходит ошибочное, как у Павсания, причисление магистратов к царскому роду.
Как видно, в падении монархий важнейшую роль сыграл институт притании, известный в Милете, Галикарнасе, Кизике, Митилене, на Родосе, Аморгосе, в Афинах, Коринфе, Сиракузах и других центрах 17. Притан, как полагают,— малоазийский термин, обозначающий «владыку»18; следовательно, адаптация его в греческую среду произошла на ионийской почве. Здесь замещение монархий пританиями носило повсеместный характер (ср. Arist. Pol. V, 4, 5), и, судя по перемещению термина в собственно Грецию, это произошло очень рано (до учреждения притании Бакхиадов в Коринфе в 777 или 747 г.)19. В руках пританов была сосредоточена большая власть, и в ряде центров в дальнейшем из пританий вырастали тирании (Arist. Pol.
V, 4, 5). Известные нам примеры с замещением монархий пританиями могут указывать, что функции царя первоначально адаптировались либо целым сословием (как, например, афинскими эвпатридами), либо узурпировались в ограниченной среде, принадлежавшей к тому же царскому роду (как в Коринфе). Переход власти от царя к магистрату происходил различным образом. Царь мог добровольно отказаться от своих прерогатив, или их отнимал народ (ochlos [Arist. Pol. III, 9, 8]). Местная царская власть ликвидировалась также в результате синойкизма или иноземного завоевания20.
Смысл дальнейшего политического развития состоял в расширении числа магистратур и открытии доступа к ним для всех членов общества.
Выше было показано, что раннегреческое общество,, протополис, по VIII в. представляло собой диффузный конгломерат,, лишенный четких стратификационных градаций, с простой. дуальной оппозицией esthloi—deiloi, в которой индивидуумы, составляли территориально-гентильное, а не социально-политиче-
ское единство. В VIII—VII вв. во многом сохранялась та же картина, но произошел ряд кардинальных перемен: с ликвидацией монархии, учреждением и расширением магистратур каждое отдельное общество становилось суверенным в целом. Выше (с. 94) мы видели, что эти общества были количественно невелики и насчитывали несколько сот или тысяч человек, что делало происходившие в них процессы в достаточной мере управляемыми. Иначе говоря, поскольку сущность полиса состояла в наиболее возможном удовлетворении потребностей его членов, достижение этой цели в силу малолюдства населения происходило на основе общего согласия, повиновения фиксированным коллективным установлением (nomoi), пришедшим на смену неопределенному обычному праву (dike). Например, когда в середине VII в. Феру поразил недород, один из двух братьев в каждой семье общим решением ферян отправлялся в колонию (ML, 5.25—30; Herod. IV, 151 и сл.).
Другой важной чертой описываемого феномена, как неоднократно отмечалось в литературе, была простота общества, что наряду с малолюдством коллективов было фундаментальным условием, определившим повсеместный характер процесса возникновения полиса. Говоря словами Ч. Старра, полис формировался в очень простом обществе, в котором бедные и богатые не слишком отличались друг от друга и чувствовали себя членами одного коллектива 21. Материковая Греция — страна мелких государств, это лоскутное общество; в примитивных материальных условиях архаической эпохи здесь не было сильного имущественного расслоения. Отдельные случаи имущественного выделения, конечно, имели место, но они не оказывали решающего влияния на характер развития общества, ибо размеры концентрации собственности в архаическое время были невелики. Так, по меркам рубежа VII—VI вв. гетера Родопис обладала значительным состоянием, а полтора века спустя, по меркам времени Геродота, оно уже казалось не таким большим22. Можно привести не один, а полсотни примеров большого состояния (это уже будет просопография богачей архаического времени), но и тогда существо дела не изменится: эпоха была фундаментально бедна, и не случайно Афины, Коринф, Милет, Сиракузы и т. д. применительно к VII в. остаются не более как звучными названиями, лишенными сколько-нибудь значительного урбанистического содержания.
Более чем скромным постройкам соответствует сопутствующий культурный слой. Лишь несколько раннеионийских монеток составляли «сокровище» самого богатого березанца, «Протогена» раннего VI в., зарытое в полу землянки23. Но это — окраину греческого мира, мелкий островок, и потому приведу другой пример. Богаче Сибариса города, кажется, не было, роскошь сибаритов вошла в поговорку; тем не менее раскопки пусть даже периферийного его квартала VII—VI вв. дали пока лишь одну драгоценную вещь — позолоченную серебряную пектораль
местного производства24. В архаическую эпоху еще не было создано столько материальных ценностей, чтобы они существенно влияли на общественное устройство; это была эпоха производства и незамедлительного потребления, но не накопления. Часто бывает, копишь состояние, копишь с большим трудом, жалуется Архилох, а потом все возьмешь да и спустишь в лоно проститутки (fr. 142 Bergk)25.
Материковая Греция была бедна в том смысле, что ее естественные ресурсы предоставляли сносный уровень существования примерно миллиону-другому населения, но в силу технически еще невысокой степени овладения этими ресурсами возможности для накопления богатства были ограничены. Иными словами, перед человеком архаической эпохи стоял вопрос не столько о накоплении материальных благ, сколько о прожиточном минимуме: «Всякому своя плата по трудам человеческим сладка — и пастуху, и землепашцу, и птицелову, и кормящемуся от моря — каждый напрягается, силясь отвратить мучительный голод от брюха» (Pind. Isthm. I, 47—49). От Гесиода до Пиндара в архаической лирике звучит все тот же оптимистический лозунг «трудись и преуспеешь»: «Каждому приходится своя часть доброго, ибо множество дорог ведет с божьим благословением к процветанию» (Pind. Ol. VIII, 12—14).
Не случайно поэтому общая тема ранней лирики — стремление людей избежать голода и обрести достаток — связывает достижение этой цели с разъездами по земле и морям (Hes. Op. 618 и сл.; Sol. fr. 1, 42—46; Theogn. 179—180). Торговля и колонизация, овладение (экстенсивное и интенсивное) более богатыми естественными ресурсами колонизованных зон Средиземноморья и Понта давали возможность повысить уровень благосостояния. Если применительно к материковой Греции можно говорить об уровне жизни, ориентированном на прожиточный минимум, то в отношении колониальных областей речь уже идет о более высоком жизненном стандарте, предполагающем даже роскошь, правда, по меркам архаического времени,— и это естественно, ибо ради чего, как не из-за стремления к достатку люди покидали насиженные места, семейные очаги и отеческие святыни? Остановимся подробней на этом обстоятельстве.
Ускоренный экономический и демографический рост колоний был проявившимся на финальной стадии архаической эпохи результатом вовлечения в сферу производства и потребления огромных нетронутых прежде естественных и людских (переселенческих и туземных) ресурсов. Различные источники в числе многонаселенных и процветавших на массовом уровне центров упоминают Колофон — еще до лидийского завоевания при царе Гигесе (около 716—678 гг. [Arist. Pol. IV, 3, 8; Herod. I, 14]), Сирис до конца VII или середины VI в. и Сибарис до 510 г., когда оба эти города были разрушены (Arist. fr. 583, 584 etc.)» а также Милет, многочисленность жителей которого явствует
из его усиленной колонизационной деятельности, а массовый экономический расцвет продолжался вплоть до восстания 499— 494 гг. (Herod. V, 28; Arist. fr. 557 etc.). Вместе с некоторыми другими центрами это были флагманы экономического развития Греции в VII—VI вв.
К числу процветавших экономических центров страны в период высокой архаики относились также Хиос, Самос, Наксос, Коринф и некоторые другие. Хотя неизвестно, был ли в них высокий жизненный уровень достоянием масс, по аналогии с Колофоном, Старой Смирной, Сибарисом или Сирисом можно предполагать одинаковый характер общественного распределения богатств в ионийских и западногреческих центрах. При этом существенно, что в числе массово процветавших были крупные по численности населения центры (Сибарис), средние (Колофон, Сирис) и мелкие (Старая Смирна).
Массовый характер овладения материальными ценностями явствует как из нарративных, так и археологических источников. Выше уже приводились некоторые высказывания Гесиода о стремлении людей к богатству. Аналогичные мотивы звучат и у других поэтов более поздних времен — Архилоха, Феогнида, Гиппонакта, Пиндара, Бакхилида. Все они, как и Гесиод, определенно высказываются в том смысле, что стремление к достатку является душою смертных людей (Ор. 684—686). Беотийскому поэту вторит и Солон: «Каждый спешит отовсюду — один бороздит море на кораблях, рассчитывая вернуться домой с прибылью... другой сезонно батрачит, устраивая подсечную пашню... третий трудами рук своих в делах Афины и многоискусного Гефеста добывает средства к жизни... у людей обусловленного предела богатству нет» (fr. I, 43—55, 71). Обычно в приведенных стихах видят указание на имущественное расслоение, но в действительности речь идет о другом — о многообразных путях людей к достатку, во избежание голода, о чем прямо говорится в пассаже Феогнида (179—180): «Нужно, о Кирн, на земле и широких пространствах моря выискивать избавление от тяжкой бедности».
Замечу при этом, что богатство и бедность у Гесиода, Солона, Феогнида, Пиндара мыслятся как близкие, взаимосвязанные категории, оба состояния по уровню в общем недалеко отстоят друг от друга. Перс находится в бедственном положении, но если он будет работать, то, по мысли Гесиода, преуспеет. Согласно Солону, изнемогающий под бременем бедности человек рассчитывает любым путем обрести большое состояние (fr. 1, 41—42).
Таким образом, в условиях архаической эпохи, когда каждый человек фактически противостоял один на один превратностям жизни и стихии, а коллектив как гражданское и экономическое сообщество еще только формировался, разница между богатством и бедностью была минимальной. Архаический греческий полис был в принципе обществом равных возможно
стей; богатые были таковыми не в силу значительной концентрации ценностей, а потому, что рядом с ними в обществе были совсем неимущие. Жизненный уровень архаической эпохи был многим ниже сравнительно с классическим временем, когда роскошь и бедность приобрели полярный, несопоставимый на массовом уровне характер. Богачи были, конечно, и в архаической Греции, но это не более как исключение: имущественная дифференциация на массовом уровне в то время практически еще отсутствовала. Множество факторов способствовало обогащению человека, но не меньшее их число приводило к утрате состояния. Рост общественного продукта был скачкообразным. Например, в развитом Коринфе при Кипселе накопленный за десятилетие валовой общественный продукт составил исходную величину всего богатства коринфской области — иначе говоря, за 10 лет богатство коринфян удвоилось (Ps.-Arist. Oec. II, 2, 1). Еще проще было утерять солидное состояние (ср.: Hippon. fr. 39 Diehl; Sch. Pind. Isth. II, 17, 18a; Alcaei fr. Z 37 P.—L.).
Рассмотрение материального уровня архаического общества завершим данными Дж. Кука, который на протяжении многих лет осуществлял раскопки различных раннеионийских центров. Суммируя их результаты, он пришел к выводу об относительно высоком жизненном уровне населения архаической Ионии в целом26. Дж. Кук указал, что обычная линия развития Греции после «темных веков» — переход власти от царей к немногочисленному слою родовой аристократии и «денежным тузам» — на материале Ионии не прослеживается: здесь в это время не было бедных масс. Города после падения наследственных монархий самоуправлялись гражданами, которые по большей части были зажиточными. Со времени мидийских войн наблюдается рост бедности, но только в V в., с ослаблением ионийской торговли, отчетливо видно различие между богатыми и бедными.
Помимо Ионии массовый характер благосостояния в архаическую эпоху можно констатировать также в Сицилии, Южной Италии, Кирене, т. е. опять-таки в колониальных областях. Здесь основополагающим социально-политическим условием становления полиса была массовая зажиточность населения (при этом не следует упускать из виду отсутствие в данное время значительной разницы между богатым и бедным состоянием). В собственно Греции картина была сложнее в силу меньшего количества естественных ресурсов, большей плотности населения, большей консервативности социально-экономического развития, обусловленного наличием традиционных связей и преград различного свойства.
Таким образом, можно констатировать две разновидности процесса становления полиса: так сказать, материковую и колониальную, разница между которыми состояла в более убыстренном развитии колоний. Заключение же об отсутствии существенной имущественной дифференциации в архаической Гре
ции, о массовом характере благосостояния в колониальных областях предполагает, что процесс возникновения и дальнейшего становления полиса проходил в основном эволюционно, хотя вследствие общей бедности страны было широкое поле для социально-политических противоречий и столкновений.
Я отнюдь не стремлюсь набросать розовую картину счастливой архаической Аркадии с идиллическими пастухами и пастушками. Люди всегда остаются людьми, всегда находились охотники наживаться, повелевать и грабить. Но в любом человеческом коллективе присутствует свой здравый консенсус, особенно если этот коллектив еще достаточно прост и беден. Конечно, и в бедных и в состоятельных полисах пути развития были и гладкими и ухабистыми, здесь были свои социальные и имущественные противоречия, но архаическая Греция еще только находилась на пути к серьезным социально-политическим конфликтам последующих времен. Глубинную сущность архаической Эллады лучше всего выражает ее расписная керамика — невероятно высокая по своим художественным достоинствам и столь же невероятно низкая по рыночной стоимости27.
В послемиграционную эпоху, т. е. раннеархаическое время, основным условием социально-политической дифференциации общества было разделение индивидуумов на завоевателей или покоренных. Поскольку в миграционную эпоху переселениями была затронута почти вся средняя и южная Греция, раннеархаическое общество по факту завоевания можно в целом характеризовать как структурно дуальное с социальной и политической оппозицией слоя потомков завоевателей и слоя потомков покоренного населения, при стоящем над ними наследственном царском роде. Выше уже приводились примеры сведения коренного местного населения к зависимости от коллектива завоевателей, на которых видно, что оппозиция покоренных носила крайне ужесточенный (илотия) или медиальный характер (институт периэков).
С течением времени в процессе совместной жизнедеятельности в большинстве областей отмеченная выше дифференциация по признаку завоевания постепенно стиралась до относительно нейтральных форм сосуществования. Так, в Сикионе разница между аргосскими завоевателями и местными ионийцами состояла в том, что последние не включались в три обычные дорийские филы. В уложении о навпактских колонистах обособленные группы перкофариев и мисахеев (это, по-видимому, разновидность местного покоренного населения) мыслятся как равноправные локрам (ML, 20.22—28).
Кем бы ни были гесиодовские deiloi — потомками местного покоренного населения или рядовых завоевателей (с. 59), из
поэмы явствует, что к VIII в. статус личности определялся уже пс по критерию завоевания, а по его принадлежности к общей оппозиции esthloi—deiloi. Обычно считается, что в это время в Греции господствовал аристократический строй, но следует признать, что поэма «Труды» рисует такое общество, которое труд, по назвать аристократическим. Здесь, как указывалось, не ощущается сильной разницы в положении рядового населения и знати, это сопоставимые уровни. Политически гесиодовские Феспии стоят на уровне ликурговской Спарты, с той лишь разницей, что здесь правители, соответствующие спартанским царям и геронтам, слились в совет басилеев — не самодержцев, а кооптируемых из состава достойных членов полиса магистратов. Гесиод и Перс, как и их отец, были землевладельцами и согласно обычной конструкции «аристократического» строя это предполагало бы, что либо они принадлежали к числу дамухов, либо в дамухскую земельную собственность вклинивались новые землевладельцы. Если Гесиод и Перс действительно были дамухами (отец их в этом случае вернулся из колонии в родовой удел), то тогда оппозиция esthloi—deiloi удивительным образом еще более стирается, ибо поэт скорее причисляет себя и брата к последним, нежели к первым. Если же они были новыми землевладельцами, то это свидетельствует о расшатывании аристократического или олигархического (что в данном случае все равно) дамухского землевладения демосом, поскольку в обществах такого типа, как, например, в ликурговской Спарте, право землевладения распространялось на спартиатов по рождению. Оба возможных пути подводят нас к проблеме соотношения аристократии, демоса и олигархии, т. е. к выяснению социальной структуры греческого общества эпохи возникновения и становления полиса.
Аристотель среди форм устройства полиса различал монархию, аристократию, олигархию, демократию и политию (Pol. IV, 5, 9)28. В основу различия между этими формами и соответствующими социальными группами он клал свободу, богатство, благородство происхождения и доблесть (aretë [IV, 6, 5]). Критериями аристократии служат все перечисленные признаки (IV, 6, 5), но основной — доблесть; критерий олигархии — богатство, иногда — благородство происхождения; основной же критерий демократии — правление неимущих (IV, 6, 4).
Эти формы полисного устройства и социальные группы, как известно, были выделены в «Политике» на основании анализа большого исторического и современного Аристотелю материала, собранного им в множестве локальных «политий»; но существенно, что он не выстраивает эти формы в хронологической последовательности: аристократия, олигархия, демократия — в отношении архаической эпохи философу было известно, что после падения монархии власть перешла в целом по стране в руки «воителей» (tön polemountön), прежде всего всадников (IV, 10, 10). Поскольку военное дело под сильным влиянием гомеров-
ских поэм считается функцией аристократии, то обычно полагают еще с первых руководств по греческим древностям, что с падением монархии власть перешла к знати. Однако у Аристотеля господство воителей в послемонархический период древности определено общим понятием «олигархия» (IV, 10, 11). Различая олигархию и аристократию, философ указывал на близость этих форм в том смысле, что в обоих случаях власть принадлежит немногим (V, 6, 1), хотя критерии у них различны: у аристократии обязательные элементы — aretë и благородство происхождения, необязательный — богатство, а у олигархии основной элемент — богатство и дополнительный — знатность происхождения. Иначе говоря, Аристотель понимал послемонархический период развития Греции не как сугубо аристократический, а множественный по формам олигархии, т. е. согласно критериям указанных форм власть перешла в руки богатых, но не обязательно, или же в руки благородных, но также не обязательно29. В другом месте он говорит о переходе власти в этот период ко всей массе жителей полиса (ochlos [III, 9, 8]).
Судя по данным лириков той эпохи, в реальных условиях небольшого и небогатого общества, каким был по преимуществу раннегреческий полис, не было и не могло быть серьезных различий в социальном статусе отдельных групп индивидуумов. Конечно, в каждом полисе была и своя аристократия по рождению, и свои «денежные тузы», и средние по достатку слои, и беднота; но главным в них было, пожалуй, не столько подобное различие, сколько общее, объединявшее их по принадлежности к своему, особенному коллективу, по сопричастности к своим местным святыням, своей земле, своим родным, близким, знакомым,— словом, ко всему тому, что составляло особый в каждом отдельном случае мир своего полиса.
Читатель, прочтя эти и последующие страницы, вправе спросить: а как же согласовать с таким тезисом угнетение человека человеком в досолоновских Афинах? Вопрос правомерен, но я вышесказанным хотел бы подчеркнуть необходимость комплексного подхода к сфере внутриполисных отношений — не только с точки зрения их конфликтности или, наоборот, согласия, а того и другого вместе взятых как противоречивого, но единства. В этом смысле характерны часто встречающиеся в мире архаических эпитафий «обращения» погибших на чужбине к милой земле отечества, а жизнь их там вряд ли была устлана одними розами. Еще характерней звучат слова Каллина (fr. 1 Diehl) о воинах, сражающихся в межполисных битвах каждый за свою землю, детей и супругу.
Каждый полис был особенным миром — достаточно почитать у Павсания многочисленные описания какого-нибудь клочка земли с его одушевленными ручьями, рощами, холмами, местными храмами, героями и легендами. Синкретическое единство — характернейшая черта всяких ранних образований, в том числе и греческого общества эпохи возникновения и становления
полиса. Собственно, одна из основных идей полиса и состояла в единении людской массы, демоса, перед грозной ратью бед, приносимых внешним, стихийным и чаще человеческим миром, начинающимся у границ полиса, что хорошо разъяснил Тиртей (fr. 6 Diehl): ужасная доля лишиться своего полиса и тучных полей, побираться, блуждая с родителями и детьми среди враждебных людей, покрывая позором свой род и претерпевая всяческое бесчестье и беды; если никому нет дела до человека, оказавшегося в таком положении, то будем сражаться за свою землю и детей, не страшась погибели — доброму мужу прекрасно пасть в бою за отчизну. Полис — это инструмент противостояния враждебному внешнему миру, основанный на внутренней интеграции коллектива. Члены полиса сражались плечом к плечу, щитом к щиту в одном строю фаланги со своими близкими и дальними родственниками по филе (Tyrt. fr. 1, 50—51), бедный и аристократ, середняк и зажиточный, и уже одна такая интеграция по необходимости предполагала их единство как членов одного коллектива — демоса.
Рассмотрим, что представлял собой демос ранних лириков30. Ранний полис был обществом одинаковых в принципе возможностей, хотя и не вполне равных людей. У Гесиода, как мы видели, население полиса составляют демос и esthloi, причем путь в число последних открыт всякому члену полиса, ибо признаки принадлежности к ним — aretë kai kydos («доблесть и слава») —«приходят с богатством», как не без горечи отмечает поэт. Возможность такого перехода указывает на сопричастность esthloi кругу демоса как части целого: они в такой же мере endëmoi, свободное население полиса, как и deiloi, т. е. знать и рядовое население — составные единого «народа» — демоса, и в поэме нет никаких данных об их различии на социальном уровне.
Демос как полный эквивалент полиса представлен у Тиртея: мужественный юноша — общая слава всему полису и демосу (polëi te panti te dëmoi — fr. 9, 15; то же и y Каллина — fr. 1, 16—18). В описании Тиртея спартанское общество трехчленно— цари, геронты и демос (dëmotas andras [fr. 3]), но ясно, что здесь спартанская аристократия и плутократия, включая старейшин, социально растворена в числе dëmotai, т. е. тиртеевский демос обозначает все гражданство с полными конституционными правами, все они — homoioi 3!. Как справедливо отметил У. Донлан, демос у Тиртея означает всю массу народа, и хотя во фрагменте 3 цари и старейшины отделены от него, это отделение осуществлено на конституционном, а не социальном или классовом уровнях32
Архаический полис в своем начальном периоде, датируемом временем жизни Каллина и Тиртея, т. с. началом VII в., был, как указывалось, обществом, в котором не было существенных преград для перехода из одного состояния в другое. Знать архаической, так же мак и позднейшей, поры чаще всего была
постоянно возникающей фикцией. Эта среда, растворившая в отдельных полисах царскую власть, видимо не без давления демоса в целом, наряду с царскими родами включала частью потомство завоевателей данной области, частью уцелевшую по завоевании коренную местную знать, частью сформировавшиеся на протяжении архаического времени новые аристократические фамилии. Образцом первых могут служить дамухи в Беотии, первых и вторых — аттические эвпатриды (см. ч. I, гл. 1, 3); еще более нагляден пример с Кипселом, который по отцу был коренным туземцем — лапифом, а по матери Лабде — Гераклидом, членом рода Бакхиадов (Herod. V. 92).
В качестве примера фиктивной знати можно привести известные афинские роды итакийского происхождения Колиадов и Буколидов, которые вели свою родословную ни много ни мало, как от Эвмея и Филетия, мифических рабов Одиссея, якобы отпущенных на волю и сделанных гражданами Телемахом (Arist. apud Plut., Mor. 294 с—d). Славные афинские роды VI—V вв. были по большей части такой же фикцией, как и не менее славные сиракузские роды того же времени, происходившие от гаморов, выходцев из крестьян коринфской деревни Тенеи (Strabo VIII, 6, 22).
Пример возникновения такого славного рода дает Тиртей (fr. 9, 23—24); погибший за родину будет оплакиваться детьми, внуками и последующими поколениями (genea), и его добрая слава тем самым никогда не исчезнет, а будет пребывать бессмертной на земле, т. е. доблестный спартиат своей героической смертью кладет начало славному роду, помнящему о своем далеком предке33.
Для обозначения аристократизма архаика оперировала моральными по преимуществу категориями — aristos, esthlos, euge-nës, agathos, kalos и т. д., которые могли стать достоянием любого, достойно проявившего себя в чем-нибудь гражданина. Как выяснил Ю. Герлак, в VII в. слово agathos не носило какого-то классового обозначения, у Гомера и даже Архилоха храбрость или красота необязательно преемственны34. Основным признаком того, что мы называем аристократизмом, были доблесть и слава (aretë и kydos), потенциально общечеловеческие свойства, доступное всякому нравственное или физическое самоусовершенствование: «Кто влечется к доблести (aretai) всем пылом, равно тратами и трудами, должно тому принесть геройскую молву, независтливую славу...» Всякому воздается по его трудам, но тот, «кто в состязаниях или сражении стяжает блистательную славу (kydos), получает высшую пользу и хвалу, прославляемый речами граждан и ксенов» (Pind. Isthm. 1, 41—51).
Таким образом, доблесть может быть уделом всякого, кто проявит себя в спортивных состязаниях или сражениях, достигнет мощи тела и духа. Тиртей обращается ко всем юным спартиатам: будьте мужественны в бою и вы достигнете высот доблести (aretës [fr. 9, 43]). Состарившийся доблестный воин
становится объектом всеобщего почета (aidös) и носителем понятия справедливости (dike, fr. 9, 40) —вот, собственно, откуда кооптировались гесиодовские басилеи, выносившие свои судебные приговоры (themistas — Op. 221) как носители dikë. Но если уж басилеи Гесиода пополнялись из числа всего населения полиса, как спартанские геронты — из числа kaloik’agathoi (Arist. Pol. II, 6, 15), надо ли еще что-нибудь добавлять в пользу тезиса об отсутствии существенных социальных различий в гесиодовском обществе и в полисе эпохи его становления? В архаическое время главным признаком достойного человека (agathos, esthlos и т. д.) были как знатность происхождения (например, на Крите космы избирались не из всего гражданства, а из определенных родов, геронты же — из числа бывших космов — Arist. Pol. II, 7, 5), так и сугубо индивидуальные качества или заслуги человека, подобного тиртеевскому воину.
Мир полиса, в центре которого стоял каждый отдельный человек, на ранней стадии его развития отразился рядом своих граней в творчестве паросца Архилоха, поэта второй четверти — середины VII в. Парос небогат, и Архилох завидует прекрасной земле южноиталийского Сириса (fr. 18). Поэт относится к числу знати, однако его аристократизм носит более моральный, нежели социальный характер: esthlos eön aretês te ouch hypoli-pomenos — «будучи знатным, я не оставил доблести» (fr. 51, p. IV В. 15)35. Поэтому он считает себя и себе подобных выше рядовых людей: «Эсимид, обращая внимание на порицания демоса, ничего не изведаешь из многожеланного» (9); но у демоса, как видно отсюда, свои представления на этот счет, и он выговаривает за что-то Эсимиду. Еще один признак аристократизма Архилоха — родовитость, видимо присущая и ему: «Входи, поскольку ты родовит» (gennaios [195, ср. 65]),— обращается он к посетителю. Но чем менее благородны потомки рядового доблестного спартанца, павшего за родину, могилу которого оплакивают дети, внуки и весь последующий род (genos—Tyrt. fr. 9, 30)? Они ведь тоже знают счет своим поколениям, они столь же gënnaioi. А в остальном помимо того, что мы называем гонором, наш аристократ такой же, как все паросцы: они — его сограждане (politai, astoi, dëmos [52, 88, 85]). Чем они живут, тем и Архилох,— его, к примеру, тревожат мысли о товарах. Материальное положение его неустойчиво: «Рабочий вол есть у меня в хозяйстве» (48), но очевидная беда нагрянула на дом (105), и аристократ нищенствует: «Протягиваю руку и побираюсь» (fr. 130 Bergk). Вообще материально ему, по-видимому, жилось туго: «Часто копишь с большими трудами достаток, копишь — да и спустишь в лоно проститутки» (fr. 142 Bergk).
Много людей на Паросе также бедствовало, и часть их решила отправиться на остров Фасос, чтобы основать там колонию (по Monumentum Parium, надписи около 100 г., их было 1 тыс. человек [см. Archilochus fr. 51, p. IV, A. 23—24], что подтверждается фрагментом 61). Человек архаической поры силь-
но зависел от стихии, внешних обстоятельств, но постоянный труд смягчал эту зависимость. Вся жизнь Архилоха проходила в трудах: бездеятельность — удел старости (50). «У богов все справедливо. Часто они ставят на ноги людей, склонившихся от бед до черной земли. Часто же ниспровергают, даже твердо стоящих людей опрокидывают навзничь, и многие затем случаются беды: блуждает такой, и в пропитании нуждаясь, и разума лишенный» (58). На Фасосе Архилох пускался в различные предприятия, и в одной из стычек с фракийцами ему пришлось бежать, бросив свой щит. Но поэт не горюет: «Снова приобрету себе щит не хуже» (6).
И все-таки поселение на Паросе еще не совсем полис в полном смысле этого понятия. Что позволяет классифицировать архилоховский Парос в качестве полиса? Вроде немногое: у Архилоха присутствует лишь формальный признак — слово politai, да коллективная акция — основание колонии на Фасосе. Но кроме того, глубинная сущность происшедших на Паросе радикальных изменений рикошетом отражена в ряде фрагментов стихов Архилоха. Так, он обращается к согражданам как к единому целому: «Бесприютные сограждане, выслушайте мои слова» (52). Это, без сомнения, обращение к колонистам на Фасосе, однако они здесь такие же «сограждане», как и паросды. Astoi — горожане как совокупность мыслятся и во фрагменте 109. Самое существенное, пожалуй, содержит упоминавшийся уже фр. 9: «Эсимид, обращая внимание на порицания демоса, ничего не изведаешь из многожеланного». Здесь демос, граждане полиса, противопоставлен личности, и он в состоянии предпринять акции, препятствующие стремлениям отдельного индивидоума. Власть демоса, на мой взгляд, и является показателем возникновения полиса.
Лучше всего этот момент пояснить на примере Спарты, где в VIII или VII в. была составлена ретра, устанавливавшая конституционное устройство государства. Она сохранилась в передаче Плутарха (Lyc. 6, 2 = Arist. fr. 536): «Воздвигнуть святилище Зевса Скиллания и Афины Скиллании36. Разделяться по филам и обам. Установить герусию из 30 человек с архагетами. Ежегодно созывать собрание между Бабиком и Кнакионом, там вносить предложения и отводить». Следующая заключительная фраза Плутарха дошла в испорченном виде: γαμωνδανγοριανημης κα'ι κράτος, ее понимали по-разному, но общий смысл в том, что верховная власть принадлежит демосу (<δ>άμω)37. Не вдаваясь в подробности38, отмечу, что данная фраза свидетельствует о конституционном акте возникновения полиса: демос письменно фиксирует свое преимущественное право решать принципиальные моменты деятельности полиса, предоставляя ведение текущих дел коллегии геронтов и царям (архагетам). Власть демоса осуществляется через общие периодические собрания граждан в определенном месте.
В изложении официозного рупора, каковым был Тиртей,
этот фундаментальный смысл ретры подавался в несколько искаженном виде: править совету царей, геронтам и демосу (fr. 3), но он более определенно отражает реально существовавшую ситуацию — уделом народа было добиваться конституционных деклараций, провозглашающих его верховную власть, а обязанностью должностной номенклатуры — реально держать власть в своих руках.
Таким образом, с заключения устного соглашения (именно таков смысл слова «ретра») или письменного договора между всеми членами коллектива, регулирующего основные принципы общественного устройства и предусматривающего верховный суверенитет всего сообщества — демоса, и возникает полис. Этот акт не обязательно должен был оформляться в виде письменного документа39: в каждом отдельном сообществе рано или поздно наступал момент, когда демос так или иначе провозглашал свой суверенитет. В одних полисах это влекло за собой ликвидацию царской власти, как в Ионии, в других переход полного суверенитета к демосу осложнялся узурпацией власти олигархией или аристократией, через некоторое время тем не менее ниспровергаемой демосом, как в Коринфе.
С возникновением полиса начал формироваться его организм. Пути становления полиса были многообразны, и развитие этого процесса лучше всего проследить на примере колонии, поскольку в таком случае нам известна отправная точка возникновения и формирования полиса.
Исследуем конкретный пример становления полиса — архаические Сиракузы.
Социально-политическое развитие греческого колониального мира в архаическую эпоху освещено в источниках чрезвычайно скудно, так что исследование этой проблемы может вестись двумя путями — либо посредством сбора сведений по всем городам с подведением общего знаменателя, либо на примере какого-либо наиболее освещенного в источниках центра, что даст живую картину развития полиса на протяжении архаической эпохи. Поскольку для нас существенно выяснение эволюции процесса становления и социального развития архаического общества, рассмотрим социально-политическую историю ранних Сиракуз, наиболее подробно освещенную в источниках сравнительно с прочими колониальными центрами (хотя в абсолютном отношении все же довольно скудно)40. При этом следует иметь в виду, что в архаическое время Сиракузы не были безусловным лидером сицилийского греческого мира, как в V—IV вв.: в предшествующие столетия это был город того же ранга, что соседние Леонтины и Гела.
Археологическая картина ранних Сиракуз пока еще скудна, основной материал получен из раскопок городских некрополей41. Известно, что на островке Ортигия существовало местное поселение, замещенное греческим: колонисты во главе с Архием обосновались прежде всего здесь (Thuc. VI, 3, 2). Древнейшая керамика на материковой части Сиракуз показывает, что ближайшие к Ортигии прибрежные местности были освоены колонистами очень рано, однако наиболее ранние раскопанные дома относятся уже к VI в. В середине VII в. в Сиракузах, как. и в Мегаре Гиблее, было налажено собственное керамическое производство.
Основание Сиракуз может предполагать две формы их государственного устройства: басилейя, как в Аргосе, Спарте и т.д., или правление аристократии, как в Коринфе. Рассмотрим прежде всего в этом плане традицию о сиракузском царе Поллисе. Этот царь упоминается рядом лексикографов и антикваров (сведения которых, судя по Поллуксу [6, 16], восходят к Аристотелю, а именно к его «Сиракузской политии» [fr. 585]) в связи с одним и тем же обстоятельством: Поллис ввел в употребление в Сиракузах так называемое «библинское» вино, которое здесь называли его именем.
Историчность известий о царе Поллисе принимали Г. Бузольт, В. Хюттль и ряд других исследователей, но Т. Дж. Данбэбин подверг ее сомнению. Основные его аргументы следующие: 1) Поллис упоминается только в связи с введением нового сорта вина в Сиракузах; 2) по Гиппию Регийскому, он — аргосского происхождения (apud Athen. I, 31b)42.
Что касается первого аргумента, то у того же Аристотеля во фрагментах политий встречаются отдельные упоминания о тех или иных царях, не встречавшихся в других известных нам источниках. Так, в связи с введением виноградарства и вином он упоминает самосского царя Анкея (fr. 571, 611.30). В политии эолийских кимейцев говорится о царе Телефане, который, воцарившись, стал возделывать кимейскую хору (fr. 611.36). Подобные параллели могут свидетельствовать в пользу органичного именно для аристотелевских политий упоминания о царе-культиваторе43 и в какой-то мере подтверждать предположение о том, что Поллукс, упомянувший Аристотеля, но не назвавший его сочинения, имел в виду именно «Сиракузскую политик)» последнего. Библинское вино, насажденное Поллисом в Сицилии, вырабатывалось из библосско-фракийского сорта винограда, широко распространенного в Греции (Etym. magn. s. v. Byblinos oinos; St. Byz. s. v. Byblinê). Именно его советует Гесиод потягивать на отдыхе в прохладной тени скал потрудившемуся земледельцу (Ор. 589). Это свидетельство указывает, что библинский сорт винограда был популярен в архаической Греции и что упоминание имени Поллиса в связи с ним органично именно для раннего времени.
Об аргосском происхождении Поллиса свидетельствует тра-
диция III в., дошедшая до нас под именем Гиппия Регийского (apud. Athen. I, 31b: Poll is ho Argeios). Позднёе это указание привело к расщеплению одной личности на два образа: Поллукс (6, 16) в связи с библинским вином приводит уже версию об ар. госце Поллисе, его первом создателе, и сиракузском царе Поллисе, введшем его в Сиракузах. В свете высказанного выше мнения об аргосском происхождении основателя Сиракуз Архия это обстоятельство свидетельствует не против, а, наоборот, в пользу историчности Поллиса44.
Поскольку источники дружно называют Поллиса царем 45, можно было бы заключить, что Архий установил в новооснованном городе царскую власть. Была ли, однако, здесь абсолютная монархия, как, например, правление Батта в Кирене, или же она была ограничена аристократическим режимом — иными словами, ориентировалось ли первоначальное государственное устройство Сиракуз на Аргос, где царская власть сначала была абсолютной, а затем существовала с некоторыми ограничениями с раннеархаического времени до классического (ср. Herod. VII, 149), или же его образцом служил Коринф, где, согласно Эфору и Тимею, уже в середине VIII в. эта власть была заменена аристократическим режимом Бакхиадов, наверняка сказать • нельзя. Видимо, происхождение Архия из аргосского царского дома лишь поставило его над всеми колонистами, но не более, чем других ойкистов. По В. Хюттлю, первоначально в Сиракузах господствовал аристократический режим, во главе которого стоял басилей46. Другой точки зрения придерживался Г. Бузольт, согласно которому царский ранг Поллиса означал, что он стоял во главе олигархии, как, например, в Мегаре, где басилей был эпонимной олигархической должностью47.
По всей видимости, первоначальное политическое устройство Сиракуз копировало коринфский образец в том смысле, что Архий был пританом 48: коринфские Бакхиады, правящий род царского происхождения, насчитывавший более 200 человек, ежегодно избирали из своей среды притана, стоявшего во главе управления Коринфом (Diod VII fr. 9; Paus. II, 4, 4), причем, по разъяснению Диодора, притан рангом был равен царю49. Отсюда, надо полагать, и происходит обозначение Поллиса (следовательно, и Архия) «царем». Ранг ойкиста сам по себе означал, что Архий пожизненно стоял во главе Сиракуз50. К сожалению, нам совершенно неизвестно, из какой среды избирались последующие за Архием пританы-басилеи. Некоторое указание на это можно видеть в случае с Эпидамном, колонией Керкиры, где, следовательно, мы вправе ожидать наличие близких Сиракузам институтов51. Здесь, как и на Керкире, а также в другой коринфско-керкирской колонии — Аполлонии, во главе полиса стоял один магистрат — притан; причем, как можно понять указание Аристотеля (Pol. III, 11, 1), должность эта была в Эпидамне пожизненной. Первоначальное же устройство Эпидамна было олигархическим (Arist. Pol. V, 1, 6). Эта парал
лель, указывая на олигархию как источник кооптации пританов в Сиракузах, подводит нас к проблеме сиракузских гаморов.
Согласно одному из определений Гесихия, gamoroi:moiran eilëchotes tes gës — «гаморы — это получившие по жребию участок земли» (Гесихий дал общее определение, вытекающее из значения слова) 52. Гаморы были олигархической группировкой— в начале V в. они противостояли демосу, изгнавшему их в результате поражения, нанесенного им тираном Гелы Гиппократом 53. Применительно к этому же времени Диодор сообщает об archaioi politai в Сиракузах (XI, 72), т. е. о потомственных насельниках, «изначальных гражданах», что предполагает их политическую обособленность. Эти обстоятельства позволяют предположить, что в архаических Сиракузах имела место система преимущественного выделения первых колонистов и их потомков в олигархическую социальную группировку, пользовавшуюся исключительными политическими правами по сравнению с более поздними переселенцами54. Конечно, характер этой олигархии не оставался неизменным на протяжении VII— VI вв., что мы и попытаемся проследить.
Гипотетически эволюцию сословия сиракузских гаморов можно представить следующим образом. Группа первых колонистов, прибывших с Архием, образовала привилегированное сословие обладателей наследственных наделов — гаморов (ср. эпизод с Эфиопом: каждый колонист получал земельный надел). Применительно ко второй половине VIII в. у нас нет твердых оснований говорить о Сиракузах как о полисе: нам неизвестно, образовали ли первые колонисты либо их ближайшие потомки сословие полноправных граждан, или власть в колонии сосредоточилась в руках одного или нескольких аристократических родов, поскольку в сословном отношении группа прибывших с Архием колонистов была неоднородна. Насколько нам известно из источников, эта группа состояла в основном из земледельцев— жителей коринфской деревни Тенеи (Strabo VIII, 6, 22), образовавших, видимо, ядро сословия гаморов и аристократической знати, из числа которой нам известны Гераклиды Архий, один из аркадских Иамидов (Pind. 01. 6,6) и, возможно,. другой представитель клана Бакхиадов — один из древнейших греческих поэтов Эвмел (Clem. Alex. Strom. I, 144).
У Аристотеля есть хронологически им не определенное сообщение об изменении политического устройства Сиракуз в результате распрей на любовной почве между двумя молодыми людьми, занимавшими какие-то должности (en tais archais ontön) и вовлекшими во вражду между собой правящее сословие (tous en töi politeumati)55, внутри которого возникли раздоры (Pol. V, 3, 1; Plut. Mor. 825с). По справедливому наблюдению Т. Дж. Данбэбина, во-первых, эти молодые люди имели должности не в качестве магистратов, а как члены правящих аристократических родов; во-вторых, контекст происходящих событий хорошо укладывается в VII в.56. Такая хронология
данного эпизода, как указывал Ф. Ф. Соколов, ощутимо согласуется с известием Фукидида об изгнании из Сиракуз рода Милетидов, который принял после этого участие в основании Гимеры Занклой (649/648 г.)57. Милетиды были настолько многочисленны, что язык гимерян был смесью ионийско-халкидского и дорийского наречий (Thuc. VI, 5, 1). Падение аристократического режима связывал с изгнанием Милетидов и В. Хюттль58. Вряд ли, однако, стоит полагать вместе с ним, что это падение сопровождалось переходом власти в руки гаморов. На мой взгляд, группа гаморов первых колонистов и их потомков — состояла как из тенейских переселенцев (с прочими рядовыми колонистами), так и аристократии, по коринфскому образцу сосредоточившей управление колонией в своих руках и избиравшей из своей среды пританов-басилеев.
С изложенным выше пассажем Аристотеля о перемене политического устройства Сиракуз (в середине VII в.) перекликается рассказанный им другой эпизод, иллюстрирующий ту же мысль об изменении политии в результате случайных обстоятельств, но уже на примере Эпидамна, близкого Сиракузам по своему первоначальному политическому развитию. В Эпидамне такое изменение произошло тоже из-за неурядицы частного свойства — ссоры жениха с отцом невесты, принадлежавшим к городским властям (genomenos tön archontön [V, 3, 4]). Но если в сиракузском эпизоде речь шла о распрях в стане правящего сословия, то здесь предприимчивый жених привлек на свою сторону tous ektos tes politeias — лиц, пользовавшихся ограниченными гражданскими правами (т. е. не имевших доступа к магистратурам)59, которые и изменили политическое устройство в свою пользу. Видимо, аналогичное явление имело место и в Сиракузах, где, согласно «Паросской хронике» (§ 36), около 600 г. власть находилась в руках гаморов. Способ выражения Хроники — en Syrakousais de tön gamorön katechontön archen — не позволяет определенно считать, что речь идет о переходе власти к гаморам между 603/2—596/5 гг., и исследователи обычно отмечали, что это событие может подразумеваться здесь и как происшедшее ранее.
Таким образом, в середине или на исходе VII в., очень вероятно— в связи с упоминавшимися выше распрями в среде правящей аристократии и (или) изгнанием Милетидов,— к власти в Сиракузах пришли гаморы. Содержание переворота, на мой взгляд, заключалось в том, что аристократия лишилась своего преимущественного права на управление городом — круг лиц, пользовавшихся доступом к магистратурам, был распространен на все сословие гаморов60. По-видимому, с этого времени и можно говорить о гаморах как о внутренне равном сословии.
Интересно, что в указанном параграфе «Паросской хроники» сообщается о прибытии поэтессы Сафо в Сиракузы. Если учесть, что в Митилене в это время пришла к власти антиари-
«стократическая партия Питтака и знать была изгнана, то прибытие беглянки Сафо в Сиракузы, «когда власть находилась в руках гаморов» (Marmor Parium, § 36), указывает на то, что аристократия, во-первых, сохраняла здесь свои позиции (она была лишена только своей исключительности в доступе к должностям) и, во-вторых, являлась составной частью сословия гаморов. Именно поэтому на первых сиракузских монетах, выпускавшихся со времени около 530 г., когда здесь еще правили гаморы, помещалось изображение квадриги — аристократический по характеру сюжет. Умозрительно упрочение гаморов можно связывать с их экономической стабилизацией в качестве сословия землевладельцев.
В VIII—VII вв. гаморы в массе своей экономически процветали, что видно по материалам сиракузского некрополя, прежде всего Фуско. В это время, на мой взгляд, здесь имела место та же картина, что и в Старой Смирне и ряде других архаических центров — в городе наблюдался высокий уровень жизни населения; собственно, большую часть жителей Сиракуз и составляли землевладельцы — гаморы. К VI в. демографические накопления в городе за счет пришлых греческих и туземных элементов привели к сословному выделению гаморов из возобладавшей численно массы демоса — некрополь VI в. уже более пространен, но и заметно беднее предшествующего. В этом столетии Сиракузы отстали в своем экономическом развитии от Гелы и Леонтин61.
В пользу предположения о том, что в VIII—VII вв. гаморы составляли преобладающую часть сиракузского населения может свидетельствовать сообщение Диодора (VIII, 11) о некоем Агафокле, посмертно привлеченном к суду гаморов за использование камня, предназначенного для храма Афины, на постройку собственного дома. С раскрытием П. Орси сиракузского Афинеона археологическая датировка этого эпизода может быть помещена в VII — раннем VI в.62. По рассмотрении дела Агафокла гаморы постановили конфисковать его имущество. Способ выражения сицилийского историка — tën ousian auton dëmosian einai — свидетельствует независимо от терминологии времени Диодора, что гаморы целиком или частично составляли понятие демоса. Но уже к VI в., с демографическим ростом Сиракуз, гаморы в силу замкнутого характера политического устройства полиса стали олигархией в социальном и политическом планах, противостоящей прочему населению — демосу. К началу V в. это противостояние носило уже антагонистический характер (Diod. X, 28)63, и в результате поражения сиракузян при Гелоре гаморы были изгнаны из города демосом и зависимым населением — киллириями (Herod. VII, 155).
Таким образом, в течение отревка времени от основания Сиракуз примерно до середины VII в. население колонии состояло из первых колонистов, образовавших сословие гаморов, которое рключало как крестьян-переселенцев из Теней, так и представи-
телей аристократии. Общей чертой обеих частей сословия была владение «основным» земельным наделом, но доступ к правящей должности притана-басилея имели только наследственные аристократы. В середине VII в. доступ к магистратурам получили члены всего сословия гаморов, которые на протяжении
VII—VI вв. с ростом населения Сиракуз стали обособленной привилегированной группировкой (в VIII — частично VII в. они составляли демос, т. е. практически все население города или его большинство), а в начале V в. уже противостоявшей демосу, не обладавшему полнотой прав.
* * *
Изложенные данные показывают, что процесс становления полиса проходил на социально очень простом уровне: установление суверенности коллектива, образование в полисе (но не везде) сословий на конституционном уровне, рост политической активности масс, выработка законодательства, оформление полисных институтов64. Этот процесс проходил повсеместно на эволюционной основе, и, хотя ему были свойственны отдельные: междоусобицы и крайности тирании, это были не более как издержки становления полиса. Основная линия процесса исторического развития архаической Греции состояла в постепенном формировании политического организма самоуправлявшихся гражданских коллективов и интенсификации их хозяйственной деятельности, заключавшейся главным образом в освоении обширных естественных и людских ресурсов колониального мира и вовлечении их в сферу экономической деятельности собственно Греции. Отсюда — появление монеты как всеобщего эквивалента экономических отношений, возникновение и усиление производственной роли рабства, поляризация ремесла, земледелия и торговли, имущественная дифференциация на уровнях плутократии, среднего достатка и бедности, частичное социальное и политическое размежевание в полисе вплоть до кровавых конфликтов, как, например, на Керкире, возникновение чисто демократических полисов и т. д. Все эти моменты более характерны для следующей — классической эпохи, но истоки их отчасти проявлялись уже на архаической почве.
Рассмотренные материалы показывают, что с VIII—VII вв., с возникновением в стране полисной политической системы и формированием сословий греческое общество типологически, стало раннеклассовым.