44
Ю.В. Андреев
СПАРТАНСКАЯ ГИНЕКОКРАТИЯ*
Пожалуй,никакой другой аспект пресловутого спартанского образа жизни не привлекал к себе в древности такого пристального внимания и интереса, как поведение женщин и то особое, по понятиям древних, явно ненормальное положение, которое они занимали в обществе. У одних, так называемых "лаконофилов", этот интерес смешивался с нескрываемым восхищением и преклонением перед государственной мудростью великого спартанского законодателя Ликурга; у других -лаконофобов - его дополняло столь же откровенное неприятие, переходящее в чувство глубокого нравственного негодования. Сугубо негативная позиция этой второй группы наблюдателей с предельной ясностью выражена в одном из разделов II книги "Политики" Аристотеля (1269 b12-1270 а29). Ликург обвиняется здесь в том, что, позаботившись о насаждении добрых обычаев и нравов среди мужской части населения Спарты, он не сумел сделать то же самое по отношению к женщинам, которые будто бы воспротивились воле законодателя, и ему пришлось отступиться от своего замысла. Предоставленные самим себе женщины предались своеволию, распущенности и роскоши (ζώσι γαρ άκολάστως πρός άπασαν ακολασίαν καί τρυφερώς), и более того, начали вмешиваться в государственные дела, что в конце концов привело к установлению в Спарте самой настоящей гинекократии. "Да и какая разница, - горестно вопрошает философ, - правят ли сами женщины или же начальствующие лица находятся под их властью? Ведь следствие (в обоих случаях) одно и то же". В вину спартанским женщинам ставится то, что они позволяли себе роскошествовать, бросая тем самым вызов строгим нормам официальной морали, что они оказывали какое-то давление на должностных лиц, так что те попали в положение γυναι ко κρατούμενοι и вообще вели себя дерзко и нагло1.
* © Ю.В. Андреев, 1995.
1 Из текста Аристотеля не следует, что он относит это положение дел в Спарте к какому-то определенному периоду ее истории. Употребленное им выражение "και πολλά διωκειτο ύπο των γυναικών έτη της άρχής αυτών" (Pol. 1269 b31—32) едва ли может быть понято как указание на время спартанской гегемонии в Греции между 404 и 371 гг. до н.э. (именно так интерпретировал это место С.А. Жебелев в своем переводе "Политики"). Рассуждая далее о дерзости или наглости (Φρασυτης) спартанских женщин, Аристотель подкрепляет свою мысль конкретным историческим примером: во время фиванского втор-
45
Завершая весь этот перечень обвинений, Аристотель дает понять, что именно ненормальное положение женщин было одной из главный причин того, что Спарта во второй половине IV в. до н.э. страшно обезлюдела и лишилась своей былой военной мощи. По его словам, женщины в это время завладели двумя пятыми всей земли, находящейся в пределах государства, что повлекло за собой резкое сокращение числа граждан, пригодных к военной службе.
Конечно, мы не вправе забывать о том, что, изображая положение дел в спартанском государстве в столь мрачном свете, великий философ имел в виду прежде всего современную ему упадочную Спарту, уже утратившую свою былую славу и могущество и пораженную тяжелым внутренним недугом. Возможно, те проявления женской распущенности, о которых рассуждает автор "Политики", были так или иначе связаны с этим упадком и, напротив, не были характерны для более ранних этапов развития спартанского полиса. Здесь невольно напрашивается сравнение с Римом времен империи, где женская свобода также вышла, по понятиям древних, далеко за рамки дозволенного. Однако сохранившиеся в греческой литературе отголоски более ранней антилаконской традиции убеждают нас в том, что Аристотель был не так уж одинок и не так уж оригинален в своей неприязни к спартанским женщинам. Об их распущенности, роскошестве и расточительности был осведомлен уже его учитель Платон и писал о них почти в тех же выражениях, что и Аристотель, хотя и не так многословно (Leg 637с., 806с).
Но еще задолго и до Аристотеля, и до Платона в чем-то сходные суждения высказал великий трагический поэт Еврипид. В его трагедии "Андромаха", созданной еще в те времена, когда Спарта находилась в зените своей славы и могущества, старец Пелей сурово порицает спартанца Менелая за то, что он ничего не сделал для того, чтобы оградить свой семейный очаг от скверны прелюбодеяния. Сам Пелей, однако, находит поступок Елены вполне естественным и соответствующим тем нравам, которые царят у нее на родине (Eur. Andr. 595-602): "...A впрочем, спартанке как и скромной быть, когда | с девичества, покинув терем, делит она палестру с юношей и пеплос | ей бедра обнажает на бегах... | Невыносимо это... Мудрено ль |, что вы распутных ростите"2. Брюзжание Пелея явно повторяет обрывки каких-то реальных разговоров, которые поэт мог подслушать у афинских моралистов в первые годы Пелопоннесской войны или еще до ее начала3. Оче-
жения в Лакедемон женщины "не принесли никакой пользы (государству), но зато вызвали больше переполоха, чем враги". Ср., однако, рассказ Плутарха (Pyrr. XXVII) о доблестном поведении спартанских женщин, активно участвовавших в отражении армии Пирра от стен Спарты.
2 Еврипид. Трагедии. М., 1969. Т. 1. С. 314 (Пер. И.Ф. Анненского).
3 О других антилаконских выпадах у Еврипида см.: Tigerstedt E.N. The Legend of Sparta in Classical Antiquity. Stockholm etc. 1965. Vol. 1. P. 117 ff.
46
видно, среди современников Еврипида слухи о непозволительно свободном образе жизни спартанских женщин были, что называется, "притчей во языцех". Во времена же Аристотеля они, судя по всему, уже успели стать глубоко укоренившейся литературной традицией, хотя содержание и характер этой традиции могли, конечно, меняться в зависимости от личных вкусов и склонностей того или иного автора.
Прежде чем судить о том, насколько справедливы были все эти обвинения, необходимо выслушать также и другую сторону - друзей и почитателей Спарты, лаконофилов. Связанная с этим сюжетом лаконофильская традиция наиболее полно представлена в сочинениях Плутарха, заимствовавшего многие из своих суждений и оценок у таких авторов более раннего времени, как Критий, Ксенофонт, Филарх и целый ряд других, не столь известных. В "Биографии Ликурга" (XIV. 1—4) он вступает в прямую полемику с Аристотелем, доказывая, что спартанский законодатель отнюдь не обошел женщин своим вниманием, а, напротив, очень хорошо позаботился о их воспитании. Вслед за Ксенофонтом (ср. Lac. Pol. I. 3-4) он усматривает большую заслугу Ликурга в том, что, обязав спартанских девушек упражняться в беге, борьбе, метании диска и копья, он тем самым наилучшим образом подготовил их к тяготам ожидающего их материнства и, что особенно важно, гарантировал им и их будущим супругам здоровое потомство. Вероятно, отвечая на один из наиболее часто повторявшихся выпадов лаконофобов, обличавших непристойное поведение юных спартанок, которые то ли совсем нагишом, то ли в одном только коротком хитоне появлялись перед юношами и мужчинами во время торжественных процессий, священных танцев, песнопений и атлетических состязаний4, Плутарх уверяет читателя, что их нагота не заключала в себе ничего постыдного и даже, напротив, способствовала тому, что у девушек вырабатывался самый возвышенный образ мыслей и укреплялось чувство собственного достоинства (Lyc. XIV. 4).
Переходя вслед за тем (XV. 3-5) к описанию брачных обычаев и семейной жизни спартанцев, он дает достойную отповедь недругам Спарты, видимо, особенно изощрявшимся в остроумии по поводу неслыханного распутства, будто бы царившего в этом государстве. Опровергая эти домыслы, Плутарх обращает внимание читателя на величайшую стыдливость и целомудрие, которые проявляли молодые супруги уже в первый год их совместной жизни. Следуя правилу, установленному Ликургом, они могли встречаться лишь урывками, обязательно в неосвещенном помещении и непременно в тайне от всех окружаю-
4 См. также: Propert. III. 14; Ovid. Her. XVI. 149-152; Pollux. VII. 54 sq.; Athen. 566 e. Арханические бронзовые статуэтки лаконского производства изображают девушек, либо одетых в короткие хитоны (так называемые "бегуньи"), либо совершенно обнаженных (танцовщицы?). Фигурки этого второго типа обычно служили ручками зеркал. См. о них: Herfort-Koch М. Archaische Bronzeplastik Lakoniens. Münster, 1986. S. 27 ff.
47
щих. "Бывало, - замечает историк, - что уже и дети рождались у некоторых, прежде чем им удавалось увидеть своих супруг при свете дня". Как и Ксенофонт, чью аргументацию он здесь в основном использует (ср. Хеп. Lac. Pol. I. 5-6), Плутарх находит эти меры предосторожности весьма полезными как с точки зрения чисто евгенической (молодожены не растрачивал попусту свой любовный пыл, что не могло не сказаться самым благоприятным образом на их потомстве), так и с точки зрения нравственной (поставленные в столь жесткие условия брачные пары поневоле приучались к сдержанности и стыдливости).
Защищая спартанцев от обвинений в бесстыдстве, Плутарх не мог не умолчать о некоторых особенно щекотливых аспектах их сексуального поведения, явно идущих вразрез с общегреческими представлениями о морали. Но даже и эти очевидные отклонения от нравственной нормы он постарался обратить на пользу своим "подзащитным". По его словам (Lyc. XV. 6-10), Ликург, стремясь вытравить из сердец граждан "пустую бабью (γυναικωδη) ревность", предоставил возможность "сообща заводить детей людям достойным" (παιδων δε και τεκνώσεως κοινωνεϊν τόίς άξίοις). Далее следуют два примера такого рода сообщества (оба заимствованы из "Лакедемонской политии" Ксенофонта -I. 7-8).
В одном случае старому мужу молодой жены было дозволено допустить к ней какого-нибудь молодого человека безупречной репутации, пользующегося безусловным доверием и любовью старца, с тем чтобы детей, родившихся от этого союза, он мог потом воспитать как своих собственных. В другом случае "человек порядочный" мог "убедить" мужа понравившейся ему женщины, плодовитой и непременно благоразумной, уступить ему на время свои супружеские права на нее (πέίσαι τον άνδρα συνελθέίν), "дабы породить хороших детей, единокровных (другим) хорошим детям". Плутарх ясно дает понять читателю, что в этих и других аналогичных ситуациях главной заинтересованной стороной было государство, контролировавшее и направлявшее процесс детопроизводства в масштабах всей гражданской общины. "Ведь Ликург, - утверждает он, - впервые признал, что дети принадлежат не их отцам, но всему государству, и именно поэтому хотел, чтобы граждане рождались не от кого придется, а (только) от лучших родителей". И тут же уже без всяких околичностей сравнивает этих образцовых производителей с припускными самцами, оплодотворяющими сук и кобыл по желанию их хозяев, которые однако же забывают о всех правилах евгеники, когда дело касается их собственных жен, и после расплачиваются за свое неразумие, воспитывая хилых и немощных детей, рожденных от них самих, а не от "порядочных молодых людей" со стороны, как это заведено в Спарте. Завершая этот в высшей степени интересный пассаж, Плутарх замечает еще, что все эти порядки, так хорошо устроенные, с точки зрения как естества, так и политики,
48
были настолько далеки от распространившейся позже так называемой "женской распущенности" (περι τάς γυναίκας εύχειρίας), что прелюбодеяние среди них (т.е. спартанцев) было бы чем-то совершенно невероятным.
Вскоре, однако, становится ясно, что весь этот патетический слог, в которых Плутарх облек свое восхищение мудростью спартанского законодателя и его заботой о женском благонравии, был во многом наигранным. В "Сопоставлении", которым завершаются биографии Ликурга и Нумы Помпилия, он решительно отдает "пальму первенства" римскому царю, находя оптимальным избранный им способ решения "женского вопроса" (Plut. Lyc. Numa; Comparat. III. 1-5). Акценты в оценке нравов и поведения спартанских женщин, а также их общественного положения здесь явно смещены в сторону "общих мест" антилаконской традиции. Брачные обычаи спартанцев и в особенности обычай уступки жен другим мужчинам теперь уже не кажутся Плутарху такими уж превосходными. По его мнению, человек, способный на такое дело, либо совершенно равнодушен к своей супруге, либо, повинуясь закону, обречен терзаться жестокими муками ревности. Уже не вызывают у него былого восторга и спартанские принципы женского воспитания. Теперь он склоняется к мысли, что Ликург, допустив девушек и женщин к участию в атлетических состязаниях, предоставил им слишком большую и по природе им несвойственную (αθηλυς ούσα) свободу, что не могло не шокировать поборников общественной нравственности в других греческих государствах и не раз служило поводом для насмешек и издевательства поэтов. Плутарх напоминает, что уже Ивик называл спартанских девушек "обнажающими бедра" (φαινομηριδας), что об их неистовой похотливости был хорошо осведомлен Еврипид (цитируется уже упоминавшееся место из "Андромахи"). Эта ничем не сдерживаемая свобода сделала спартанок "чересчур дерзкими (θρασϋτεραι) и мужественными (ανδρωδεις), что первыми испытали на себе их собственные мужья, ибо они и домашними делами распоряжались самовластно (κατα κράτος), и при обсуждении важнейших государственных дел могли свободно высказывать свое мнение" (εν δε τοίς δημοσίοις πράγμασι και γνώμης μεταλαμβάνουσαι και παρρησίας περί των μεγίστων). Симпатии автора здесь явно на стороне римского законодателя, который в отличие от Ликурга сумел привить девушкам и женщинам скромность, стыдливость и послушание. Таким образом, Плутарх как бы раздваивается, солидаризируясь то с восторженными почитателями спартанских порядков, то, напротив, с их неистовыми хулителями, и в результате вступает в очевидное противоречие с самим собой.
Эта двойственность его позиции ощутима также и в некоторых других его сочинениях, например, в "Биографии Агиса". Факты, которые
49
приводит здесь Плутарх, хорошо вписываются в ту мрачную картину, изображающую Спарту под властью женщин, которую мы находим в "Политике" Аристотеля. У читателя может создаться впечатление, что во времена Агиса IV чуть ли не все дела в спартанском государстве вершились двумя противоборствующими кликами знатных "дам", одна из которых поддерживала юного царя в его реформаторских начинаниях, другая же активно ему противодействовала. Ближайшими союзницами и единомышленницами Агиса были, по словам Плутарха, его мать Агесистрата и бабка Архидамия5: Об Агесистрате историк сообщает (Agis. VI. 4), что эта женщина "пользовалась в государстве большим влиянием благодаря множеству клиентов, друзей и должников и многие общественные дела вершила самолично" (και πολλά των κοινών διαπραττομένην). Впрочем, в Спарте все это было в порядке вещей, ибо, как сказано немного ниже (VII. 3), "лакедемоняне всегда оставались под властью женщин и больше позволяли им заниматься государственными делами, чем сами вмешивались в дела домашние", а в то время, о котором идет речь, и "богатства Лаконии по большей части находились в руках женщин". Заразившись консервативно-революционными идеями Агиса, Агесистрата и Архидамия не только сами отказались от своих огромных богатств в пользу государства, но и пытались склонить к тому же акту самопожертвования и гражданской сознательности также и других "дам из высшего общества" (Ibid. VII. 2-3; IX. 3). Однако их агитация, по-видимому, не имела большого успеха. В большинстве своем состоятельные женщины не пожелали расстаться с привычной для них роскошью и тем почетом и могуществом, которые им давало их богатство, и решительно воспротивились реформаторским замыслам Агиса, оказывая всемерную поддержку его главному сопернику - представителю другого царского рода Леониду (Ibid. VII. 3—4). Потерпев поражение, сам Агис, а вместе с ним и его мать и бабка встретили смерть с мужеством, достойным героев Спарты славных былых времен.
Сопоставляя разноречивые суждения Плутарха и некоторых других античных авторов о спартанских женщинах, мы можем теперь определить, в чем заключалось основное различие в трактовке этого "деликатного вопроса" представителями двух противоположных традиций: лаконофобской и лаконофильской. В то время как лаконофобы в своих рассуждениях всячески подчеркивали своеволие и распущенность жен и дочерей спартиатов, видя в них носительниц стихийной разрушительной силы, враждебной закону и порядку, лаконофилы, напротив, пытались объяснить все странности и аномалии в их поведении их дисциплини-
5 Жена Агиса Агиатида, по-видимому, также разделяла его образ мыслей. Насильно выданная после его смерти замуж за еще совсем юного тогда Клеомена III она оказала на него большое влияние рассказами о своем первом супруге (Plut. Cleom. XXII. 1-2).
50
Бегущая девушка. Роспись амфоры. Конец VI в. до н.э.
рованностью и законопослушанием. При этом как те, так и другие, несомненно, сильно сгустили краски. В изображении лаконофобов Спарта превратилась в своего рода перевернутый мир, в котором обычно бесправные и униженные женщины будто бы чуть ли не полностью подчинили себе мужчин и, оттеснив их от кормила власти, взялись сами вершить как домашние, так и государственные дела (ситуация, близко напоминающая фантастические сцены из аристофановских "Женщин в народном собрании"). Лаконофилы со своей стороны явно переоценили степень социализированности спартанских женщин, сделав их послушными рабынями государства, ради высших интересов которого они готовы были стать неким подобием "рожающих машин". В основе суждений как того, так и другого рода, по всей видимости, лежит один и тот же "мужской шовинизм", т.е. взгляд на женщину как на существо низшего рода, по своей природе нуждающееся в опеке и надзоре6.
Как это чаще всего бывает, истина должна находиться где-то в промежутке, разделяющем эти две крайности. Попробуем теперь определить ее местоположение несколько более точно. Взяв за точку отсчета безрадостную участь афинянки из "приличной семьи", известную нам по "Домострою" Ксенофонта и судебным речам ораторов IV в., мы неизбежно должны будем признать, что в своей повседневной жизни ее спартанская современница пользовалась несравненно большей свободой. Судя по отрывочным сообщениям источников, эта свобода должна пониматься в первую очередь как освобождение от монотонного и отупляющего домашнего труда, который в других греческих государствах превращал женщин в особую разновидность полурабынь.
6 На этот общий недостаток почти всех имеющихся в нашем распоряжении источников справедливо обращает внимание П. Кэртлидж. См.: Cartledge P. Spartan Wives; Liberation or Licence? // CQ. 1981. Vol. XXXI. N. 1. P. 85.
51
Так, Ксенофонт (Lac. Pol. I. 3-4) восхищается мудростью Ликурга, который в заботе о правильном деторождении освободил спартанских девушек от слишком строгого домашнего надзора и вместо того, чтобы, как это обычно бывает в других греческих полисах, сидеть за ткацким станком в ожидании замужества, обязал их укреплять свое тело атлетическими упражнениями наравне с юношами. По словам Платона (Leg. 806а), взрослые женщины в спартанских семьях также были избавлены от прядения, ткачества и, вероятно, от других видов физического труда (ср. Heraclid. Lemb. 373. 13). В их обязанности входило лишь общее попечение о домашнем хозяйстве и воспитании детей Всю тяжелую работу, по-видимому, исполняли домашние рабыни, то ли покупные, то ли взятые из илотских поселков7. Время, свободное от забот о семье и хозяйстве, спартанки могли посвящать занятиям' атлетикой, продолжая, как и в юности, тренировать свое тело на благо самим себе и государству (на это прямо указывает Платон в том же разделе "Законов"). Пример образцовой гражданки Лакедемона являет собой Лампито в "Лисистрате" Аристофана, изображенная комедиографом с явной симпатией, хотя и не без оттенка иронии8. На комплименты, которыми ее осыпает главная героиня комедии (79-83): "Почтеннейшей спартанке, Лампито, привет! Какой красою блещешь ты, любезная! Румяна как и телом как упитанна! Да ты быка задушишь!" -она отвечает без ложной скромности: "Ну еще бы нет! Не зря ж борюсь я, прыгаю и бегаю"9. Судя по ее участию в организованном Лисистратой сексуальном бойкоте, Лампито - уже не девица, а вполне зрелая замужняя женщина.
Атлетические упражнения не только физически укрепляли и закаляли спартанских девушек и женщин, готовя их к выполнению их основной биосоциальной функции, т.е. к родам и материнству (именно на это делают главный упор в своих суждениях об этом предмете Ксенофонт (Lac. Pol. I. 4) и Плутарх (Lyc. XIV. 2)), но и прививали им чувство собственного достоинства, уверенность в своих силах, смелость и независимость10. И, наконец, что особенно важно, женская атлетика, впрочем, точно так же, как и мужская, была весьма эффективным средством воспитания социальных инстинктов и приобщения индивида к
7 См. о них: Lotze D. Μεταξύ ελευθέρων και δούλων. В., 1959. s. 36 f.
8 Ср.: Tigerstedt E.N. Op. cit. P. 123 ff.
9 Аристофан. Комедии. М.; Л., 1934. Т. 2. С. 140 (Пер. А. Пиотровского).
10 Немалое значение имело также и то, что девушек в Спарте выдавали замуж уже в
достаточно зрелом возрасте (в этом опять-таки сходятся Ксенофонт и Плутарх), вероятно, между восемнадцатью и двадцатью годами. В отличие от афинских девочек-подростков, которые становились женами и матерями, едва достигнув четырнадцати лет, они плохо поддавались "приручению” и, видимо, были совсем не склонны безропотно выполнять волю своих супругов] См.: Toynbee A. Some Problems of Greek History. L. etc., 1969. P. 363 f.
52
политической и религиозной жизни полиса11. Раньше, чем кто бы то ни было другой это, по-видимому, понял Платон, предусмотревший занятия атлетикой для женщин в своем первом проекте идеального государства (Resp. 457 a-b). Подобно мальчикам-подросткам, и юношам, проходившим курс гражданского воспитания, спартанские девушки были разбиты на возрастные группы, называвшиеся так же, как и у мальчиков, "агелами" или "илами" (Pind. Fr. 112; Callim. Hymn. V. 33-34; ср.: Theocr. Hymn. XVIII. 22-25)12. Во время атлетических и музыкальных состязаний, обычно сопутствовавших большим религиозным празднествам, эти группы, по-видимому, вступали в борьбу друг с другом как соревнующиеся за первенство "команды". Своеобразные отношения любви-дружбы, связывавшие девушек-сверстниц, входивших в эти компании, могли, как и у мужчин, сохраняться в течение всей жизни и, несомненно, способствовали укреплению царившего в них корпоративного духа13.
Получившие такое воспитание женщины едва ли были приучены смиренно угождать своим мужьям, взирая на них только снизу вверх, как на существ, высших по природе. В "Биографии Ликурга" (XIV. 3) Плутарх обращает особое внимание читателя на остроумие спартанских девушек, упоминает о насмешках и похвалах, которыми они осыпали юношей в своих песнях, возбуждая их честолюбие. Образчики такого рода острот и метких суждений представлены в принадлежащем тому же автору сборнике "Изречений лаконянок" (Moral. 240c-242d). Основную часть этих изречений составляют наставления матерей, обращенные к идущим в бой сыновьям (среди них и знаменитое "или с ним, или на нем"). Все они вещают как бы от лица самого спартанского государства, настойчиво повторяя главные заповеди официальной морали, некогда провозглашенные в "Воинственных элегиях" Тиртея. Как олицетворение деспотической власти закона они посылают на смерть своих сыновей и с презрением отказываются от них, если им удается вернуться живыми с поля битвы. Власть женщины-матери над своими детьми здесь как бы сливается с властью государства над гражданами. Отнюдь не случайным в этом контексте выглядит и известное изречение Горго, дочери Клеомена I и жены героя Фермопил Леонида (Ibid. 240е5; см. также: Lyc. XIV. 4). Парируя упрек некой афинянки, обвинявшей спартанок в том, что они - "единственные из
11 О ритуальном характере атлетических состязаний спартанских девушек см.: Scanlon Т.F. Virgineum Gymnasium: Spartan Females and Early Greek Athletics // The Archaeology of the Olympics / Ed. W.J. Raschke. Madison, 1988. P. 186 ff.
12 Nilsson M.P. Die Grundlagen des spartanischen Lebens // Wege der Forschung. Darmstadt, 1986. Bd. 622: Sparta / Hrsg. K. Christ. S. 324 f.; Scanlon T.F. Op. cit. P. 187.
13 Яркое представление об отношениях этого рода дает "Парфеней" Алкмана (Page D. Aleman: The Partheneion. Oxford, 1951). Об их определенно гомосексуальной окрашенности см.: Dover KJ. Greek Homosexuality. L., 1978. P. 179 ff., 195. Ср. Plut. Lyc.XVIII. 4.
53
женщин, которые правят мужами", она будто бы ответила: "Но ведь мы единственные и рождаем мужей".
В этом анекдоте, как и в других свидетельствах древних о спартанской гинекократии, реальное положение вещей, несомненно, представлено в сильно искаженном и гиперболизированном виде. Тем не менее у нас нет достаточных оснований для того, чтобы сомневаться в том, что уровень социальной активности спартанских женщин был, по греческим стандартам, чрезвычайно высок, что по временам могло приводить даже к разного рода политическим эксцессам. Конечно, нельзя не считаться с тем, что почти все дошедшие до нас упоминания о прямом вмешательстве женщин в государственные дела Спарты относятся к достаточно позднему времени (не ранее 70-х годов IV в. до н.э.)14 и, по крайней мере, у Плутарха ограничиваются лишь узким кругом лиц из высших слоев общества, принадлежавших к царским и другим аристократическим родам. По своим амбициям и всему складу мышления эти "знатные дамы", стоявшие очень близко к главным "жизненным центрам" спартанской большой политики, видимо, не так уж сильно отличались от женщин из эллинистических царских династий или же гордых матрон республиканского и императорского Рима. Оба наши источника: и Аристотель, и Плутарх, однако, в равной мере настаивают на том, что такое положение вещей существовало в Спарте с незапамятных времен. По Аристотелю (см. в особенности Polit. 1269b39-1270а8), уже Ликург столкнулся с распущенностью женщин и, пытаясь бороться с ней, вскоре убедился в своем бессилии. Плутарх подтверждает его слова, замечая, что женщины в Спарте всегда владычествовали над мужчинами (Agis. VII. 3). Но, что особенно важно, оба эти автора достаточно ясно дают понять, что причастность женщин к управлению государством отнюдь не была здесь каким-то изолированным или случайным явлением, что, скорее напротив, она может считаться закономерным следствием всего их образа жизни и того неподобающе высокого положения, которое они занимали в спартанском обществе.
И Аристотель, и Плутарх (первый косвенно, второй прямо) связывают политическое влияние и могущество спартанских женщин с их из ряда вон выходящим богатством. Но принадлежавшие им огромные состояния едва ли могли возникнуть в те времена, когда в Спарте еще действовала приписываемая Ликургу уравнительная система землепользования15. Основным владельцем каждого из 9000 так называемых
14 Ср., однако, анекдот об участии Горго в переговорах ее отца Клеомена I с Аристагором Милетским (Herod. V. 51; Plut. Moral. 240 d).
15 Впрочем, уже и в ту пору большими богатствами могли владеть женщины из царских родов, на которых аграрное законодательство Ликурга, по всей видимости, не распространялось. Во всяком случае, сестра Агесилая II Киниска была достаточно богата, чтобы выставить четверку скаковых лошадей на состязании в Олимпии (Хеп. Ages. IX. 6).
54
"древних наделов" считался мужчина-спартиат. Доходы, получаемые с надела, обеспечивали его взносы в сисситии, а также, по-видимому, пропитание его детей. При этом, однако, определенная их часть была закреплена за женщиной, очевидно, супругой владельца надела. Согласно Плутарху (Lyc. VIII. 4), мужчина получал 70 медимнов ячменя и соразмерное количество вина и масла, а женщина -12 медимнов ячменя и соответствующую норму жидких продуктов. То обстоятельство, что женщина имела свою четко фиксированную законом долю в общих доходах семьи, пожалуй, говорит о необычности занимаемого ею положения. Вероятно, это означает, что она считалась в каком-то смысле совладелицей клера, хотя, как далеко простирались ее владельческие права, сейчас судить трудно. В то же время ее участие в разделе и реализации урожая, полученного с земельного участка, признанного в принципе государственной собственностью16, можно понять и как косвенное указание на то, что она так же, как и ее муж, принадлежала к категории лиц, состоящих на государственной службе, и именно по этой причине материально ни от кого не зависела.
В определенных ситуациях женщина могла оказаться единственной наследницей семейного имущества. Спартанцы называли таких наследниц - πατροΰχος (букв. "держательница семейного надела"). О их особом положении свидетельствует тот факт, что в случае преждевременной смерти отца, если он не успел позаботиться о замужестве наследницы, его должен был заменить один из царей, который подыскивал девушке жениха (Herod. VI. 57, 5). Однако, за исключением этих особых случаев, девушек в те времена, когда еще сохраняли свою силу законы Ликурга, выдавали замуж вообще без всякого приданого, вероятно, для того, чтобы избежать дробления семейного достояния (Plut. Moral. 227 f.; Athen. 555b-c)17. Все эти правила, очевидно, перестали соблюдаться после вступления в силу так называемой "ретры Эпитадея", практически легализировавшей в Спарте режим частной собственности, при котором каждый гражданин мог свободно распоряжаться своим имуществом18. В этой ситуации собственность, включая землю и другую недвижимость, должна была более или менее равномерно распределяться между представителями обоих полов. Результатом этого, по-видимому, и может считаться та ненормально высокая концентрация земельных владений в руках женщин, на которую обращает внимание Аристотель в известном пассаже "Политики" (1270а 23-29), прямо связывая ее с вошедшими в его время в обычай большими приданными и правом свободного распоряжения судьбой дочерей-наследниц и их состояний.
16 Oliva P. Sparta and her Social Problems. Pr., 1971. P. 3 f.
17 Cartledge P. Op. cit P. 98. Ср.: MacDowell DM. Spartan Law. Edinburgh, 1986. P. 81 f.
18 Toynbee A. Op. cit P. 364; MacDowell DM. Op. cit. P. 107.
55
Однако, как было уже замечено, слухи о распущенности спартанских женщин, за которыми, во всей видимости, скрывается представление об их непозволительно свободном образе жизни и исключительно развитом социальном темпераменте, восходят ко временам, намного более ранним - по крайней мере, ко второй половине V в. Насколько позволяет судить цитированный выше отрывок из еврипидовской "Андромахи", в те годы спартанкам ставилось в вину по преимуществу их бесстыдство, прямо связывавшееся с сексуальной вседозволенностью и супружеской неверностью. О том, что распущенность спартанских женщин чаще всего понималась в древности именно как половое распутство, свидетельствует глосса Λακονικον τροπον в словарях Гезихия, Суды и Фотия с пояснением: "Предлагать себя (έαυτάς) чужим (или, может быть, чужеземцам - ξενοις), ибо лаконяне очень плохо стерегут своих жен". Тот же смысл имеет, по-видимому, и любопытный анекдот о некоем Гераде, утверждавшем, что спартанские законы не предусматривали никакого наказания за прелюбодеяние, так как само это преступление было здесь абсолютно неизвестно. Плутарх ссылается на эту историю в "Биографии Ликурга" (XV. 10), пытаясь подкрепить ею свои рассуждения о необыкновенном целомудрии семейной жизни спартиатов. Но скрытая скабрезная "соль" анекдота от него явно ускользает.
Как мы уже это видели на примере того же Плутарха, авторы, придерживающиеся лаконофильской ориентации, в своих попытках защитить спартанских женщин, а, стало быть, и самих спартанцев от обвинений в распутстве обычно прибегали к двум контраргументам, доказывая, что, во-первых, сделав нормой временную уступку жен другим мужчинам, Ликург стремился обеспечить каждую спартанскую семью здоровым потомством, а все спартанское государство достаточным количеством хороших солдат, и что, во-вторых, право решения в таких случаях обычно принадлежало мужу, а не жене, которая должна была безропотно повиноваться его повелениям и рожать детей от любого казавшегося ему "порядочным" мужчины19. При этом и Плутарх, и Ксенофонт, у которого он преимущественно заимствовал свою аргументацию, явно имели в виду, что партнеры по такого рода сделкам так или иначе узаконивали детей, прижитых от чужой жены или чужого мужа, и признавали их своими. Ксенофонт, пытаясь объяснить читателю, почему спартанцы так охотно вступали в эти противоестественные союзы, уверяет его (Lac. Pol. I. 9), что в таких случаях "женщины желают распоряжаться (одновременно) двумя домами, мужчины же присоединить к (своим) сыновьям братьев, которые могли бы разделить с ними благородство происхождения и (телесную) крепость, не претендуя, однако, на их имущество" (ср. Plut. Lyc. XV. 7).
19 Ср.: Nic. Damasc. Fr. 103 z (FGrHist. 90): "Они (лакедемоняне) приказывают своим женам рожать от самых благообразных мужей из числа как граждан, так и чужеземцев".
56
Однако совершенно по-иному описывает, по-видимому, этот же обычай Полибий, историк достаточно серьезный и объективный, которого трудно заподозрить в какой-то неприязни к спартанцам и их нравам. По его словам (XII. 6b, 8), "у лакедемонян издавна было заведено (και πάτριον ην και συνηϋες), чтобы трое или четверо мужчин имели (одну общую) жену, иногда же (даже) и большее их число, если они были братьями, причем их дети считались общими; а для того, кто произвел на свет уже достаточно детей, отдать (свою) жену кому-нибудь из друзей считалось делом прекрасным и согласным с обычаем”. Согласно наиболее распространенной интерпретации первой части этого пассажа20, Полибий имел в виду особую форму брака, обычно обозначаемую термином "полиандрия". Однако спартанская семья, судя по всему тому, что нам о ней известно, была обычной моногамной семьей21, и Геродот, вероятно, знал, что он говорит, назвав "совершенно неспартанским" (ουδαμα Σπαρτιητικα) поведение царя Анаксандрида II, женатого на двух женах, с которыми он жил в двух разных домах. Поэтому логичнее было бы предположить, что так называемая "полиандрия" в действительности представляла собой всего лишь поочередное сожительство одной женщины с несколькими мужчинами, которые могли быть связаны между собой отношениями дружбы или родства, хотя соблюдение этого условия, вероятно, не считалось чем-то обязательным. Дети, рожденные от таких связей, считались "общими", поскольку в каждом конкретном случае отцовство трудно было установить. Но отсюда вовсе не следует, что они и воспитывались сообща всей компанией сожителей их матери, которые должны были в этом случае вести также и общее хозяйство на одном из спартанских клеров22. Некоторые из них, возможно, усыновлялись своими предполагаемыми отцами, другие пополняли ряды незаконорожденных. Иначе говоря, засвидетельствованное Полибием право нескольких или даже многих мужчин на одну женщину может быть понято как некий общий принцип, действовавший в спартанском обществе, а упоминаемая во
20 Так, например, см.: Nilsson М.Р. Op. cit. s. 136 f.
21 Как и в других областях Греции, брачная церемония в Спарте включала в себя как один из обязательных элементов имитацию умыкания невесты (Plut. Lyc. XV. 3; ср. Herod. VI. 65.2), которая, по крайней мере, формально устанавливала власть мужа над женой, что свидетельствует об исконно патриархальном и моногамном характере спартанской семьи.
22 Те, кто расценивают эту форму брака как особую меру спартанского государства, продиктованную заботой о сохранении неделимости гражданских наделов (Hodkinson St. Inheritance, Marriage and Demography: Perspectives upon The Success and Decline of Classical Sparta // Classical Sparta: Techniques behind her Success / Ed. A. Powell. L., 1989. P. 90; ср.: MacDowell. Op. cit. P. 85), забывают о том, что доходов, полученных с одного надела, едва ли хватило бы для того, чтобы гарантировать всей компании мужей-братьев, а тем более их общим детям, их взносы в сисситии, и, следовательно, кто-то из них должен был лишиться своих гражданских прав.
57
второй части цитрованного отрывка уступка мужем своей жены другому мужчине как конкретный пример применения этого принципа на практике.
Но всегда ли такой отказ от своих владельческих прав на жену происходил по инициативе самого супруга и были ли на самом деле жены спартанцев такими пассивными и покорными созданиями, какими их хотелось бы видеть Ксенофонту или Плутарху? Нам думается, что отрицательный ответ на этот вопрос вытекает уже из всего сказанного выше о необычайно высоком (по греческим меркам) уровне социальной активности спартанских женщин, об их гордом и независимом характере, который древние нередко расценивали как слишком строптивый и необузданный23. Лаконофобы, несомненно, были ближе к истине, чем их противники, утверждая, что спартанки сами весьма охотно шли на сексуальные контакты с посторонними мужчинами, не дожидаясь пока их принудят к этому их не слишком строгие мужья. Общественное мнение, по всей видимости, не только не осуждало связи такого рода, но напротив, поощряло их, руководствуясь соображениями евгенического или какого-то иного порядка. На это указывает сохраненная Плутархом (Pyrr. XXVI. 8-9; XXVIII. 3) история Хилониды и Акротата. Хилонида, молодая и красивая жена Клеонима, незадачливого претендента на спартанский престол, была влюблена в юного и доблестного Акротата, сына царя Арея, соперника Клеонима. Потерпев поражение как в политической борьбе, так и в своей семейной жизни, Клеоним привел в Спарту прославленного полководца Пирра с большим войском, рассчитывая с его помощью вернуть утраченную царскую власть. В кровопролитном сражении под стенами Спарты Акротат показал чудеса героизма и, когда он с победой возвращался в город, старцы приветствовали его криками: "Ступай, Акротат, и возьми (οΐφε) Хилониду! Только сделай для Спарты хороших детей!". Этот эпизод независимо от того, признаем ли мы его подлинным или вымышленным, достаточно ясно показывает, что спартанские женщины могли вступать во внебрачные связи, отнюдь не спрашивая согласия своих мужей и встречая при этом полное понимание и поддержку со стороны окружающих. Дети, рожденные от таких связей, по-видимому, расценивались гражданами Спарты как вполне удовлетворительное оправдание факта супружеской измены, даже если их родители отказывались или почему-либо не могли признать их своим законным потомством. В ситуации, изображенной Плутархом, их ожидала, по всей видимости, именно такая участь, поскольку Акротат не был мужем Хилониды, а ее законный супруг ненавидел и ее самое, и ее возлюбленного.
23 Den Boer W. Laconian Studies. Amsterdam, 1954. P. 216. Ср.: Cartledge P. Op. cit. P. 102 f.
58
Ничто не мешает нам, однако, представить и иное, не столь драматичное развитие той же коллизии. Поступая в соответствии с общепринятыми в Спарте нормами морали, "обманутый супруг", очевидно, должен был смотреть "сквозь пальцы" на любовные увлечения своей жены, не проявляя никаких признаков ревности, а в иных случаях, возможно, даже вступал в полюбовное соглашение с ее избранником, т.е. действовал примерно так, как это изображается в соответствующих разделах "Лакедемонской политии" Ксенофонта и "Биографии Ликурга" Плутарха, но не прибегая к принуждению. Как было уже сказано, дети, прижитые в таком "браке левой руки", либо признавались законными наследниками одного из участников этой сделки, либо оставались под его опекой на положении незаконнорожденных. В этой связи особого внимания заслуживает одно место в "Греческой истории" Ксенофонта (V. 3,9). Перечисляя всех, кто сопутствовал царю Агесиполиду в его походе против Олинфа в 380 г. до н.э., историк упоминает в числе прочих также и "незаконнорожденных сыновей спартиатов, людей приятной наружности и не чуждых благ государственности” (νόθοι των Σπαρτιατών, μάλα εύειδεΐς τε και τών έν τή πόλει καλών όυκ άπειροι). Под "благами государственности" в данном случае, скорее всего, подразумевается воспитание, которое эти "бастарды" могли получить в are л ах вместе с законными детьми граждан Спарты24. В завещании спартанца Ксуфия, вырезанном на бронзовой табличке из тегейского храма Афины Алеи (Solmsem. Inscr. graec. dial. sel.2, 26), незаконнорожденные названы в перечне наследников на втором месте после законных детей завещателя, но перед его родственниками, что свидетельствует так же, как и цитированный только что текст Ксенофонта, об их довольно высоком общественном положении. Едва ли можно считать оправданным широко распространенное в науке отождествление представителей этой социальной прослойки с детьми, родившимися от связей спартиатов с плотскими женщинами25. При столь характерной для внутренней жизни Спарты обостренности социального антагонизма связи такого рода могли быть и небезопасны, и, скорее всего, не поощрялись общественным мнением. К тому же спартиатам не было никакой надобности рыскать по илотским поселкам
24 Об этом, в частности, свидетельствует и их "приятная наружность", которой, по понятиям древних, мог обладать только человек благородного происхождения, получивший к тому же хорошее воспитание. В том же перечне участников похода на Олинф фигурируют также «чужеземцы из числа так называемых "воспитанников" (τρόφιμοι)». Вместе взятые, эти две группы могли составлять особую социальную прослойку, в которую входили лица, получившие гражданское воспитание, но не пользовавшиеся всей полнотой гражданских прав. В более поздних источниках они именуются "мофаками" (Phylarch // FGrHist. 81F43; Plui. Cleom. VIII. 1; Aelian. Var. Hist. XII.43).
25 См.: Busolt G., Swoboda H. Griechische Staatskunde. München, 1925. Bd. II. S. 657; Ehrenberg V. Μόθακης // RE. 1933. Hbbd. 31. S. 382. Ср.: Lötze D. Μόθακης // Historia. 1962. Bd. XI. 4. S. 430 ff.; Toynbee A. Op. cit P. 343 ff.; Oliva P. Op. cit. P. 174 ff.
59
в поисках "пригожих поселянок", когда в их распоряжении было столько свободных женщин и девушек26. Многие из них, вероятно, охотно прибегали к этому способу умножения своего мужского потомства, не подвергая опасности дробления свои наследственные наделы. И в этом их интересы вполне совпадали с чаяниями всего спартанского государства. Ведь привлекая незаконнорожденных на военную службу, оно могло в какой-то мере компенсировать убыль численности гражданской общины, оставляя в неприкосновенности ее экономическую основу.
Размышляя о причинах, обусловивших обрисованные выше аномалии в образе жизни, поведении и психологии спартанских женщин, лучше будет сразу же отказаться от невольно напрашивающихся параллелей с современностью, т.е. попыток объяснения этих аномалий как результата целенаправленного женского движения или же эмансипации, осуществленной сверху, самим правительством Спарты. Столь же неплодотворны также и появляющиеся время от времени ссылки на будто бы сохранившийся в этом государстве мощный пласт реликтов эпохи матриархата и группового брака, чем собственно и был обусловлен необычайно высокий общественный статус спартанской женщины27. Гораздо больше доверия внушают те авторы, которые в своих рассуждениях об этом феномене исходят из той конкретной исторической ситуации, которая сложилась в Спарте после установления в ней так называемого "ликургова космоса", к какому бы времени не относить это событие. Особого внимания заслуживают, на наш взгляд, соображения, которые были высказаны в свое время по этому поводу выдающимся английским историком А. Тойнби28. В его понимании, явно ненормальное положение спартанской женщины было прямым следствием того ненормального образа жизни, который вели мужчины-спартиаты в своих сисситиях - этих на аристократический лад замкнутых от всего внешнего мира корпорациях сотрапезников. Уже в младенческом возрасте вырванный из лона семьи, обреченный расти и развиваться под гнетом жестокой военной муштры, в обстановке, близко напоминающей современную казарму, спартиат, по-видимому, совер-
26 Косвенным указанием на распространенность в Спарте добрачной половой свободы уже в древнейший период ее истории может служить легенда о так называемых "парфениях" (букв, "сыновьях дев"), которым приписывалось основание Тарента в Южной Италии (Arist. Pol. 1306b 30-33; Strabo. VI. 3.1-9. C. 278-284; Diodor. VIII. Fr. 21; Justin. III.4; XX. 1). В более позднее время рожденные до брака дети спартанских женщин, вероятно, попадали в ту же категорию νόθοι, что и их внебрачное потомство (ср. Plut. Moral. 242 С; Athen. 602 d).
27 Маркс Κ., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 66 и след.; Кагаров Е. Пережитки первобытного коммунизма в общественном строе древних греков и германцев. М.; Л., 1937. С. 30 и след. Ср.: Cartledge P. Op. cit. Р. 104.
28 Toynbee A. Op. cit. Р. 361 ff.
60
Афродита. Конец II в. до н.э. Берлин
шенно терял вкус к семейной жизни29. Его обязанности в этой отнюдь не самой главной сфере его существования как человека и гражданина в сущности сводились к одной единственной функции - детопроизводству. Судя по. всему, он был практически отстранен от воспитания детей, почти не занимался хозяйством. Относительная свобода, которой пользовалась в своей повседневной жизни спартанская женщина, была, по мнению Тойнби, своего рода побочным результатом этой возведенной в ранг государственного принципа сегрегации полов30. Вероятно, не слишком обремененная домашними заботами и в то же время свободная от тягот военной службы и других повинностей, возложенных государством на мужчин, она была и в самом деле, как считал уже Аристотель, предоставлена самой себе и, видимо, обладала достаточным досугом, что открывало перед ней возможности более или менее гармоничного развития ее личности, в других греческих полисах считавшегося привилегией одних только мужчин 31.
29 Далеко не последнее место в числе факторов, способствовавших этому отчуждению мужчины от семьи, несомненно, занимала педерастия, широко распространенная в агелах и сисситиях и, судя по всему, отнюдь не вызывавшая нравственного осуждения в спартанском обществе (Toynbee A. Op. cit. Р. 362; Cartledge P. Op. cit. Р. 92, Not 48; ср.: Dover К J. Op. cit. Р. 185 ff.).
30 Задолго до Тойнби на значимость этого фактора уже указывал в своей упоминавшейся выше статье М. Нильссон (Nilsson М.P. Op. cit. Esp. S. 132). Выдвинутый им тезис о тесной скоррелированности институтов возрастных классов и мужских союзов с узаконенной сексуальной свободой был обоснован в этой работе с помощью многочисленных и весьма показательных этнографических параллелей.
31 В "программу” воспитания спартанских девушек наряду с чисто физическими упражнениями, вероятно, входили и какие-то элементы обучения музыке, и, возможно, также чтению и письму. Не исключено, что в духовном отношении спартанки даже несколько превосходили своих брутальных, далеких от подлинной культуры мужей. Ср.: Cartledge Р. Op. cit. Р. 92 f.
61
При всей ее убедительности гипотеза Тойнби едва ли может быть признана окончательным и исчерпывающим ответом на стоящий перед нами вопрос32. Не отвергая такую возможность решения проблемы, рассмотрим также и некоторые другие. Характерные для общественной жизни Спарты отступления от слишком строгих принципов патриархальной субординации могут свидетельствовать об определенной притупленности собственнических инстинктов у мужчин-спартиатов. Типично крестьянский взгляд на женщину как на своего рода придаток к семейному имуществу, глубоко укоренившийся в сознании греческого общества уже на заре архаической эпохи, о чем мы можем судить по хорошо известным высказываниям целого ряда авторов от Гесиода до Ксенофонта, в Спарте в силу некоторых причин не был принят общественным мнением. В этой связи будет уместно напомнить о том, что земельные наделы (клеры) спартиатов и прикрепленные к ним илоты, по крайней мере, юридически не считались их собственностью, а сами они находились на содержании у государства как пассивные получатели ренты, практически не принимающие никакого участия в производственном процессе. Сугубо собственническая психология греческого крестьянства, по всей видимости, была совершенно чужда этой замкнутой касте профессиональных военных, с презрением взиравших на земледельцев и всех вообще людей физического труда.
В немалой степени подавлению собственнических настроений в сознании граждан Спарты должна была способствовать и официальная пропаганда "достойного образа жизни", ориентированная на идеалы казарменного равенства и единомыслия. Борьба Ликурга или тех, кто скрывается за этим коллективным псевдонимом, с "пустым бабьим чувством ревности", о чем в один голос говорят наши основные источники, Ксенофонт и Плутарх, была по своей политической сути явлением того же порядка, что и предпринятые этим законодателем гонения на роскошь, запретительные меры против ремесла и торговли, ограничения денежного обращения и т.п. Как специфический предмет роскоши женщина в отличие от золота и серебра не могла быть полностью изъята из употребления. Следовательно, она должна была стать общим достоянием, как белый хлеб или жертвенное мясо на совместных трапезах в сисситиях (см.: Хеп. Lac. Pol. V.3; Plut. Lyc. XII. 2; Athen. 141 c-e). При отсутствии в Спарте признанного обществом и государством института гетер свободная женщина была вынуждена совмещать в одном лице две, казалось бы, несовместимых ипостаси: матроны-домовлады-
32 В этой связи, несомненно, заслуживает внимания то обстоятельство, что в дорийских полисах Крита, несмотря на очевидную близость их социального и политического устройства спартанскому "ликургову космосу", положение женщины в целом почти не отклонялось от общегреческих стандартов. Ср.: Казаманова Л.H. Семья и наследственное право на Крите // ВДИ. 1960. № 4. С. 52 и след.
62
чицы и блудницы-служительницы Афродиты Всенародной33. В свою очередь и мужчина как активный участник этого узаконенного спартанским общественным мнением и официальной моралью распутства не мог принадлежать только своей жене. Как справедливо заметил в свое время голландский исследователь В. Ден Боэр34, в Спарте, как и во многих других примитивных обществах, семя молодого и здорового мужчины-воина (γενναΐον σπέρμα, по выражению Плутарха) считалось своего рода общинной собственностью и как источник магической жизненной силы подлежало утилизации среди возможно большего числа также молодых и здоровых женщин. Мужчины, по тем или иным причинам уклонявшиеся от выполнения своего общественного и религиозного долга перед согражданами, попадали в категорию так называемых άγαμοι и подвергались суровым наказаниям, о которых сообщает Плутарх и некоторые другие авторы (Plut. Lyc. XV. 1-3; XXX. 7; Athen. 555С; Pollux. Ш. 48; VIII. 40)35.
Все сказанное, конечно, не означает, что в Спарте практиковался настоящий групповой брак или тем более промискуитет в том смысле, который вкладывается в эти понятия современной этнографией. Скорее речь здесь может идти об освященной традицией и интересами общества свободе адюльтера, который в силу его привычности уже не считался ни нарушением общепринятых моральных норм, ни, тем более, преступлением. В этом смысле анекдот о Гераде, сохраненный Плутархом (Lyc. XV. 10), но неверно им понятый, вполне адекватно отражает самую суть сложившейся здесь ситуации36. Как равноправный партнер мужчины в свободной любви и в весьма угодном полису и его богам деле детопроизводства (τεκνοποιία), которое в Спарте не было ограничено тесными рамками патриархальной семьи, спартанская женщина вполне заслуженно пользовалась таким почетом и уважением, о которых не могли мечтать даже гражданки таких передовых и демократических государств, как Афины. Свобода женщины, если все же признать ее реальным историческим фактом, представляет собой едва ли не самое парадоксальное порождение спартанского тоталитаризма и его милитаристской, предельно маскулинизированной культуры.
33 Ср.: Cartledge P. Op. cit. Р. 104.
34 Den Boer W. Op. cit P. 217.
35 О религиозной подоплеке этих гонений на холостяков см.: Ibid. Р. 220 ff.
36 Как верно заметил Нильссон (Nilsson М.P. Op. cit S. 136), "вступление в брак было обязательно (для граждан Спарты), супружеская же верность совсем не обязательна". Ср.: Cartledge P. Op. cit. Р. 102.
Подготовлено по изданию:
Женщина в античном мире: Сб. статей. - М.: Наука, 1995. - 275 с. Ил.ISBN 5-02-009791-8
© Коллектив авторов, 1995
© Российская академия наук, 1995