С тех пор как началась Пелопоннесская война, в Афинском государстве немало было недовольных. К числу их принадлежал прежде всего сельский класс.
Нельзя сказать, чтобы бедный городской класс только выигрывал от войны, как утверждают это некоторые историки47: и ему война давала себя чувствовать, особенно когда впоследствии (в 413 г.) спартанцы заняли Декелею в Аттике и таким образом держали Афины в блокаде; а от дороговизны жизненных продуктов, как последствия разорения страны и военного положения, класс этот страдал еще в большей степени, нежели люди состоятельные. Но он не нес тяжелых повинностей; его имущество не разорялось неприятелем; в городе он чувствовал себя дома и в безопасности; война давала ему и некоторые новые заработки. Пока Афины властвовали на море, их обширная торговля и промышленность не была подорвана; некоторые отрасли, напри-
мер фабрики оружия и т. п., особенно процветали; торговля же противников, преимущественно коринфян, вследствие войны была стеснена и находилась в застое. Вообще городской демос, не исключая и более крупных торговцев и ремесленников, являлся обыкновенно главным сторонником политических новшеств, Клеона и войны. Иное было положение сельского населения. Война разоряла его. Ему, как было упомянуто, приходилось покидать свои поля, хозяйство, переселяться в город. Вторжения неприятеля сопровождались опустошениями, от которых страдал именно сельский класс. В особенности разорительно было истребление виноградников, оливковых и фиговых деревьев: оно оставляло след на многие годы, пока вновь могли вырасти лозы и деревья. Неприятелей больше боятся земледельцы и богатые, замечает автор олигархического трактата об Афинском государстве (2, 14); демос же (городской), зная хорошо, что ничто из его имущества не сожгут и не истребят, живет в безопасности и не боясь неприятелей. Интересы и стремления с одной стороны этого демоса, а с другой — богатых и земледельцев вообще во многом расходились; например, «корабли нужно спустить в море, бедному это нравится, а богатым и земледельцам не нравится»48. Сельские жители проникнуты были консервативным духом; они стояли за старину. Они не любили политики и тех, кто ею занимается; они сравнительно редко посещали народное собрание. У Еврипида есть в этом отношении характерные слова в описании народного собрания (в «Оресте», 907 sq.): «Тогда поднялся другой гражданин, видом некрасив, но человек мужественный; он редко посещал город и площадь; он своими руками работал в поле; он был из тех, которыми держится благосостояние страны... честный человек, ведший жизнь безупречную». Сельский класс видел, что его интересы приносятся в жертву, и он не сочувствовал тем новым вождям, тем порядкам и общему направлению, которые господствовали тогда в Афинах. Он был недоволен...
У Аристофана в «Мире» говорится, что когда сельский народ оставил поля и сошелся в город, то и не заметил, как он продал себя и как опутали его ораторы. А «Ахарняне» у него жалуются:
Старцы древние, мы город порицаем, так как он
По заслугам нас не ценит и за подвиги в морях
Нашу старость не покоит, допуская, чтобы нас
Стариков седых, уж спевших песнь свою, тащили в суд
Ритора-молокососы, поднимали б на смех нас.
Тень одна от нас осталась: чуть на ладан дышим мы,
Посох наш — вся наша сила, он наш щит, наш Посейдон.
Мы, от старости лишь шамша, перед камнем49 их стоим,
Ничего вокруг не видя, кроме путаницы дел;
А тем временем мальчишки, подобрав себе друзей,
Быстро хлещут нас словами, ловко поражая нас,
Сыплют град на нас вопросов, всюду ставят западни:
Мучат так они Титона50 и сбивают, и мутят.
Тот от старости лишь мямлит и теряет свой процесс,
Вне себя затем уходит и в слезах так говорит:
«Что на гроб я заготовил, то ушло теперь на суд»,
Так ли то быть должно, чтобы губили старика совсем седого у часов?51
Много тот старец зол перенес,
И не мало пролил поту он горячего в бою; много он
В битве славной Марафонской оказал услуг стране.
Да тогда, при Марафоне, мы гналися за врагом, —
Нынче ж нас уж самих негодяи гонят сильно и победы торжествуют...
Пер. М. А. Георгиевского
Жаловались сельские жители и на то, что их не в очередь вносили в список гоплитов, которые должны были выступать в поход, и вычеркивали других, горожан.
Средний аттический крестьянин в характеристике наших источников, преимущественно Аристофана, груб, невежествен, любит непристойности; он одарен здравым смыслом, но кругозор его весьма узок; мы уже видели, к чему сводятся его идеалы. Несмотря на тяжелые времена и разорительную войну, он жизнерадостен, не богат, но далеко и не нищ; он пользуется известным
достатком и обладает чувством независимости. Прежний антагонизм между землевладельческой знатью и мелкими земледельцами мало-помалу исчез; у них оказывались во многом общие интересы, которые и объединяли их, в сущности, в одну партию земледельцев или, по выражению Эд. Мейера, «аграриев»52. Сами по себе сельские жители не были тесно сплочены и не представляли строго организованной партии: в этом — их слабость, не говоря уже о том, что они далеко не так усердно посещали народное собрание и вообще не принимали такого участия в государственных делах, как городской демос. Но важно было то, что с возникновением Пелопоннесской войны, в силу некоторых общих интересов, начинается сближение недовольного сельского класса с элементами олигархическими53. Это был опасный для демократии симптом.
Крайняя аристократическая или олигархическая партия издавна существовала в Афинах и не исчезла даже с торжеством демократии. Она то как бы замирала, то вновь оживала и проявляла себя в тех заговорах, ряд которых тянется через афинскую историю V в. — в сигнале, данном персам из Афин после Марафонского сражения, в замыслах накануне Платейской битвы, в умерщвлении Эфиальта, в оппозиции постройке Длинных стен, в сношениях со спартанцами перед Танагрской битвой и, наконец, в переворотах времен Пелопоннесской войны, о которых еще придется говорить. Партия эта преследовала узкие, партийные цели; она представляла собой элемент, непримиримо враждебный демократии. По признанию автора Псевдо-Ксенофонтовой «Афинской политии», который сам был олигарх, если бы только аристократы господствовали в Совете и в народном собрании, то польза была бы лишь их собратьям, а демосу вред (1, 4—6). Заветная мечта олигархов — не ограничение владычества толпы, а безусловное господство их, порабощение демоса. Им ненавистна была самая идея равенства и народоправства. Аристотель сообщает, что в его время в некоторых государствах
олигархи давали клятву: «Буду врагом народа и буду вредить ему, чем только могу». Ненависть афинских олигархов к демосу, по крайней мере, во время Пелопоннесской войны, была не меньше. В силу отмеченных раньше условий эта ненависть должна была достичь крайнего напряжения и олигархи приобретали под собой некоторую почву. Они пользовались всяким случаем, чтобы дискредитировать демократию. Для ниспровержения ее и подавления демоса всякие средства казались им хорошими, и если в Афинах была тогда революционная партия, то это была именно партия олигархов. Они бы не остановились перед таким шагом, как предание родного города в руки спартанцев, и готовы были прибегать к таким приемам, как тайные убийства и террор. Некоторые же олигархи надевали личину ярых демократов, чтобы тем вернее губить демократию и работать над ее низвержением...
Одним из средств в тогдашней борьбе партий54 служили гетерии или «товарищества», являвшиеся политическими клубами и тайными обществами. Первоначально гетерии образовывались для взаимопомощи при выборах и на суде, чтобы проводить желательных кандидатов на должность или защищать членов от судебных преследований, сикофантов и т. п. Таким образом, сначала гетерии носили скорее оборонительный характер. Но вскоре их сфера расширилась и они получили политический характер. Члены гетерии давали взаимную клятву помогать друг другу советом и делом, деньгами и кровью. Такие общества иногда группировались вокруг какого-нибудь отдельного лица. По своему направлению они различались: были гетерии как олигархические, так и демократические. Но в Афинах особенно многочисленны были первые: при господстве демократии, пока она была еще сильна, олигархи не решались выступать явно и вынуждены были прибегать к тайным обществам, где и сосредоточивали свою деятельность. Гетерии вступали в сношения одна с другой и с подобными же обществами или клубами в союзных городах; иногда сообща намечался план действий и давались инструкции
отдельным членам партии. Во время Пелопоннесской войны гетерии в Афинах широко разветвились и многим начинали уже внушать страх.
Недовольство богатых и земледельческого класса создавало благоприятную почву для деятельности олигархов, которые начинали находить себе опору. Но нельзя, конечно, сказать, что все богатые и земледельцы входили в состав олигархической партии. Кроме крайних демократов и крайних аристократов-олигархов, была еще средняя, умеренная партия, не относившаяся враждебно к самой демократии, не отрицавшая ее, но бывшая против ее излишеств, ее демагогов и сикофантов, тяготившаяся войной. К этой партии принадлежал, например, Никий. К ней в сущности примыкал ближе всего и земледельческий класс. Вообще партия эта была многочисленна, но посреди двух крайних — радикальной демократии и олигархов — она играла больше пассивную роль: ей недоставало организации, единства, определенной программы, энергии и смелости, даровитых вождей. Да и вообще в бурные эпохи кризиса, подобного тому, какой переживали Афины во время Пелопоннесской войны, успех остается скорее за крайностями.
Настроение части тогдашнего общества сказывалось в увлечении Спартой. Лакономания, которая достигла полного развития в самом конце V и первой четверти IV в., замечается в Афинах уже теперь, несмотря на войну со Спартой. Многие недовольные видят в последней свой идеал. Лакономания выражается даже в тогдашней моде, в нравах, обычаях.
Все люди были в лакономании,
говорит с насмешкой Аристофан (в «Птицах»):
Растили волосы и голодали.
Ходили грязные, носили палки
И корчили Сократов из себя.
Пер. Μ. Е. Скворцова
Особенно это нужно сказать о богатой и знатной молодежи, которая восторгалась подвигами Брасида и старалась во внешности подражать спартанцам, носила короткие плащи, лаконскую
обувь, отпускала по-спартански бороду, предавалась гимнастике и кулачному бою, гордилась разбитыми, распухшими ушами...55 Но политические партии, их воззрения и настроение лучше всего отражались, конечно, в литературе. Мы уже видели, какой, например, богатый материал для характеристики темных сторон афинской демократии дает аттическая комедия. Она была тогда преимущественно политической и являлась органом оппозиции. И это объясняется не только тем, что от аристократов и вообще людей богатых зависела удачная постановка пьес, но и самой природой, назначением комедии: она должна была стоять в оппозиции вообще по отношению к существующему, и комики должны были осмеивать господствующие нравы, порядки и т. п., а таким порядком тогда в Афинах была именно демократия. Только благодаря терпимости и свободному духу этой демократии возможны были представления таких пьес, как Аристофановы комедии56, с их насмешками и глумлением над самим державным демосом. Нельзя сказать, однако, чтобы Аристофан был олигархом и чтобы его комедия была органом именно олигархической партии. Но он против той радикальной демократии и ее вождей, которые господствовали в Афинах в его время; в политическом отношении он консерватор. Его идеал — «доброе старое время» борцов Марафона или даже Кимона, Миронида. Аристофан сочувствует земледельцам и выражает стремления преимущественно этого класса. В общем, он не всегда, впрочем, последователен, а рисуемые им идеалы — часто узки, низменны и даже пошлы. Он очевидно симпатизирует своему герою Дикеополю. В тот момент, когда афинянам приходилось напрягать свои силы в борьбе с врагом и приносить тяжелые жертвы, Аристофан прославляет мир во что бы то ни стало, рисует прелести этого мира и безмятежного покоя в соблазнительном, грубом виде, а другие интересы, достоинство и независимость государства для него тут как бы не существуют. Нередко невежество у него восхваляется, а
нравственная испорченность выставляется естественным будто бы следствием умственного прогресса. Впрочем, мы не будем здесь подробно останавливаться на Аристофане как одном из представителей оппозиции: мы уже знаем, как относился он к войне и миру (в «Ахарнянах» и «Мире»), к демократии с ее демагогами, подобными Клеону (во «Всадниках»), к темным сторонам афинского суда присяжных (в «Осах»), как изображал он женское движение в своих пьесах: «Лисистрата» и «Женщины в народном собрании». В последней комедии он затронул и стремления к коммунизму, не чуждые последующей эпохе упадка; в «Облаках» выступил против нового, софистического направления, а в «Богатстве», о котором еще придется упомянуть, касается социальных отношений, борьбы бедных и богатых. Даже такая фантастическая пьеса, как «Птицы», с их чисто сказочной обстановкой, имеет некоторое отношение к тогдашней действительности: она написана в 414 г., во времена Сицилийской экспедиции, когда афиняне особенно увлекались несбыточными планами, и в ее главном герое Пейфетере можно видеть «тип увлекающего простодушных людей прожектера»57, не говоря уже о рассеянных в комедии намеках на исторические черты.
В греческой литературе со времени борьбы демоса и аристократии всегда был силен элемент политический. В период Просвещения и софистов, в особенности со времени Пелопоннесской войны, вопросы о форме правления и о наилучшем государственном устройстве, внутренней и внешней политике, привлекают к себе общее внимание. В беседах софистов, в различных политических трактатах и речах вопросы эти с жаром дебатировались; описывалась, прославлялась или критиковалась существующая форма, вспоминался прежний строй «отцов», πάτριος πολιτεία, выставлялись идеалы совершеннейшего государства, обсуждалась проблема об отношении человека к государству и обществу и т. д. С площадей и из народного собрания борьба мнений и партий перенесена была и в литературу; в последней она находила себе не только выражение, но и орудие, средство для воздействия на общественное мнение. Политические рассуждения воспроизводятся в произведениях исторических, поэтических и др.
Уже у «отца истории», Геродота, дожившего до первых лет Пелопоннесской войны, есть такое рассуждение. Оно вложено в уста трех знатных персов, которые обсуждают достоинства и недостатки разных форм правления (III, 80 sq.). Один из персов в самом черном свете изображает монархию и противопоставляет ей демократию. Его характеристику последней мы уже приводили: перс этот стоит за «правление массы» прежде всего потому, что оно носит «прекраснейшее из всех названий» — равноправие (исономия); затем оно не делает ничего такого, что делает монарх; должностные лица избираются по жребию и ответственны; все предоставляется решению народа. Другой вельможа соглашается, что следует прекратить тиранию58; но он против предоставления власти массе. «Ибо нет ничего неразумнее и наглее негодной толпы», и никоим образом нельзя допустить, чтобы люди, избегая своеволия тирана, отдавались своеволию необузданной массы. Тиран, если что-либо делает, делает со смыслом, а у народа нет смысла; да и какой смысл может быть у того, кто и не учился и не знает ничего доброго или приличного, и гонит дела, накидываясь на них, подобно бурному потоку. Демократией будут пользоваться те, кто желает зла персам; он же рекомендует олигархию, ибо «советы лучших мужей, разумеется, окажутся лучшими». Третий перс, будущий царь Дарий Гистасп, из трех форм правления — демократии, олигархии и монархии — отдает предпочтение последней. При народном правлении, говорит он, невозможно, чтобы не возникла порочность, а когда проникает порочность в государственные дела, тогда дурные не враждуют между собой, а находятся в дружбе: ибо вредные для государства люди делают свое дело сообща, сговорившись. Так продолжается до тех пор, пока кто-нибудь один не станет во главе народа и не положит конец их действиям. Монархия — самая лучшая форма правления, и она лучше обеспечивает свободу.
Симпатии самого Геродота были на стороне афинской демократии: мы видели, какое значение придавал он ее политической свободе, «исегории». Другой знаменитый историк древности, Фукидид, в надгробной Перикловой речи, из которой мы уже приводили наиболее характерные места, представил апофеоз демокра-
тии; но не радикальная демократия была его идеалом59: характеризуя Перикла, он восхваляет его преимущественно за то, что он правил «умеренно», сдерживал демос, не подчинялся толпе, последующим же вождям ставит в упрек именно то, что они стали предоставлять все дела демосу. Фукидид сочувствует Периклу, так как тогда демократия была только по имени, на деле же правление первого мужа; он чувствует антипатию к демагогам, подобным Клеону, и в 97 гл. VIII кн. категорически заявляет, что лучшая форма правления из существовавших в его время была та весьма умеренная демократия, которая установлена была в 411 г. после низвержения олигархии Четырехсот, с передачей власти 5000 граждан, имевшим тяжелое вооружение, т. е. более состоятельным, с отменой платы за службу государству и т. д. О радикальной же демократии Алкивиад у Фукидида отзывается как о такой форме правления, которой люди мыслящие знали цену, и называет ее «общепризнанным безумием», о котором нельзя и сказать ничего нового (VI, 89).
Социально-политические сентенции и рассуждения влагались и в уста действующим лицам в трагедиях, особенно Еврипида. У него мы находим некоторые из тех положений, которые потом развивал и Аристотель в своей «Политике»; между ними — то, что главную основу и опору государства составляет средний класс, в состав которого входят земледельцы: это — наиболее здоровый элемент, которым держится государство. Ибо три есть класса граждан, говорится в Еврипидовых «Просительницах» (238 sq.): богатые бесполезны и постоянно жаждут большего; неимущие и нуждающиеся в средствах к жизни опасны, так как, поддаваясь зависти и обманываемые речами дурных вождей, они впускают злое жало в имущих; средний же класс спасает государство, храня установленный порядок.
В той же трагедии есть целый своего рода политический трактат60 о преимуществах и недостатках демократии и монархии, с доводами pro и contra. После уже известных нам слов Тесея о том, что в Афинах «нет единого властителя; это — свободное государство; народ сам правит посредством ежегодно сменяющихся выборных лиц; богатому не дается преимуществ и бедный имеет равные права», — следует ответ фиванского вестника, резко отзывающегося о демократии: «Государство, от которого я явился, управляется одним человеком, а не толпой. Нет в нем такого, кто бы, обманывая речами, вертел государством так и сяк, сообразно своей частной выгоде». Такой вождь доставляет минутное удовольствие, но потом вредит и посредством новых клевет, скрывая прежние неудачи, уходит от правосудия. «Да и как может хорошо править государством народ, который не в состоянии разобраться в словах?» Для этого надо время, а бедняк-земледелец, если и не невежествен, не может обращать внимания на государственные дела, так как занят своими; и вредно для лучших граждан, когда дурной человек, не будучи раньше ничем, держит в руках демос, благодаря языку своему (410 sq.). Здесь опять совпадение с некоторыми из замечаний Аристотеля, а последующая реплика Тесея напоминает отчасти характеристику демократии в знаменитой речи Перикла над павшими воинами. Для государства нет ничего ужаснее тирана, говорит Тесей. Где тиран, там, прежде всего, нет общих для всех законов; там господствует воля одного, приобретшего закон сам от себя, а это не есть равенство. При писаных же законах и бедный и богатый имеют равные права, и побеждает слабейший, если дело его право. Предоставляется свобода, кто хочет дать государству полезный совет. И желающий дать совет приобретает почет, а не желающий молчит. Где демос властелин земли, там радуются, видя, как растет число молодых граждан. Царь же считает их за врагов и лучших из них умерщвляет, боясь за свою тиранию. Может ли быть сильным государство, когда смелая молодежь, как весенние колосья на ниве, подкашивается и истребляется (429 sq.)?..61
Но были и отдельные, самостоятельные политические произведения. Известно, например, что Критий, один из Тридцати тиранов, поэт, оратор и философ, писал о строе некоторых государств («Политии»), в том числе Афинского. Это были, по-видимому, произведения тенденциозные: Критий взводил обвинения на Фемистокла и Клеона в чудовищном казнокрадстве и лихоимстве. Довольно богатая политическая литература времени Пелопоннесской войны целиком до нас не дошла; она погибла, за исключением некоторых отрывков и одного замечательного образца, сохранившегося вполне. Образец этот — небольшой Псевдо-Ксенофонтов трактат или, лучше сказать, памфлет об Афинском государстве («Афинская полития»), который не следует смешивать с не так давно открытой «Афинской политией» Аристотеля. Его издавна помещают обыкновенно в числе сочинений Ксенофонта, но в настоящее время никто не сомневается в том, что это произведение не Ксенофонта: ни по времени написания, ни по языку и изложению, ни по воззрениям оно не может ему принадлежать и обнаруживает в авторе такое политическое понимание и проницательность, такую глубину мысли, на какие вряд ли был способен Ксенофонт. Трактат написан, по-видимому, в 20-х гг. V в., когда демократия и морское могущество Афин были еще в полной силе, и принадлежит, несомненно, перу олигарха, но кому именно — неизвестно62. В отношении характеристики афинской демократии и взглядов олигарха произведение это чрезвычайно интересно.
Автор не одобряет выбранной афинянами формы правления, так как при этой форме у них «дурные» граждане оказываются в лучшем положении, нежели «хорошие», «благородные» («дурной» у автора синоним человека бедного и низкого происхождения, «хороший» — синоним знатного и богатого). Но раз они ее выбрали, нужно сознаться, что они прекрасно поддерживают ее и
вообще поступают целесообразно. Если прочие греки думают, что афиняне заблуждаются и делают грубые ошибки, то это неосновательно, что и намерен автор показать в своем трактате.
Так, если в Афинах бедные и демос пользуются большими преимуществами по сравнению со знатными и богатыми, то потому, что именно демос гонит корабли и доставляет силу государству. Поэтому кажется справедливым, чтобы все имели доступ к должностям и право рассуждать о государственных делах. К военным должностям демос, впрочем, и не стремится; он сознает, что полезнее, если не сам он будет занимать эти должности, а допускать к ним более состоятельных; он стремится к тем, которые связаны с жалованьем и выгодны в хозяйственном отношении. Далее, если преимущество отдается «дурным», бедным и вообще людям из народа, то этим самым поддерживается демократия: такие люди содействуют росту демократии; если же было бы хорошо знатным и богатым, то демократы усилили бы враждебный им самим элемент. Повсюду, в каждой стране, «лучшие» — противники демократии: у них меньше всего необузданности, несправедливости и больше стремления к благородному; у народа же — больше всего невежества, беспорядка, низости; ибо бедность доводит до постыдных дел и вследствие недостатка средств является невежество и невоспитанность. Можно было бы возразить, что следовало бы позволять говорить в народном собрании и участвовать в Совете не всем, а только более опытным и «лучшим». Но, замечает на это автор, в таком случае было бы хорошо лишь «благородным», а демократам — плохо; теперь же всякий «дурной», желающий говорить, изыскивает хорошее и себе самому, и себе подобным. Скажут, как может такой человек знать, что хорошо ему и демосу? Но демократы сознают, что его невежество и низость при благожелательности окажется полезнее, чем доблесть и мудрость «хорошего» при зложелательности.
Конечно, государство с такими порядками, продолжает автор, не может быть самым лучшим, но демократия так лучше всего поддерживается. Ибо демос вовсе не желает быть рабом при хорошем строе: он желает быть свободным и властвовать; до дурных же порядков ему нет дела. То, что считают нехорошими порядками, именно и дает демосу силу и свободу. Если искать хорошего строя, то его можно видеть там, где самые опытные люди
дают законы, благородные будут наказывать дурных, будут давать советы по государственным делам и не позволят, чтобы «сумасшедшие люди» участвовали в Совете и в народном собрании и говорили речи. Но при таких хороших порядках народ, однако, очень скоро впал бы в рабство.
Мы уже знаем, с каким возмущением этот олигарх говорит о распущенности рабов и метеков в Афинах: раба, например, нельзя ударить, и он тебе дороги не уступит. Но автор находит это вполне понятным: по внешнему виду раба и метека не отличишь от гражданина, и если бы дозволялось бить раба, то случалось бы, что побои наносились бы афинянину, которого можно принять за раба. Притом государство нуждается в рабах и метеках для морского дела, для многочисленных ремесел. Отсюда и «исегория» их.
Расходы по снаряжению кораблей, поставке хоров и т. п. несут богатые; народ же считает справедливым получать плату за то, что он поет, состязается в беге, пляшет, плавает... Что касается союзников, то лица, являющиеся к ним на кораблях, доносят (в Афины) на «хороших» из них и ненавидят таковых, полагая, что властвующий непременно должен быть ненавидим подвластным. И если в союзных городах получили бы силу богатые и «хорошие», то владычество афинского демоса держалось бы очень недолго. Вследствие этого «хороших» среди союзников афиняне лишают чести, отымают у них имущество, изгоняют и убивают, «дурных» же возвышают. «Хорошие» среди афинян поддерживают «хороших» в союзных городах, зная, что для них всегда полезнее поддерживать «лучших».
Казалось бы, что демос афинский поступает неразумно, принуждая союзников являться на суд в Афины. Но он при этом рассчитывает на выгоды. Во-первых, афиняне целый год получают вознаграждение; сидя дома, управляют союзными городами и спасают людей из народа, а противников губят на суде. А если бы союзники имели суд у себя дома, то губили бы тех из своих, кто больше всех расположен к Афинам. Кроме того, по словам автора, афиняне получают еще следующие выгоды от суда над союзниками: увеличивается пошлина, взимаемая в размере «сотой» в Пирее; кто имеет дом, вьючное животное или раба, отдает их в наем и получает доход, и глашатаям живется лучше, когда союзники являются на суд в Афины. Далее, если бы суд
был не в Афинах, то союзники оказывали бы почет и уважение только тем афинянам, которые к ним являлись на кораблях, — стратегам, триерархам, послам. Теперь же каждый союзник должен льстить всему народу афинскому, так как знает, что должен вести процесс не перед кем иным, как демосом, «который в Афинах — закон»; он должен заискивать, пожимать руку у входящего... Таким образом, союзники больше стали рабами афинского демоса.
Сухопутные силы, гоплиты, в плохом состоянии у афинян; но афиняне владычествуют на море, а союзники, населяющие острова и разделяемые морем, не могут соединиться; города же на материке повинуются Афинам, большие из страха, малые — по нужде. И автор распространяется о тех преимуществах, которые доставляет господство на море. Его слова отчасти мы уже приводили раньше, когда говорили о богатстве Афин, куда сходятся продукты из разных стран. По его мнению, в положении афинян есть только один недостаток — они не на острове. Если бы, властвуя на море, они населяли остров, то могли бы другим причинять вред, когда бы хотели, а их страна не подвергалась бы нашествию неприятеля и опустошению. Тогда они не опасались бы, что их город может быть предан олигархами неприятелю или что подымутся восстания в надежде на иноземную помощь, которая может быть приведена по суше. Но так как афиняне живут не на острове, то они делают следующее: имущество свозят на острова, полагаясь на свое морское владычество; Аттику же предают на разорение, зная, что если они ее пожалеют, то лишатся других, еще больших благ. Таким образом, этот олигарх оправдывает Периклов план войны. Тут же он делает замечание, которое было уже приведено, именно, что земледельцы и богатые больше боятся неприятеля; демос же не боится, зная, что он в безопасности и что у него нечего жечь и истреблять.
Пропускаем ряд других замечаний трактата, в том числе и касающихся комедии, запрещения осмеивать демос, но не отдельных лиц. Автор утверждает, что афинский народ знает, какие граждане «хорошие» и какие «дурные», но он любит тех, кто ему близки и полезны, хотя бы то были и дурные, а «хороших» ненавидит тем сильнее, что, по его мнению, у этих хороших доблесть направлена не на добро, а на зло по отношению к демосу.
Олигарх этот прощает демосу его демократию, ибо «простительно каждому благодетельствовать самому себе»; но если кто не из народа предпочитает жить в демократическом государстве, а не в олигархическом, тот в его глазах заведомо готовится совершать несправедливость, рассчитывая, что в демократическом государстве дурному укрыться легче, чем в олигархическом.
Итак, повторяет автор, он не одобряет образа правления Афинского государства, но раз афиняне решили управляться демократически, они, по его мнению, хорошо поддерживают демократию указанными способами.
Но некоторые порицают афинян за то, что трудно в Афинах, даже просидев там год, добиться чего-либо от Совета или от демоса. Но это, по словам даже олигарха, происходит не по какой-либо иной причине, как потому, что афиняне вследствие множества дел не в состоянии их рассмотреть. Во-первых, у них столько праздников, сколько ни в одном другом греческом государстве; во-вторых, приходится разбирать столько тяжб, жалоб и отчетов, сколько не разбирает все человечество. Некоторые, правда, утверждают, что если кто явится в Совет или к народу с деньгами, тот добьется своего. Автор соглашается, что в Афинах с деньгами многого можно достичь, но он утверждает, что исполнить просьбы всех афиняне не в состоянии, сколько бы золота и серебра им ни давали; и он перечисляет при этом важнейшие дела, обыкновенно подлежавшие рассмотрению. «Думаете, что не все их надо решать? пусть кто-нибудь укажет, что именно. А если все их решать, то надо решать каждый год». Скажут, что судей нужно меньше; но в таком случае легче будет вступать в соглашение с судьями и подкупать их, так что судить будут менее справедливо.
Вообще автор того мнения, что в Афинах нельзя иначе вести дела, чем так, как они ведутся; можно слегка что-либо убавить или прибавить, но многого нельзя трогать, не разрушая вместе с тем демократии. Можно многое придумать, чтобы государственный строй был лучше; но чтобы существовала демократия и вместе с тем правление было лучше, это придумать нелегко.
В конце трактата находим замечания по поводу того, что афиняне при восстаниях в городах принимают сторону «худших». Но автор полагает, что они делают это с намерением: если бы они принимали сторону «лучших», то поддерживали бы не тех, кто
им сочувствует. Ни в одном городе «лучшие», т. е. аристократы, не благоволят демосу, но «самые худшие» расположены к нему, ибо «подобный всегда благоволит подобному» («свой своему поневоле брат»). И когда афиняне принимали сторону лучших, из этого для них не выходило ничего хорошего.
Из остальных замечаний отметим свидетельство этого олигарха о том, что в Афинах были случаи несправедливого лишения чести или прав, но таких случаев немного.
Таково, в общих чертах, содержание этого небольшого, но во многих отношениях любопытного произведения, являющегося вместе с тем древнейшим памятником аттической литературной прозы и первым дошедшим до нас политическим памфлетом. В нем есть неточности, преувеличения и противоречия; сам текст далеко не безупречен63. Но, в общем, автор прекрасно показывает, как сама сила вещей заставляет афинян поступать так, как они поступают, и выясняет внутреннюю, неразрывную связь между состоянием общества, демократическими учреждениями и демократической политикой, между развитием демократии и ростом морского могущества. Он старается понять эту, в сущности ненавистную ему, демократию, понять причины и условия ее прочности и выставляет на вид глубокую целесообразность ее учреждений и принимаемых афинянами мер. Он выводит из более общих причин те черты и явления, которые его современникам и единомышленникам казались случайными или результатом произвола. Трактат этот — плод борьбы политических партий и мнений. Он отличается подчас маккиавеллистическим тоном. По-видимому, автор вполне объективно рассматривает афинскую демократию; но местами, наряду с этим внешним спокойствием и опровержением как бы неосновательных обвинений против афинского демоса, проявляет-
ся большая страстность, вырываются замечания, полные иронии и злобы, в которых сказывается вся ненависть олигарха к этой демократии. Видимые противоречия в рассматриваемом памфлете тем именно и объясняются, что автор — принципиальный враг демократии: какие-либо отдельные, частичные исправления и изменения в строе, по его мнению, ни к чему не ведут; они бесцельны и невозможны; нужно или принимать эту демократию, как она есть, или же вырвать ее с корнем. Один ученый64 сравнивает автора этого памфлета с офицером, который принимается за исследование верков неприятельского укрепления, чтобы высмотреть слабые места и придумать подходящий способ нападения, но которого так поражает искусное расположение укрепления и целесообразное соединение частей, что он не только настоятельно предостерегает своих от слишком поспешного нападения, но, не обинуясь, выражает удивление перед планомерной постройкой и таким образом становится почти восхвалителем ненавистного врага. Именно ненависть сообщила особую остроту его глазу и помогла ему открыть некоторые, дотоле еще неизвестные, основные политические истины...
Пока война шла с равным успехом или существовал мир, демократический строй в Афинах сохранялся, и ему не могла грозить серьезная опасность. Но эта опасность настала для него, когда афинянам пришлось испытать тяжелую катастрофу.