Уже у некоторых логографов замечается переход от местной мифической истории к более общей и современной им. Но ни за одним из них не утвердилось название «отца истории». Это имя остается за Геродотом 2, которого назвал так еще Цицерон (De
leg. 1,1,5). На чем же основываются права Геродота на такой почетный титул?
Геродот и логографы. Непроходимой грани между Геродотом и логографами в сущности нет, и разница между ним и его предшественниками едва ли больше, чем между Фукидидом и ним. У «отца истории» найдется немало точек соприкосновения с логографами. Его произведение до некоторой степени имеет характер эпический; оно стоит на рубеже между поэзией и историей; во многих отношениях это — как бы эпос в прозе. Можно найти в нем сходные черты и с греческой драмой. Геродот, по выражению К. О. Мюллера, столько же поэт и теолог, сколько и историк. Но есть между ним и логографами и различие: последние примыкают к Гесиоду, а Геродот ближе стоит к Гомеру 1. Но что в особенности отличает Геродота от логографов, это историчность, грандиозность и единство его главной темы 2. Логографы занимались преимущественно мифическим периодом; у Геродота же, хотя он и делает экскурсы в эту область, главная тема все же чисто историческая — борьба греков с персами, история времени, к нему близкого, и притом история не одного какого-либо города или народа, отдельно взятая, а эллинов и варваров, Европы и Востока, тесно связанная. Именно Греко-персидские войны, как событие, касавшееся более или менее всех греков, персов и подвластных им народов, взволновавшее почти весь тогдашний исторический мир, могли дать содержание и единство широкому историческому труду, впервые помогли возвыситься над местного историею и стать на более универсальную точку зрения, связать в одно целое историю Европы и Азии, мира греческого и мира персидского... И у Геродота, несмотря на все его отступления и эпизоды, есть единый, общий план, есть, наконец, общие руководящие идеи, проникающие весь его труд, своя, так
сказать, философия истории... В этом его основное отличие от его предшественников и право на наименование «отца истории», конечно, в известном смысле, с некоторыми оговорками.
Биография Геродота 1. Родиной Геродота был Галикарнасс 2, дорийский город на карийском побережье, на рубеже между миром греческим и варварским, с господствовавшим ионийским диалектом и ионийскою культурой, с довольно обширными торговыми связями; все это — условия, которые должны были благоприятствовать расширению умственного кругозора «отца истории», способствовать отрешению от какой-либо узкой племенной точки зрения и усвоению более универсальной. По обстоятельствам своей жизни, по своим интересам Геродот — скорее представитель всего греческого мира, нежели одного какого-либо города или племени, и как бы посредник между Азиею и Европою, Персией и Грецией. Родился Геродот незадолго до нашествия Ксеркса на Грецию (приблизительно в 484 году) 3, дожил до
первых лет Пелопоннесской войны и умер, вероятно, около 425 г.1 Следовательно, он был современником того периода греческой истории, который носит название «Пятидесятилетия» (от Платейской битвы до Пелопоннесской войны); его детские годы совпали с героическою борьбою греков против персов, а зрелый возраст — с блестящим веком Перикла, с расцветом афинской демократии, умственной и художественной жизни Греции. Происходил Геродот из знатного рода и состоял в родстве с Паниасидом, известным эпическим поэтом, поклонником Гомера, любителем оракулов, всяких чудес и предзнаменований, оказавшим, по-видимому, влияние на литературное образование и мировоззрение «отца истории». Если верить свидетельству лексикографа Свиды, Геродот в молодости принимал деятельное участие в политической жизни родного города, в борьбе против господствовавшего в нем тирана и вынужден был удалиться на остров Самос; потом, возвратившись в Галикарнасс, способствовал падению тирании, но тем не менее, вследствие недовольства граждан, покинул навсегда родину. Он жил некоторое время в Афинах, тогдашнем центре умственной и художественной жизни, «школе Эллады». Когда основывались Фурии в южной Италии, Геродот отправился туда.
Известно, что Геродот совершил ряд далеких путешествий; не говоря уже о малоазиатском побережье, островах Эгейского моря и Элладе, он путешествовал по Египту и доходил до острова Элефантины; был в Тире, Палестинской Сирии и северной Аравии, в Вавилоне и, по-видимому, в окрестностях Суз, а, быть может, и в Экбатане; посетил северные берега Понта и Колхиду, Фракию и Македонию, Кирену и, вероятно, Сицилию. Но к какому времени относится большая часть этих путешествий, сказать трудно 2.
Нам неизвестно также, в каком порядке, где и когда именно писал Геродот свое произведение 1. Можно констатировать лишь, что это произведение (или, по крайней мере, вторая половина его) носит на себе очевидные следы того настроения, которое господствовало при возникновении Пелопоннесской войны; оно проникнуто горячею симпатиею к Афинам и в ярком свете выставляет их заслуги. Из отношения Геродота к персам видно, что тогда времена вражды и решительной борьбы уже давно миновали; уже Персия — не враг; врагами афинян являются Фивы, Коринф, Спарта. У Геродота есть и прямые указания на события Пелопоннесской войны (напр. VI, 91; VII, 137, 233; IX, 73). Но отдельные части или отрывки, предварительные наброски, записи или заметки могли, конечно, существовать и раньше. По-видимому,
Геродот не успел вполне закончить свой труд. Изложение доведено до взятия греками Сеста и как бы обрывается, хотя, может быть, до намеченного конца оставалось и немного 1.
Содержание его труда. Во вступлении Геродот так определяет цель своего труда: он представляет свои «разыскания» (ιστοριης άπόδεξις), «дабы от времени не изгладились из памяти деяния людей и не преданы были забвению великие и достойные удивления подвиги, совершенные как эллинами, так и варварами, в особенности же — причина, по какой они вступили в войну между собою» (I, 1).
Геродот говорит сначала о столкновениях между Европою и Азиею, которые предшествовали борьбе греков с персами и как бы являлись ее прецедентами, излагает затем историю Лидии, Мидии и Кира, причем касается и Вавилона (I кн.) 2. По поводу египетского похода Камбиза он подробно останавливается на Египте (вся II кн.); потом возвращается к Камбизу, рассказывает о Лжесмердизе и Дарии Гистаспе, об организации Персидской монархии и тут же посвящает обширный экскурс истории Самоса (III кн.). По поводу похода Дария на скифов он сообщает подробности о Скифии и о народах, живших к северу от Понта, и о самом походе, а затем переходит к Кирене и Ливии (IV кн.), и только с
V книги Геродот приступает к главной своей теме — к истории Греко-персидских войн, начиная с Ионийского восстания и кончая битвою при Микале и осадою Сеста (кн. V—IX).
Таково содержание труда Геродота лишь в главных чертах. Попутно «отец истории» делает постоянно отступления, вставляя целый ряд эпизодов и экскурсов, останавливаясь на самых разнообразных предметах. Он сам заявляет, что его изложение охотно допускает подобные отступления (IV, 30). Его интересовало все «достопримечательное». История и география описываемых стран, лица и события, памятники и предания, чудеса и предзнаменования, природа и животные, жители, их верования, нравы и обычаи, жилища и одежда,— все это привлекало внимание любознательного и словоохотливого «отца истории» и обо всем этом он говорит с эпическими подробностями, с любовью останавливаясь на деталях, на чертах чисто анекдотических.
Над всем этим материалом и подробностями господствует, однако, несколько общих руководящих идей.
Мировоззрение. Одна из них, красною нитью проходящая чрез весь труд Геродота,— убеждение в «завистливости божества». «Божество завистливо» (I, 32; III, 40); «людские несчастья доставляют наслаждение богам»; человек не должен превозноситься, высоко мнить о себе, ибо всякое высокомерие постигает кара,— это Геродот повторяет много раз и от себя, и устами выводимых им лиц. Божество, говорит у него перс Артабан, мечет перуны в самые высокие здания и деревья, ибо оно любит сокрушать все выдающееся; оно не дозволяет никому другому, кроме самого себя, высоко мнить о себе (VII, 10). В действиях Ксеркса Геродот усматривает преимущественно высокомерие и всю историю Ксерксова похода излагает главным образом с той точки зрения, что всякое непомерное возвышение влечет за собою наказание.
Миросозерцание греков мы привыкли представлять себе чрезвычайно жизнерадостным. Едва ли, однако, такое мнение безусловно верно; во всяком случае оно требует большого ограничения. Знаменательно, по крайней мере, то, что Геродот, этот представитель, быть может, лучшей поры в истории Греции,
проникнут если и не безысходным пессимизмом 1, то все же сознанием изменчивости всего человеческого, непостоянства земного счастья и величия, и грустная нота слышится по временам в его словах. «Полного счастья не существует для людей»,— говорит он устами того же Артабана (VII, 49). Земное счастье скоропреходяще, и нет человека настолько счастливого, чтобы ему не приходило в голову не раз желание лучше умереть, чем жить; жизнь кратка, но вследствие несчастий и болезней и она может показаться даже долгою, а самая смерть — явиться желанным пристанищем (VII, 46). Никто не может назвать себя счастливым раньше смерти, говорит у Геродота Солон Крезу. Вообще человек подвержен превратностям, и не только отдельные лица, но и целые народы (I, 32). Круговращение человеческих дел не дозволяет, чтобы постоянно одни и те же лица были счастливы (I, 207). Великое в древности стало теперь малым, а великое теперь было раньше малым. Вот почему Геродот отводит в своем изложении место не только большим городам, но и малым. «Я знаю,— говорит он,— что человеческое счастье непостоянно, а потому я буду упоминать о тех и других» (1,5). Даже такой период, как эпоха Греко-персидских войн и Пятидесятилетия, Геродоту представляется периодом величайших бедствий (VI, 98).
В мире действует Немезида. Она постигает Креза, как кажется Геродоту, за то, что тот считал себя счастливейшим из людей (I, 34). Эллины не верили троянцам, что те не могут выдать Елену, ибо ее нет в Трое (по мнению Геродота, Елена, действительно, находилась не в Трое, а в Египте), и так произошло по божескому соизволению, дабы поголовная гибель троянцев сделала ясною ту истину, что за тяжкими неправдами следуют и тяжкие наказания. Феретима погибает ужасною смертью за свою мстительность, ибо «чрезмерное мщение ненавистно богам» (IV, 205). Клятвопреступление преследуют боги; это выражено образно словами оракула: «у клятвы есть детище безымянное, и без рук, и без ног; но клятвопреступника оно преследует с ожесточением, пока не настигнет его и не погубит всего его
потомства и дома» (VI, 86). Гнев разгневанного божества обрушивается и на потомков (VII, 134 сл.).
Все подчинено року. В иных случаях у Геродота рок отождествляется с божеством: «что по определению божества должно случиться, того человек не в силах предотвратить», говорит у него один перс в предвидении гибели Мардония и его войска (IX, 16). В других случаях высказывается мысль, что и само божество не может избежать определения судьбы (I, 91): боги бессильны предотвратить ее веления; они могут лишь несколько замедлить исполнение того, что суждено.
Геродот — представитель теории провиденциализма, которую — конечно, mutatis mutandis — мы не раз встречаем потом в разных видах и в средние, и даже новые века, хотя бы, например, у Боссюэта. По Геродоту, в истории действует мудрый божественный промысл (του θεον ή πρόνοια... εοΰσα σοφή, III, 108), направляющий судьбы людей, целых народов и государств. Божественное устроение человеческих дел, по его словам, явствует из многих примеров (IX, 100).
Геродот допускает непосредственное вмешательство божества в ход этих дел. Он верит в чудеса, в оракулы и предсказания, в видения и сны, вообще в предзнаменования событий. Так, например, Дельфы спасены были от персов благодаря чуду (VIII, 37 сл.); богиня Деметра, по предположению Геродота, сама не допустила врагов в свое святилище (IX, 65). «Отец истории» считает нужным подробно говорить о гадателях в войске греков и в войске Мардония (IX, 33 сл.). Изречениям оракулов он вообще отводит очень видное место в своем повествовании; у него они обыкновенно сбываются или толкуются в благоприятном для оракула смысле; в крайности всегда находится какой-нибудь выход или оправдание (например I, 159). Даже мнение о пределах Египта Геродот подкрепляет ссылкой на решение аммонского оракула (II, 18). Сновидения у него открывают истину относительно предстоящих бед (I, 34). Явное, по мнению Геродота, чудо, вроде рождения зайца от лошади, служило предзнаменованием позорного для Ксеркса исхода его предприятия, но Ксеркс не обратил внимания на это чудо, хотя и легко было понять его
значение (VII, 57; ср. I, 175; VIII, 65). Сообразно такому воззрению Геродот часто отдает предпочтение версиям с чудесным, сверхъестественным элементом. Под влиянием своих излюбленных идей он иногда делает даже фактические ошибки, искажает или передвигает хронологические даты. Например, затмение, бывшее на самом деле в 478 г., он приурочивает ко времени Ксерксова похода и из частного превращает в полное (VII, 37) 1, ибо видит в нем предзнаменование. Из набожности и благоговения пред всем божественным Геродот иногда боится касаться священных предметов, умалчивает имена или воздерживается от сообщения подробностей (II, 65, 170, 171; III, 132 и проч.). К лицам мифическим, богам и героям, он относится большею частью как к историческим и современным ему деятелям.
Таково мировоззрение «отца истории». Многие из отмеченных взглядов составляют в сущности общую принадлежность греков и в частности тогдашней эпохи. Аналогичные идеи о роке, о том, что никто раньше смерти не может назвать себя счастливым,— мы встречаем и у трагиков, например, у Софокла (Эдип) и даже Еврипида (Андромаха). А в отношении к оракулам и сновидениям, предзнаменованиям и чудесам Геродот является представителем скорее народных верований: тут он шел не впереди своего века, не во главе движения критической мысли, а скорее — позади. Но мировоззрение Геродота не отличалось цельностью и строгою определенностью. Дело в том, что «отец истории» стоял на рубеже двух эпох — эпохи веры, благоговейного отношения к унаследованному от предков, и эпохи начинающегося рационализма, смелой критики, софистического движения, века «просвещения» (Ф. Г. Мищенко. I, 1 сл.). Набожность и легковерие у него борется или сочетается с зачатками рационализма и стремлением объяснить факты естественным путем. В результате — подчас колебания, некоторая непоследовательность и про-
тиворечия: рядом с верой в оракула, предзнаменования и непосредственное вмешательство божества у Геродота обнаруживается рационализм и даже скептицизм.
Примеры рационализма. В этом отношении характерны его замечания о происхождении Темпейской долины: фессалийцы говорили, что ее сделал Посейдон, и, по мнению Геродота, говорили справедливо: ибо кто вообще полагает, что Посейдон потрясает землю и что подобные ущелья — дело этого бога, тот и в данном случае скажет, что ее сделал Посейдон, так как для Геродота ясно, что эта долина — результат землетрясения (VII, 129). Или, наоборот, после здравых и основательных критических замечаний по поводу рассказа о том, как египтяне хотели было принести Геракла в жертву, рассказа, называемого им «нелепою баснею», он вдруг прибавляет в конце: «Впрочем, да будут к нам милостивы боги и герои, что мы столько наговорили о них» (II, 45). Геродот до некоторой степени сознает противоречия в изречениях предсказателей и поэтому одним он верит, другим не верит (VIII, 77). Или, например, «бурю у Сепиада усмирили маги при помощи жертв и заклинаний», «а может быть,— прибавляет Геродот,— она сама по себе унялась» (VII, 191). Происхождение сновидений, которым он придавал такое значение, в одном месте он объясняет естественным путем: во сне, говорит у него упомянутый уже Артабан, в виде призраков перед нами является то, о чем мы думаем днем (VII, 16). Геродот не берется решать, явилась ли психическая болезнь Камбиза, как наказание за его поступок с Аписом, или по какой-либо другой причине, но полагает, что так как Камбиз с самого рождения страдал серьезною болезнью, называемою священною (т. е. эпилепсией), то естественно, что и ум его не был здоров (III, 33). Интересны попытки «отца истории» рационализировать мифы или невероятные рассказы. Додонские жрицы рассказывали, будто голубка, прилетев в Додону, человеческим языком возвестила, что здесь должно быть основано прорицалище. По объяснению Геродота, эта голубка — на самом деле женщина-чужеземка, которая говорила сначала на непонятном языке, т. е. как будто по-птичьи, а потом заговорила по-человечески,
т. е. понятно для туземцев (после того, как выучилась их языку); «ибо иначе каким же образом,— недоумевает Геродот,— голубка могла бы говорить на человеческом языке?» (II, 57). Под пухом, наполняющим воздух, о котором рассказывали скифы, по Геродоту следует подразумевать снег, который назван пухом по сходству (IV, 31). Рассказ о бездонности Нила он объяснял тем, что там существует водоворот, и вследствие этого опущенный лот не может достать дна (II, 28). Скиллий, о котором говорили, что он нырнул у Афей, а вынырнул у Артемисия и таким образом проплыл под водою около 80 стадий, по мнению Геродота, прибыл просто на лодке (VIII, 8), и проч.
Политические симпатии Геродота. Не без влияния на изложение Геродота были его политические воззрения и симпатии.
У него есть своего рода трактат о формах правления, в котором выставляются как преимущества, так и недостатки демократии, олигархии и монархии; это — речи персидских вельмож, свергнувших Лжесмердиза (III, 80 сл.), речи, подлинность коих «отец истории» категорически отстаивал. Из других мест мы видим, что он не сочувствовал тирании: он рисует ее в мрачных красках (см., например, V, 92 сл.), хотя к отдельным личностям тиранов он относится благодушно и отмечает их чисто гуманные черты и культурные заслуги. В сущности же симпатии Геродота — почти всецело на стороне афинян и их демократии, с ее «исономией» и «исегорией». Сказав о Клисфене и о той борьбе, какую пришлось выдержать вновь установленной афинской демократии против целой коалиции, он замечает (V, 78), что «не только из этого примера, но вообще ясно, какая хорошая вещь равноправие», «что пока афиняне управлялись тиранами, они в военном деле не превосходили никого из своих соседей, а свергнув тиранов, они стали далеко первые», и как бы забывает, что именно при Писистрате афиняне достигли большого внешнего могущества что уже тогда чрезвычайно расширилась сфера их политического влияния и намечено было то, что совершено Афинами V в., в пору расцвета демократии.
В истории Греко-персидских войн Геродот выдвигает афинян на первый план, почти везде отводит им главную роль и ярко выдвигает их заслуги. Он открыто высказывает свое мнение, «ненавистное», правда, большинству греков, но ему кажущееся истинным, именно, что от афинян зависел исход борьбы, и «кто сказал бы, что они явились спасителями Эллады, тот не погрешил бы против истины» (VII, 139). Что касается отдельных лиц, то Геродот, например, изображает в неблагоприятном свете личность Фемистокла и, очевидно, преклонялся пред Периклом (VI, 131). Нельзя, однако, сказать, чтобы Геродот был проникнут враждою к Спарте; напротив, у него не раз встречаются отзывы о спартанцах, более или менее благоприятные (например VII, 102, 104; IX, 71). Гораздо хуже относится Геродот к коринфянам, а тем более к фиванцам, измена коих делу греков и союз с персами выставляются особенно на вид, без всяких смягчений, что составляет контраст с снисходительным отношением его к поведению Аргоса. Строгость в первом случае и снисходительность во втором объясняются главным образом отношениями Фив и Аргоса к Афинам в ту пору, когда Геродот писал свою историю. Наконец, следует иметь в виду очевидное пристрастие его к дельфийскому оракулу.
Отношение к варварам. «Отцу истории», несмотря на весь его эллинский патриотизм, чужды национальная исключительность и презрение к варварам, от которого не совсем свободен был даже такой ум, как Аристотель. У Геродота там, где он говорит о варварах, сказывается гуманное отношение к ним. Плутарх, с оттенком упрека, называл его φιλοβάρβαρος. История, нравы и обычаи как культурных народов древнего Востока, так и нецивилизованных племен, подобных, например, скифам, живо интересовали Геродота. Человечное отношение к варварам обнаруживается у него и в других случаях, в характеристике отдельных лиц. Вспомним, например, его Креза, которым овладевает чувство жалости и сострадания даже к убийце — правда, невольному — его сына (I, 45). Вообще рассказ о Крезе — один из трогательных эпизодов в «Истории» Геродота. Геродот не скрывает великодушных поступков или мягких мер Дария (VI, 41—42, 119). Даже в
отношении к такому врагу Греции, как Ксеркс, мы не заметим у него чувства злобы: и этому персидскому царю в изображении Геродота не чужды великодушие и гуманные черты (VII, 136). Конечно, выводимых им персов, лидийцев и вообще варваров «отец истории» слишком эллинизирует: они у него обыкновенно лишены национальных черт и очень уж похожи на греков.
Источники. Степень достоверности Геродота в значительной мере зависит, разумеется, от его источников 1.
Источником для Геродота служили, во-первых, его личные наблюдения, заключения и разыскания (οψις τε εμη και γνώμη και ίστορίη, II, 99). А поле его наблюдений, как мы видели уже (с. 110), было обширное — от Элефантины в Египте и Кирены до северных берегов Понта и Колхиды, от Вавилона и, вероятно, окрестностей Суз до южной Италии и Сицилии. Для оценки Геродота как исторического свидетеля важно было бы определить в точности, какие именно страны посетил он лично 2. К сожалению, это приходится решать лишь на основании собственных его слов и указаний, заключающихся в его труде. А при этом нередко могут возникнуть сомнения: говорит ли Геродот на основании личных, непосредственных наблюдений или же со слов других, черпая, так сказать, из вторых рук, даже тог-
да, когда речь о местностях, которые он посещал? Так, в I, 178, он говорит о стенах и воротах Вавилона, как будто он их видел, а из дальнейшего (III, 159) оказывается, что вавилонские укрепления и ворота были в то время уже разрушены; или, например, Геродот говорит, что статуи в храме Бела в его время уже не было (I, 183), причем его изложение дает повод думать, что самый храм еще существовал; между тем есть свидетельство, что храм был разрушен одновременно с унесением статуи 1. Колоссальные размеры Вавилона, о которых говорит Геродот, не подтверждаются новейшими раскопками.
Слова Геродота, что такой-то памятник или обычай уцелел «до меня», «до моего времени», не всегда следует понимать так, что он видел или наблюдал его лично. Также, когда Геродот ссылается на свидетельство туземцев как на свой источник, это еще не значит, что сообщаемые сведения он получил на месте: он мог получить их иным путем, через вторые и третьи руки, или хотя и от туземцев, но встреченных им не на их родине, а в другом каком-нибудь пункте 2.
Но главный источник Геродота — устная традиция 3: рассказы различных лиц — жрецов, переводчиков и проводников, очевидцев и участников событий, их потомков или родственников,— народные предания и легенды, ходячие анекдоты, речи 4, в которых вспоминались подвиги былого времени, и т. п. Так,
один из самых важных для нас отделов Геродота — история Греко-персидских войн — изложен преимущественно на основании традиции устной, и это необходимо принимать в соображение при пользовании Геродотом. В описании, например, Платейского сражения и предшествовавших ему эпизодов можно отметить, во-первых, традицию афинскую, затем спартанскую, тегейскую и, может быть, беотийскую и даже македонскую. В некоторых случаях Геродот прямо называет своих свидетелей по имени, например, орхоменца Ферсандра (IX, 16); афинского изгнанника Дикея (VIII, 65); лакедемонянина Архия, внука того Архия, который принимал участие в походе против Поликрата Самосского (III, 55); Тимна, доверенное лицо скифского царя Ариапейфа (IV, 76), и др. (VI, 105,177; II, 55).
В основе многих рассказов Геродота лежат в сущности т. наз. новеллы, род произведений, не чуждый тому периоду греческой истории, который некоторые новейшие исследователи не без основания сравнивают с западноевропейским средневековьем 1. Таковы рассказы в особенности о тиранах — Кипселе и Периандре, о свадьбе Агаристы (дочери Клисфена Сикионского), о Поликратовом перстне и проч.
Геродот пользовался и письменными источниками 2. Он вполне усвоил тогдашнее литературное образование и был прекрасно знаком прежде всего с поэтическими произведениями. В его труде мы встречаем частые ссылки на Гомера, слова ко-
торого для него, как и вообще для большинства греков,— историческое свидетельство, и на других поэтов. Немало он обязан своим предшественникам — логографам, в особенности Гекатею 1. Последнего в одном месте (V, 137) он прямо цитирует; в других случаях полемизирует с ним, не называя по имени, но резко, с насмешкой и пренебрежением (IV, 36; II, 21). И тем не менее Геродот многое почерпнул у Гекатея, преимущественно в отделе об Египте; несомненно, например, что о фениксе, гиппопотаме и ловле крокодилов он говорит со слов своего предшественника. Даже там, где, по его заявлению, он излагает «собственные наблюдения, заключения и разыскания», оказывается, что он черпает многое у Гекатея. Пользовался ли Геродот Ксанфом, как прежде обыкновенно полагали 2, сомнительно 3, ввиду различия в их версиях там, где речь идет об одних и тех же лицах или эпизодах 4.
Один из самых любимых источников Геродота — изречения оракулов, преимущественно дельфийского, и разных предсказателей, хресмологов, подобных Бакиду и Мусею. Такие изречения распространялись не только в устной форме, но и в виде сборников 5. Некоторые сведения Геродот, очевидно, почерпнул и из
письменных памятников, более или менее документального характера, официальных 1 или, по крайней мере, довольно точных записей современников. Сюда могут быть отнесены, например, перечисление персидских сатрапий и их податей (III, 89 сл.), описание царской дороги из Сард в Сузы (V, 52— 53), перечисление народностей, входивших в состав Ксерксова войска (VII, 51 сл.) с именами начальников отдельных контингентов и эскадр (за исключением эпизодических подробностей и цифровых данных, заимствованных, конечно, не из этого источника). Не раз цитирует Геродот и надписи, например, на стелах, статуях, изображениях или иных предметах 2 (между ними иногда не подлинные). Вообще он пользовался и вещественными памятниками, остатками зданий и сооружений, дарами, хранившимися в различных храмах и т. д., как источником.
Что касается приводимых Геродотом речей, то они, разумеется, не подлинны и в большинстве случаев проникнуты морализирующею тенденцией, изукрашены вымыслом, частью заимствованы из предания, частью — являются плодом творчества самого историка; но определить, что в них принадлежит выводимому лицу, что самому Геродоту и что — его источнику, очень трудно.
Как же относится Геродот к самому материалу?
Историческая критика у Геродота. Говоря вообще, он различал то, что видел сам, от того, что слышал, подлинно известное ему от не вполне, по его мнению, достоверного, результаты собственных наблюдений и заключений от сведений, полученных путем расспросов 3 (II, 99; I, 183,140; II, 53,148); но в частности нелегко решить, где оканчивается его автопсия и где начинаются показания свидетелей, со слов коих он говорит; да и сам он созна-
рассказами о поводах, вызвавших изречения, и об исполнении этих последних. Относительно этого ср. однако: Œri J. De Herodoti fonte delphico. Basel, 1899.
ется, что к слышанному от других присоединял и свои собственные наблюдения (например, II, 99) 1, Геродот передает слышанное, но это не значит, что он ручается за его достоверность: «Я сообщаю только то, что рассказывают сами аргивяне», заявляет он; «я обязан передавать то, что говорят, но верить всему не обязан, и это мое заявление относится ко всему моему изложению», предупреждает он (VII, 152). «Правда ли это,— замечает Геродот по другому поводу (IV, 195),— я не знаю; но что говорят, то я и пишу» (ср. II, 123). Поэтому Геродот нередко передает сообщения, которым сам не верит или против которых возражает (например, IV, 105; ср. III, 3). Очень часто Геродот приводит несколько версий, иногда прямо говоря, какой из них он отдает предпочтение и почему именно (III, 9, 56; II, 12; VIII, 119 сл.), а иногда предоставляет самому читателю сделать выбор (например, III, 122; ср. II, 146). В других случаях, приводя один какой-либо рассказ, как более правдоподобный по его мнению, он отмечает, что существовали и иные версии (например, I, 214).
У Геродота мы видим немало примеров критического отношения к материалу; он не верит многому из того, что слышал и что считает своим долгом передать, например, рассказам о фениксе, об одноглазых людях, превращении невров в волков или о превращении кумиров, павших будто бы на колени и в таком положении оставшихся, и т. п. Некоторые рассказы Геродот прямо называет выдумками праздными или нелепыми и по поводу их делает замечания и возражения, иногда очень основательные,— любопытные опыты тогдашней исторической критики. На основании противоречий между «Илиадой» и «Кипрской поэмой» он, например, отвергает принадлежность последней Гомеру (II, 117). Рассказ о дочери Микерина и статуях служанок, изображенных с отрубленными будто бы руками, Геродот считает «пустою болтовнёю»: «Мы сами видели,— говорит он,— что руки колоссов отвалились от времени и еще в мое время лежали тут же, у ног их» (II, 131).
При доказательствах нелепости какого-либо рассказа или ошибочности мнения Геродот ссылается, между прочим, на
обычаи или законы страны (II, 45; III, 2). Основываясь на наблюдениях над многочисленными отдельными случаями, он делает заключения об общем правиле, например, о почтительном отношении персов к царским детям (III, 15). Геродот подмечает связь между состоянием тела и духа человека (III, 33), между природными условиями и характером населения (IX, 122). Его приемы подчас правильны, хотя выводы и неверны, вследствие недостаточности материала или наблюдений. Доказывая происхождение колхидян от египтян, Геродот основывается на сходстве в наружности (не придавая, однако, этому признаку решающего значения), на сходстве в обычаях (обрезание) и в способах приготовления полотна (II, 104—105). Наконец, примеры опытов рационального объяснения мифов и преданий у Геродота мы видели выше (с. 117—120).
Иногда критицизм Геродота заходит даже слишком далеко, оказывается неуместным, а его собственные соображения — неудачны. Например, он не верит, чтобы существовали люди, пребывающие во тьме целых 6 месяцев, или чтобы финикияне, плывя вокруг Африки из Красного моря, имели солнце с правой стороны; смеется над мнением Гекатея, что земля окружена океаном; отвергает предложенные объяснения причин разлития Нила и предлагает свое, совершенно несостоятельное и т. д.
Недостатки Геродота и их объяснение. Еще в древности мы встречаем часто неблагоприятные отзывы о Геродоте. Фукидид, по-видимому, причислял его к логографам, о которых отзывался пренебрежительно. Ктесий старался уличить Геродота во лжи и искажении истины (насколько успешно — это другой вопрос). Аристотель называл его «мифологом», хотя и пользовался им. Страбон тоже указывает на любовь Геродота к мифам и считает Гомера и Гесиода более заслуживающими доверия, чем подобных ему историков. Цицерон, назвавший Геродота «отцом истории», находил, однако, у него «бесчисленные басни». Авл Геллий прямо называл его «homo fabulator». Плутарх, в качестве беотийца особенно обиженный отношением Геродота к фиванцам, написал целый трактат «О злостности Геродота» (Περί της Ηροδότου κακοηθείας), в котором он старается уличить его в при-
страстии и считает верхом злостности то, что он будто бы свои нападки и клеветы скрывает под личиной мягкости и простодушия. А сатирик Лукиан помещает Геродота в аду вместе с Ктесием и некоторыми другими за их лживость. В новейшее время «отец истории» тоже не раз подвергался нападкам или слишком строгому суду. Его сравнивали с Марко Поло и Дефо, упрекали в «плагиате», в «вопиющей недобросовестности» (Сэйс), видели в нем подкупленного афинянами свидетеля или апологета дельфийского оракула. И нельзя отрицать: у Геродота немало недостатков. Он очень часто обнаруживает легковерие и склонность к анекдотам; в его труде мы встречаем много баснословных, нелепых рассказов; истина у него смешана с вымыслом и неправдой. Мы найдем у Геродота немало ошибок. Показания, например, о численности Ксерксовых полчищ и вообще персидских войск, очевидно, неверны и преувеличены1. Описания военных действий вызывают ряд сомнений и недоумений и иногда оказываются неправдоподобными. Он не оценил должным образом Фемистокла и своими сообщениями набрасывает на него тень. Геродот — почитатель дельфийского оракула; он — явно на стороне афинян; мотивы и поведение спартанцев у него представлены, быть может, не всегда согласно с действительностью; фиванцев и коринфян он судит слишком строго и во всяком случае прилагает к ним иной масштаб, нежели, например, к аргивянам и фессалийцам. Геродот несправедлив по отношению к своему предшественнику Гекатею, глумится над его сообщениями и соображениями, а сам пользуется им, не всегда называя свой источник; он — подчас преувеличенного мнения о точности своих наблюдений и сведений и т. д.
Но не будем слишком строги к «отцу истории» 2: мы должны судить о нем не с точки зрения современной науки, а с точки зрения условий его времени. Следует различать желание, стремление Геродота узнать истину и возможность достичь этого,— средства,
находившиеся в его распоряжении. Его желание разыскать истину не подлежит сомнению; круг интересовавших его явлений — очень широк, и нельзя не удивляться любознательности Геродота. Он предпринимает далекие путешествия, несмотря на всю затруднительность тогдашних путей сообщения. Он обращается с расспросами к местным жителям, осматривает памятники, сам производит измерения, на поле битвы при Пелусии сличает черепа павших в бою... Он плывет в Финикию, в Тир, желая добыть точные сведения относительно культа Геракла (II, 44); совершает путешествие в северную Аравию для разведок о крылатых змеях (II, 75) и т. д. Добросовестность Геродота видна и из того, что он считает долгом сообщить слышанное и даже такие версии, которым не верит и которые противоречат высказанному им взгляду. Многие ошибки и неточности «отца истории» невольны или вполне понятны и неизбежны 1. Виною других был не столько он сам, сколько условия его деятельности как историка,— тогдашнее младенческое состояние исторической мысли, делавшей лишь первые свои шаги; самые средства к отысканию истины были еще крайне несовершенны, приемы не были выработаны, а источники, находившиеся в распоряжении Геродота,— большею частью ненадежны. Геродот мог быть прекрасным наблюдателем внешних фактов, но в чужих странах, подобных Египту, ему приходилось полагаться, например, на проводников или переводчиков, делаться жертвою их невежества или обмана, тем более, что языка этих стран он не знал. В истории Греко-персидских войн та устная традиция, которая давала Геродоту главный материал, являлась тоже источником далеко не совершенным. На эту традицию влияло желание представить прошлое в возможно более величественном и славном виде, преувеличить размеры борьбы, затушевать все, что могло казаться пятном для греков. Влияли на нее и местные симпатии и антипатии, счеты и раздоры греческих государств между собою, наконец — любовь ко всему анекдотическому. Не говорю уже о том видоизменении, которому должна была подвергнуться
традиция в течение приблизительно полувека, протекшего от отражения персов до момента, когда Геродот обработал свой труд.
Пристрастия Геродота не следует преувеличивать. Отзыв Геродота о заслугах афинян в деле отражения персидского нашествия еще в древности ставили иногда в связь с известием о том, что историк получил от афинян в дар 10 талантов 1, Известие носит документальный характер (приводится имя лица 2, внесшего псефизму), но награжден был Геродот, разумеется, не за похвалы и лесть афинянам, ибо в таком случае и повод, и самая сумма были бы необычайны 3, а за какие-либо иные заслуги или услуги 4. Подкупленного свидетеля нельзя видеть в нем уже и потому, что, как справедливо замечает даже автор трактата «О злостности Геродота», не все его сообщения могли понравиться афинянам.
Далее, признавая в Геродоте открытого сторонника Афин, мы не можем, однако, согласиться с мнением, высказанным таким выдающимся ученым, как Эд. Мейер, будто Геродот писал свой труд в оправдание афинян и Перикловой политики, приведшей к Пелопоннесской войне, и будто желание рассеять предрассудки насчет Афин и
выставить в ярком свете их заслуги в прошлом именно и побудило его, ввиду наступления решительной борьбы, собрать результаты своих многолетних разысканий в одно произведение 1. Думать так значит в сущности низводить труд «отца истории» на степень тенденциозного произведения 2 и искажать его характер. Спрашивается, для чего тогда бы Геродот останавливался с такою подробностью на Лидии, Персии, Египте, Скифии и проч. и посвящал подобным темам почти половину своего труда? Произведение Геродота есть дело многих лет, можно сказать — целой жизни, и задумано было, очевидно, давно, задолго до Пелопоннесской войны, хотя пережитые во время составления и обработки его события и впечатления и нашли себе в нем отражение. И еще вопрос, писал ли Геродот свой труд в Афинах, как полагает Эд. Мейер, а не в Фуриях, как категорически свидетельствует Плиний (XII, 18).
Несмотря на свое сочувствие к афинянам, Геродот в иных случаях воздавал спартанцам должное (см. выше, с. 119). В сущности мнение Геродота о заслугах афинян в деле борьбы с персами есть лишь справедливая оценка, констатирование факта.
К коринфянам вообще и в частности к Адиманту, отцу того Аристея, который сражался против афинян у Потидеи, перед началом Пелопоннесской войны, Геродот вряд ли мог питать сочувствие, и он представляет их образ действий у Артемисия и у Саламина в невыгодном свете; но, сообщая позорную для них версию по поводу Саламинского сражения, исходящую от афинян, он все же не скрывает, что версия коринфян была совсем иная — именно, что в сражении они были в числе первых — и что согласно с ними свидетельствует вся остальная Эллада (VIII, 94); и едва ли можно усматривать 3 здесь со стороны Геродота желание набросить тень на коринфян по правилу: если обвине-
ние и неверно, то все-таки «Semper aliquid haeret» ; он сообщает обе версии потому, почему и в других случаях поступает подобным же образом,— согласно своему принципу: «передавать то, что говорят» (VII,
152) 1.
Значение труда Геродота. В общем значение труда Геродота для нас чрезвычайно велико. Геродот сохранил от забвения массу всевозможного материала по политической и культурной истории, по фольклору, географии 2 и этнографии 3 почти всех народов древнего мира 4. Его произведение — своего рода историко-географическая и этнографическая энциклопедия; это — «неисчерпаемая сокровищница сведений относительно прошлых времен». Не будь Геродота, наши сведения о древних народах и в частности о греках и борьбе их с персами во многих отношениях были бы скудны и ограничены, несмотря на все блестящие результаты новейших археологических открытий. И мы должны быть признательны ему за то, что он не строго соблюдал единство темы и стройность плана, за его многочисленные отступления, благодаря чему сохранилось столько драгоценных известий, и за то, что он передавал виденное и слышанное, большею частью «не мудрствуя лукаво», не отвергая, как негодный материал, доходившие до него рассказы, как бы невероятны они ни были даже в его глазах, и не подвергая их предварительно слишком строгому критическому разбору или рационалистической переделке. Многие из сообщений Геродота новейшими исследованиями опровергнуты, но многое
и подтвердилось. Можно даже сказать, что чем дальше идет изучение истории древней Эллады и Востока, тем больше обнаруживается добросовестность гуманного и словоохотливого, подчас наивного «отца истории».
Но каково бы ни было в общем наше мнение о достоверности Геродота и об его источниках, необходимо исследовать степень достоверности и происхождение его известий в каждом отдельном случае, так как достоинство его сообщений неодинаково в различных частях и даже главах его труда.