ГЛАВА 7
Вновь обогнув Суний на корабле воображения, плывущем на запад, мы пристаем к Кифере — любимому острову Афродиты, а потому цели Отплытия* Ватто. Около 160 года нашей эры Павсаний видел здесь «самый святой и древний из всех храмов, построенных греками Афродите»1; здесь же в 1887 году Шлиман извлек из-под земли его развалины2. Кифера была самым южным из Ионических островов, окаймлявших западное побережье Греции и названных так потому, что их заселили ионийские колонисты; в их число входили Закинф, Кефалления, Итака, Левкада, Паксос и Керкира. Шлиман полагал, что Итака — это остров Одиссея, и тщетно пытался раскопать здесь хоть какое-нибудь подтверждение гомеровского предания3, тогда как Дерпфельд считал, что отечество Одиссея находилось на скалистой Левкаде. По словам Страбона, древние жители острова имели обыкновение ежегодно сбрасывать с левкадских утесов человека, принося его в жертву Аполлону; однако, греша не только богословием, но и человечностью, они милосердно привязывали к жертве мощных птиц, чьи крылья могли приостановить падение4: вероятно, рассказ о прыжке Сафо с левкадской скалы связан с воспоминаниями об этом обряде. Коринфские колонисты заняли Керкиру (Корфу) около 734 года до н.э. и вскоре обрели такую силу, что разгромили коринфский военный флот и добились независимости. Из Керкиры некоторые искатели приключений поднялись по Адриатическому морю до самой Венеции; некоторые из них устроили небольшие поселения на побережье Далмации и в долине По5, другие в конце концов пересекли восьмидесятикилометровый отрезок бурного моря, чтобы утвердиться на италийском каблучке.
Они нашли здесь превосходную береговую линию, изрезанную естественными гаванями и подпираемую плодородными землями, которые почти не возделывались аборигенами6. Греческие захватчики завладели этим прибрежным районом по безжалостному закону колониальной экспансии: природные ресурсы, не используемые коренным населением, в силу некоего химического притяжения рано или поздно привлекут какой-нибудь другой народ, который возьмется за их обработку и введет их в коммерческий оборот остального мира. Из Брентесия (Бриндизи) пришельцы, главным образом дорийцы, достигли другого края италий
ского каблучка и основали крупный город Тарант — римский Тарент (Таранто)*. Здесь они выращивали оливы, разводили лошадей, производили керамику, строили корабли, ловили рыбу и собирали моллюсков, из которых добывали пурпурную краску, ценившуюся выше финикийского пурпура8. Как и в большинстве греческих колоний, у власти поначалу стояла землевладельческая олигархия, затем города переходили в руки диктаторов, финансировавшихся средним классом, и переживали бодрые и бурные промежутки демократии. Сюда в 281 году причалит романтичный Пирр, чтобы сыграть роль западного Александра.
На противоположном берегу Тарентийского залива новая волна иммигрантов (в основном ахейцев) основала города Сибарис и Кротону. Смертоносная ревность этих родственных городов служит иллюстрацией творческой энергии и разрушительных страстей греков. Торговля между Восточной Грецией и Западной Италией могла выбирать из двух маршрутов: водного и частично сухопутного. Корабли, следовавшие водным путем, причаливали в Кротоне и обменивали здесь множество товаров; отсюда они прибывали в Регий, уплачивали пошлину и осторожно двигались дальше по кишащему пиратами морю и через водовороты Мессинского пролива в Элею и Кумы — самые северные греческие колонии в Италии. Во избежание пошлин и опасностей, а также лишних полутораста километров гребли и качки купцы, предпочитавшие второй путь, разгружались в Сибарисе, проделывали пятидесятикилометровый путь в Лаос, лежавший на западном побережье, и здесь вновь грузились на корабли, чтобы плыть в Посидонию, откуда товары доставлялись на внутренние рынки Италии.
Занимая стратегически выгодное положение на этой торговой линии, Сибарис процветал до тех пор, пока (если верить Диодору Сицилийскому9) численность его населения не достигла 300 000 человек, а в богатстве с ним могли поспорить лишь немногие греческие города. Слово сибарит приобрело то же значение, что и эпикуреец. Весь физический труд выполнялся рабами или крепостными, тогда как граждане, нарядившись в великолепные одежды, нежились в своих роскошных домах и вкушали экзотические лакомства**. Ремесленникам, чья работа сопровождалась шумом, например, плотникам и кузнецам, воспрещалось заниматься ею в пределах города. Некоторые дороги в богатых кварталах снабжались навесами, защищавшими от зноя и дождя11. Алкисфен из Сибариса, по словам Аристотеля, имел одежду из такой дорогой ткани, что Дионисий Сиракузский Старший продал ее позднее за 120 талантов (720 000 долларов)12. Сибарит Сминдирид, искавший руки Клисфеновой дочери, привел с собой тысячу слуг13.
Сибарис благоденствовал до тех пор, пока не вступил в войну с соседней Кротоной (510). Ненадежный источник сообщает, что сибариты выставили на битву трехсоттысячную армию14. Кротониаты, уверяют нас далее, привели это войско в замешательство, заиграв мелодии, под
которые сибариты выучили танцевать своих лошадей15. Лошади пустились в пляс, сибариты были перебиты, а город их был настолько добросовестно разорен и сожжен, что исчез из истории всего за один день. Когда шестьдесят лет спустя Геродот и его афинские друзья основали неподалеку колонию Фурии, они не нашли и следа города, бывшего некогда самой гордой общиной Греции.
Кротона просуществовала дольше; основанная около 710 года до нашей эры, Кротоне (так называется город сегодня) до сих пор полнится шумом торговли и кустарного производства. Она занимала единственную естественную гавань между Тарантом и Сицилией и не могла забыть о кораблях, разгружавшихся в Сибарисе. Оставшегося грузопотока хватало, чтобы принести гражданам приличный достаток, тогда как благодетельное поражение в войне, долгая экономическая депрессия, бодрящий климат и известная дорическо-пуританская настроенность населения поддерживали кротониатов в хорошей форме несмотря на богатство. Здесь вырастали такие знаменитые атлеты, как Милон, и возникла крупнейшая в Великой Греции* медицинская школа.
Возможно, именно репутация курорта привлекла в Кротону Пифагора. Его имя означает «глашатай пифийского» оракула в Дельфах; многие последователи считали его самим Аполлоном, а некоторые заявляли, будто видели краем глаза его золотое бедро16. Традиция утверждает, что он родился около 580 года на Самосе, рассказывает о его любознательной юности и награждает его тридцатью годами путешествий. «Из всех людей, — говорит скупой на похвалы Гераклит, — самым прилежным исследователем был Пифагор»17. Говорят, он посетил Аравию, Сирию, Финикию, Халдею, Индию и Галлию и вернулся с превосходным для туриста лозунгом: «Путешествуя по чужой стране, не озирайся на собственные границы»18, куда бы ты ни прибыл, обуздывай свои предрассудки. Более достоверно, что он посетил Египет, где обучался у жрецов, и помимо разной чепухи почерпнул также обширные астрономические и геометрические сведения19. Вернувшись на Самос и обнаружив, что диктатура Поликрата для него — помеха, пятидесятилетний Пифагор переехал в Кротону20.
Здесь он основал свою школу; внушительная осанка, разносторонняя ученость и охота, с какой он принимал к себе не только мужчин, но и женщин, приобрели ему вскорости несколько сотен учеников. За два века до Платона он установил принцип равных возможностей обоих полов и не только проповедовал его, но и осуществлял на практике. Тем не менее он признавал природное различие функций; своим ученицам он давал основательную подготовку по философии и литературе, однако обучал их также материнскому и домашним искусствам, так что «пифа-гореянки» почитались античностью как высший тип женщины, когда-либо произведенный на свет Грецией21.
Для всех своих учеников Пифагор установил правила, которые превратили его школу едва ли не в монастырь. Члены школы связывались клятвой верности, как по отношению к Учителю, так и друг к другу. Античное предание единодушно свидетельствует, что в пифагорейском обществе была осуществлена коммунистическая общность имущества22. Ученикам не подобало есть мясо, яйца и бобы. Вино не запрещалось, но рекомендовалась вода — весьма опасное предписание для современной Нижней Италии. Возможно, запрет мясоедения являлся религиозным табу, связанным с верой в переселение душ: людям не следует пожирать своих предков. Вероятно, время от времени буква этих правил предавалась забвению; в частности, английские историки считают невероятным, чтобы борец Милон, являвшийся пифагорейцем, стал сильнейшим человеком Греции, не вкушая говядины23, хотя теленок, которого он носил на руках*, прекрасно обходился травой. Членам общины запрещалось убивать любое животное, не причиняющее вреда человеку, или ломать деревья. Им полагалось просто одеваться и скромно себя вести, «никогда не поддаваясь смеху, и все же не выглядя угрюмо». Они не могли клясться богами, ибо «каждый должен жить так, чтобы заслуживать доверие без всяких клятв». Они не должны были приносить кровавых жертв, но поклонялись у алтарей, не оскверненных кровью. В конце каждого дня им следовало спросить у себя, что из сделанного ими дурно, какими обязанностями они пренебрегли и что хорошего совершили24.
Сам Пифагор — если только он не был блестящим актером — следовал этим правилам строже любого из своих учеников. Образ жизни философа, несомненно, вызывал такое к нему уважение и завоевал для него такой авторитет среди учеников, что никто не роптал на его педагогическое тиранство, а слова autos epha — ipse dicit — «Сам сказал» превратились в формулу окончательного решения практически в любой сфере поведения или теории. С трогательным почтением сообщается, что Учитель никогда не пил вина днем и жил главным образом на хлебе и меде с овощами на десерт; что его платье всегда было белым и безупречно чистым; что его никогда не видели переевшим или занимающимся любовью; что он никогда не позволял себе смеяться, шутить и рассказывать истории; что он ни разу никого не ударил — даже раба25. Тимон Афинский считал его «мошенником выспренной речи, ловцом человеков»26; однако среди самых преданных последователей Пифагора были его жена Феано и дочь Дамо, которая, уж конечно, могла сравнивать философию отца с его жизнью. Дамо, по словам Диогена Лаэртского, «он доверил свои записки, наказав никому не давать их из дому. И она, хотя и могла продать его сочинения за большие деньги, ни за что не расставалась с ними, ценя повиновение указаниям отца превыше золота, а ведь она была женщина»27.
Посвящение в пифагорейское общество помимо очищения тела постом и самообладанием требовало очищения духа посредством изучения наук. Новый ученик должен был хранить пятилетнее «пифагорейское молчание» — т.е., по-видимому, принимать учение без вопросов или доказательств, — прежде чем стать полноправным членом, или быть
допущенным «узреть» (заниматься под руководством?) Пифагора28. В соответствии с этим пифагорейцы делились на эксотериков, или «внешних» учеников, и эсотериков, или «внутренних» членов общества, допущенных к тайной мудрости самого Учителя. Программу обучения составляли четыре предмета: геометрия, арифметика, астрономия и музыка. Первой шла математика*; то была не практическая наука, какой сделали ее египтяне, но абстрактная теория величин, идеальная логическая подготовка, в которой мышление приучалось к порядку и ясности, проходя проверку строгой дедукцией и наглядными доказательствами. Геометрия отныне окончательно приобрела форму аксиом, теорем и доказательств; каждый шаг в последовательности положений, по словам пифагорейцев, поднимал исследователя на новый уступ, откуда ему открывался более широкий вид на тайное строение мира30. Согласно греческой традиции, многие теоремы открыл сам Пифагор: прежде всего теоремы о том, что сумма углов любого треугольника равна сумме двух прямых углов и что квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равен сумме квадратов двух других сторон. Аполлодор сообщает, что, открыв эту теорему, Учитель совершил благодарственную гекатомбу — жертвоприношение ста быков31; это, однако, звучит до неприличия не по-пифагорейски.
В противоположность современной последовательности от геометрии Пифагор переходил к арифметике, являвшейся не практической наукой счета, но абстрактной теорией чисел. Его школа, по-видимому, провела первую классификацию чисел, поделив их на четные и нечетные, простые и разложимые на множители32; ею была сформулирована теория пропорции, а при помощи последней и «наложения площадей» была создана геометрическая алгебра33. Возможно, именно изучение пропорции навело Пифагора на мысль о сведении музыки к числу. Однажды, когда он проходил мимо мастерской кузнеца, его слух привлекли явно закономерные музыкальные интервалы звуков, исходивших от наковальни. Обнаружив, что молоты имеют разный вес, он заключил, что тона зависят от числовых соотношений. В одном из немногих экспериментов, известных нам из классической древности, он взял две струны равной толщины и натяжения и открыл, что, если одна из них вдвое длиннее другой, при ударе по ним получается октава; если они относятся друг к другу как 2/3, то получаемый интервал будет квинтой (до, соль), а при соотношении 3/4 — квартой (до, фа)24; таким образом, любой интервал мог быть вычислен и выражен математически. Поскольку все тела, движущиеся в пространстве, издают звуки, высота которых зависит от размеров и скорости тела, то каждая планета, вращающаяся вокруг Земли (доказывал Пифагор), издает звук, пропорциональный скорости ее поступательного движения, которая, в свою очередь, возрастает по мере удаления от Земли; эти-то различные ноты и образуют гармонию, или «музыку сфер», не слышимую нами потому, что мы слышим ее непрерывно35.
Вселенная, по словам Пифагора, представляет собой живую сферу, центром которой является Земля. Земля — тоже сфера, вращающаяся, как и планеты, с запада на восток. Земля и Вселенная в целом делятся
на пять поясов: арктический, антарктический, летний, зимний и экваториальный. Мы видим то большую, то меньшую часть Луны в зависимости от того, насколько освещенная Солнцем сторона Луны обращена к Земле. Лунные затмения возникают тогда, когда между Луной и Солнцем оказывается Земля или какое-нибудь иное тело36. Пифагор, говорит Диоген Лаэртский, «был первым, кто сказал, что Земля круглая, и назвал мир космосом»37.
Внеся такой вклад в математику и астрономию, сделав для утверждения европейской науки больше, чем кто-либо другой, Пифагор приступил к философии. По-видимому, само слово философия явилось одним из его изобретений. Он отказался от термина софия (sophia), «мудрость», как от чересчур напыщенного, и называл свое стремление к пониманию философией — любовью к мудрости38. В шестом веке слова философ и пифагореец были синонимами39. В то время как Фалес и другие милетцы искали всеобщего первоначала в материи, Пифагор искал его в форме. Открыв регулярные числовые соотношения и последовательности в музыке и постулировав их относительно движения планет, он совершил философский скачок к единству, провозгласив, что такие соотношения и последовательности существуют повсюду и что число является началом всего. Точно так же, как Спиноза будет говорить* о двух мирах — обыденном мире вещей, воспринимаемых чувством, и философском мире законов и постоянств, воспринимаемых разумом (причем подлинной реальностью обладает лишь второй мир), Пифагор сознавал, что единственным коренным и пребывающим аспектом каждой вещи являются числовые соотношения частей**. Возможно, здоровье — это не что иное, как надлежащее математическое отношение, или пропорция, частей или элементов тела. Возможно, даже душа — число.
В этой точке мистицизм Пифагора, вскормленный в Египте и на Ближнем Востоке, разыгрывается вовсю. Душа, полагал он, подразделяется на три части: чувство, интуицию, разум. Средоточием чувства является сердце, интуиции и разума — мозг. Чувство и интуиция принадлежат не только человеку, но и животным***, разум свойственен только человеку и является бессмертным41. После смерти душа проходит период очищения в Аиде; затем она возвращается на землю и входит в новое тело, скованная цепью переселений, положить конец которым способна лишь совершенная, добродетельная жизнь. Пифагор забавлял, а возможно, и поучал своих последователей, рассказывая им, что в одном из воплощений он был куртизанкой, в другом — героем Евфорбом; он вполне отчетливо помнил свои приключения при осаде Трои и в аргосском храме опознал доспехи, которые носил еще в той, прошлой,
жизни42. Слыша лай истязаемой собаки, он тут же поспешил спасти животное, говоря, будто различает в ее вое голос покойного друга43. Волей-неволей мы вновь уясняем себе, какой обмен идеями связывал Грецию, Африку и Азию шестого века, размышляя, что идея метемпсихоза в одно и то же время захватила воображение Индии, орфического культа в Греции и философской школы в Италии.
Мы ощущаем горячее дуновение индуистского пессимизма, смешивающееся в этике Пифагора с ясной, прозрачной атмосферой Платона. Целью жизни в пифагорейской системе является освобождение от реинкарнации, ее методом — добродетель, а добродетель — это гармония души с собой и с Богом. Иногда гармония может быть достигнута искусственными средствами, и, подобно греческим жрецам и врачам, пифагорейцы использовали музыку для лечения нервных расстройств. Куда чаще гармония нисходит в душу благодаря мудрости, несуетному пониманию глубоких истин, ибо такая мудрость научает человека скромности, умеренности и золотой середине. Противоположный путь — путь раздора, излишеств и греха — с роковой неизбежностью влечет к трагедии и каре; справедливость — это «квадратное число», и рано или поздно за каждое злодеяние воздастся «в квадрате»44. Здесь в зародыше — нравственные философии Платона и Аристотеля.
Пифагорейская политика — это философия Платона, проведенная в жизнь до своего рождения. Согласно общеантичной традиции, школа Пифагора была коммунистической аристократией: мужчины и женщины объединяли свои состояния, воспитывались вместе, приуготовлялись к добродетели и высокому мышлению посредством математики, музыки и философии и претендовали на роль стражей и правителей государства. И именно попытка Пифагора превратить свое общество в настоящее городское правительство кончилась для него и его последователей катастрофой. Члены общества так деятельно вмешивались в политику и так решительно принимали сторону аристократии, что демократическая, или народная, партия Кротоны в яростном исступлении сожгла дом, в котором собирались пифагорейцы, убила некоторых из них и изгнала из города остальных. По одному из преданий, сам Пифагор был настигнут и убит, когда, убегая от преследователей, отказался ступить на бобовое поле; другой рассказ позволяет ему ускользнуть в Метапонт, где он воздерживался от пищи сорок дней и — может быть, полагая, что восьмидесяти лет достаточно — уморил себя голодом45.
Его влияние оказалось весьма долговечным; даже и сейчас имя Пифагора — громкое имя. Пифагорейское общество пережило своего основателя на три века, небольшими группками рассеявшись по всей Греции, произведя таких ученых, как Филолай из Фив, и таких политиков, как Архит, диктатор Таранта и друг Платона. В самой знаменитой из своих од Уордсворт был — сам того не зная — пифагорейцем. Смутной фигурой Пифагора был заворожен и сам Платон. Он черпает из него на каждом шагу: презирая демократию, тоскуя по коммунистической аристократии философов-царей, мысля добродетель гармонией, создавая теории о природе и судьбе души, почитая геометрию и питая склонность к числовой мистике. В общем, Пифагор, насколько нам известно, был основателем европейской науки и философии — свершение, достаточное для каждого человека.
К западу от Кротоны лежат древние Локры. По словам Аристотеля, эта колония была основана беглыми рабами, прелюбодеями и ворами из материковой Локриды, но не исключено, что в его сообщении сказывается неприязнь Старого Света к Новому. Страдая от недостатков своей натуры, колонисты обратились за советом к Дельфийскому оракулу, который повелел им установить законы. Возможно, вопрошателем оракула был Залевк, ибо около 664 года он дал Локрам законы, которые, по его словам, продиктовала ему во сне сама Афина. То было первое писаное законодательство в истории Греции, хотя и не первое ниспосланное богами. Локрийцам оно понравилось настолько, что они требовали от каждого, кто вносит новый закон, говорить с веревкой на шее, чтобы в случае провала его можно было повесить с минимальными неудобствами для общества*46.
Обогнув носок италийского сапожка, путешественник достигает процветающего Реджио, основанного около 730 года мессенцами под именем Регия и известного римлянам как Региум. Проскользнув Мессинский пролив, возможно, являвшийся Сциллой и Харибдой «Одиссеи», мы попадаем на место, где стоял Лаос, а затем в древнюю Гиелу, римскую Велию, известную истории как Элея, ибо так писал это название Платон, и ее философы остались в памяти как элеаты. Около 510 года сюда прибыл Ксенофан Колофонский и основал здесь элейскую школу.
Он был личностью столь же незаурядной, как и его излюбленный враг Пифагор. Человек бесстрашной энергии и дерзкой предприимчивости, по его словам47, он странствовал шестьдесят семь лет «по всей земле Эллады», всюду наживая опыт и врагов. Он писал и декламировал философские поэмы, поносил Гомера за его нечестивую непристойность, высмеивал суеверие, заложил гавань в Элее и из упрямства дожил до ста лет48. Гомер и Гесиод, пел Ксенофан, «приписали богам все то, что считается позором и бесчестьем у людей: воровство, прелюбодейство и обман»49. Но и сам он не был столпом правоверия.
Истины ясно никто не узрел и никто не узнает Из людей о богах...
Но люди мнят, что боги были рождены,
Их же одежду имеют, и голос, и облик [такой же].
Если бы руки имели быки или львы или <кони,>
Чтоб рисовать руками, творить изваянья, как люди,
Кони б тогда на коней, а быки на быков бы похожих
Образы рисовали богов и тела их ваяли
Точно такими, каков у каждого собственный облик...
Эфиопы — черными и с приплюснутыми носами,
Фракийцы — рыжими и голубоглазыми...
[ Есть] один [только] бог, меж богов и людей величайший,
Не похожий на смертных ни видом, ни мыслью...
Весь целиком он видит, весь мыслит, весь слышит...
Но без труда, помышленьем ума он все потрясает*50 .
По словам Диогена Лаэртского51, Ксенофан отождествлял своего бога со вселенной. Все вещи, даже люди, учил философ, произошли из земли по законам природы52. Некогда вода покрывала всю землю, так как морские окаменелости находят в глубине суши и у горных вершин; в будущем вода, вероятно, затопит всю землю вновь53. И тем не менее все исторические перемены, вся разделенность вещей — лишь поверхностные явления; текучесть и многообразие пронизаны неизменным единством, сокровенной реальностью — Богом.
С этой исходной точки ученик Ксенофана Парменид Элейский подойдет к той идеалистической философии, которая, в свою очередь, будет в течение всей античности задавать тон мысли Платона и платоников, предопределяя пути европейского мышления вплоть до сего дня.
Тридцатью километрами севернее Элеи находится Посидония — римский Пестум, — основанная колонистами из Сибариса как главный италийский форпост милетской торговли. Сегодня на это место можно попасть после приятной прогулки из Неаполя через Салерно. Неожиданно прямо у дороги, посреди заброшенного поля вырастают три храма, величественные даже в своем запустении. Ибо река, замкнувшая собственное устье столетними отложениями ила, давно уже превратила эту некогда здоровую равнину в болото, и даже безрассудное племя, возделывавшее склоны Везувия, в отчаянии бежало из этих малярийных долин. До нас дошли остатки античной стены, но еще лучше сохранились — как бы в силу своей уединенности — воздвигнутые греками святилища из скромного известняка, но почти совершенные по форме, построенные богам зерна и моря. Древнейшее из этих зданий, названное в новое время Базиликой, было, вероятнее всего, храмом Посидона; люди, обязанные своим достатком плодам и коммерции Средиземного моря, посвятили этот храм Посидону в середине того изумительного шестого века до нашей эры, который произвел на свет великие искусства, литературу и философию на пространстве от Италии до Шаньдуна. Сохранились внутренняя и внешняя колоннады, иллюстрирующие пристрастие греков к колоннам. Следующее поколение построило храм поменьше, также по-дорийски простой и мощный; мы зовем его «храмом Цереры», но не знаем, кто из богов обонял здесь аромат приношений. Еще поколение спустя, как раз накануне или вскоре после Персидской войны54, был возведен самый большой и пропорциональный из трех храмов, вероятно, также посвященный Посидону, — весьма
удачно, так как из его портиков открывается манящий лик коварного моря. И вновь почти весь этот храм состоит из колонн: могучий и совершенный дорический перистиль снаружи, двухэтажная колоннада, подпиравшая когда-то потолок, внутри. Это — одно из самых впечатляющих зрелищ в Италии; кажется невероятным, что святилище, сохранившееся лучше любых римских построек, — дело рук греков, воздвигнувших его почти за пять веков до Христа. Можно отдаленно представить себе красоту и жизненную силу общины, располагавшую как ресурсами, так и вкусом, чтобы возвести такие центры своей религиозной жизни; и тогда мы вернее воссоздадим в воображении величие более богатых и обширных городов — Милета, Самоса, Эфеса, Кротоны, Сибариса и Сиракуз.
Чуть севернее, на месте современного Неаполя, искатели приключений из Халкиды, Эретрии, евбейской Кимы и грайи основали около 750 года крупный порт Кумы — старейший из греческих городов Запада. Ввозя изделия Восточной Греции и продавая их в Центральной Италии, Кумы скоро разбогатели, колонизовали и взяли под свой контроль Регий, добились господства в Мессинском проливе и закрыли его или ввели большие пошлины для кораблей тех государств, что не состояли в торговом союзе с ними55. Распространяя свое могущество на юг, кумцы основали Дикеархию — будущий римский порт Путеолы (Поццуоли) и Неаполь, или Новый Город. Из этих колоний греческие идеи и товары проникли в неотесанный юный Рим и на север — в Этрурию. Из Кум римляне заимствовали нескольких греческих богов, в частности Аполлона и Геракла; здесь же они втридорога купили свитки, на которых кумская сивилла — престарелая жрица Аполлона — предсказала будущее Рима.
Примерно в начале шестого века ионийские фокейцы высадились на южном побережье Франции, основали Массалию (Марсель) и переправляли греческие изделия вверх по Роне и ее рукавам вплоть до Арля и Нима. Они обзавелись друзьями и врагами среди местного населения, подарили Франции оливу и виноградную лозу и так близко познакомили Южную Галлию с греческой цивилизацией, что Риму было нетрудно распространить здесь свою, родственную греческой культуру во времена Цезаря. Двигаясь вдоль побережья на восток, фокейцы основали Антиполь (Антибы), Никею (Ницца) и Монек (Монако). На западе они дерзнули достигнуть Испании и построили города Роды (Росас), Эмпорий (Ампуриас), Гемероскопий и Менаку (близ Малаги). В Испании греки некоторое время благоденствовали, эксплуатируя серебряные рудники Тартесса; однако в 535 году карфагеняне и этруски объединили свои силы и уничтожили фокейский флот; с этих пор греческое господство в западном Средиземноморье уходит в прошлое.
Почти напоследок мы оставили богатейший из колонизованных греками регионов. Сицилии природа подарила то, в чем она отказала континентальной Греции, — неистощимую на первый взгляд почву,
удобряемую дождем и лавой и производящую столько пшеницы и зерна, что Сицилия считалась если не родиной, то излюбленным пристанищем Деметры. Здесь были фруктовые сады, виноградники, масличные рощи, отягощенные плодами, мед, такой же сочный, как и гиметгский, и цветы, благоухающие круглый год. В травянистых долинах паслись овцы и крупный рогатый скот, на холмах росли бескрайние корабельные леса, а рыба в прибрежных водах плодилась быстрее, чем росли аппетиты Сицилии.
За три тысячи лет до Христа здесь процветала неолитическая культура, за две тысячи лет до Христа — культура Бронзового века; уже в минойскую эпоху торговля связала остров с Критом и Грецией56. В конце второго тысячелетия о сицилийские берега разбились три волны иммиграции: из Испании пришли сиканы, из Малой Азии — элимы, из Италии — сикулы57. Около 800 года финикийцы укрепились в Мотии и Панорме (Палермо) на западе. После 735 года* сюда хлынули греки и быстро, один за другим основали города Наксос, Сиракузы, Леонтины, Мессану (Мессина), Катану, Гелу, Гимеру, Селинунт и Акрагант. Во всех этих случаях местные жители вытеснялись с побережья силой оружия. Большинство из них ушли возделывать гористую середину острова, некоторые попали в рабство к захватчикам, а из остальных столь многие породнились с завоевателями, что кровь, характер и нравы здешних греков приобрели заметный налет исконной сицилийской страстности и чувственности58. Эллины никогда не контролировали весь остров целиком; финикийцы и карфагеняне по-прежнему господствовали на западном побережье и в течение пяти столетий борьба греков и семитов, Европы и Африки за обладание Сицилией давала знать о себе периодическими войнами. После тринадцати столетий римского владычества, в средние века, схватка будет возобновлена, на этот раз между норманнами и сарацинами.
Катана прославилась своими законами, Липарские острова — коммунизмом, Гимера — поэтом, Сегеста, Селинунт и Акрагант — храмами, Сиракузы — могуществом и богатством. Законы, данные Катане Харондом за целое поколение до Солона, послужили образцом для многих городов Сицилии и Италии и способствовали утверждению общественного порядка и половой морали в общинах, не защищенных древними нравами и священными прецедентами. Харонд постановил, что муж вправе развестись с женой или жена с мужем, но после этого ни он, ни она не могут вступить в брак с лицом, младшим их прежнего супруга59. Согласно типичной греческой легенде, Харонд запретил гражданам являться на собрания при оружии. Однажды он, правда, сам пришел на народную сходку, по забывчивости имея при себе меч. Когда один из избирателей упрекнул его в нарушении собственного закона, Харонд ответил: «Скорее я его укреплю», — и пронзил себя мечом60.
Если мы хотим наглядно представить жизненные тяготы в колониях, приобретенных с помощью насильственного завоевания, достаточно только взглянуть на причудливый коммунизм Липарских, или Славных, островов, лежащих к северу от Восточной Сицилии. Около 580 года
некие книдские пираты устроили здесь пиратский рай. Наживаясь на торговле вокруг Мессинского пролива, они доставляли добычу в свои логова на острове, где делили ее с образцовым равенством. Земля принадлежала общине, часть населения должна была ее обрабатывать, а продукция поровну распределялась среди всех граждан. Со временем, однако, индивидуализм взял свое: землю поделили на участки, принадлежащие отдельным лицам, и жизнь снова потекла по ухабистой колее конкуренции.
На северном побережье Сицилии лежит Гимера, которой была отведена роль западных Платей. В эпоху, когда греки устали от эпоса, здесь жил Стесихор, Устроитель Хоров, перелагавший в хоровую лирику легенды народа и придавший даже Елене и Ахиллу преходящую новизну «модного платья». Как бы преодолевая пропасть между умирающим эпосом и будущим романом, Стесихор слагал любовные новеллы в стихах; в одной из них чистый и робкий юноша умирает от неразделенной любви в духе провансальского мадригала или викторианской беллетристики. В то же время он подготовил путь для Феокрита, написав пасторальную поэму на смерть пастуха Дафниса, чья любовь к Хлое станет главным свершением греческого романа римской эпохи. У Стесихора был собственный роман, причем его героиней стала не кто иная, как сама Елена. Утратив зрение, он объяснил свое несчастье тем, что изложил в стихах сказание о прелюбодеянии Елены; чтобы искупить свое прегрешение перед ней (ибо она была богиней), он сочинил «палинодию», или вторую песнь, уверяя мир, что Елена была похищена силой, никогда не отдавалась Парису, никогда не уплывала в Трою, но, невредимая, пребывала в Египте, пока Менелай не явился ее спасти. В старости поэт предостерегал Гимеру от передачи диктаторских полномочий Фалариду Акрагантскому*. Оставшись неуслышанным, он переселился в Катану, где его монументальная гробница стала одной из достопримечательностей римской Сицилии.
К западу от Гимеры находится Сегеста, от которой не сохранилось ничего, кроме перистиля из неоконченных дорических колонн, причудливо возвышающихся над зарослями сорняка. Чтобы обнаружить лучшие образцы сицилийской архитектуры, нам следует пересечь остров с севера на юг и побывать в некогда великих городах Селинунте и Акраганте. За срок своего трагического существования основанный в 651 и разрушенный карфагенянами в 409 году Селинунт возвел своим безмолвным богам семь дорических храмов, отличавшихся огромными размерами и несовершенством отделки, покрытых разрисованной штукатуркой и украшенных грубыми рельефами. Демон землетрясения разрушил эти храмы в неизвестную нам эпоху, и от них мало что сохранилось, кроме обломков колонн и разбросанных по земле капителей.
Акрагант, римский Агригент, был в шестом веке самым большим и богатым городом Сицилии. Мы видим мысленным взором, как он возносится над хлопочущими причалами и шумной агорой, прирастая домами на склоне холма и державным акрополем, чьи святилища поднимали верующих к самым небесам. Здесь, как и в большинстве греческих колоний, землевладельческая аристократия уступила власть диктатуре, представлявшей главным образом интересы среднего класса. В 570 году власть захватил Фаларид, обессмертивший себя тем, что изжаривал своих врагов в медном быке; особенно ему приглянулось устройство, благодаря которому вопли агонизирующих жертв, проходя по специальным трубам, напоминали рев этого животного61. Однако именно ему и следующему диктатору Ферону город был обязан порядком и стабильностью, сделавшими возможным его экономическое развитие. Купцы из Акраганта, как и их коллеги из Селинунта, Кротоны и Сибариса, стали американскими миллионерами своего времени, на которых греческие плутократы помельче взирали с тайной завистью и самоутешающим презрением; Новый Свет, по заверениям его предшественника, увлекался размахом и внешним великолепием, но не располагал ни вкусом, ни художническим мастерством. Акрагантский храм Зевса, бесспорно, стремился к размаху, ибо Полибий пишет, что он «не уступал ни одному греческому храму по величине и планировке»62; мы не можем судить о его красоте непосредственно, так как его разрушили войны и землетрясения. Поколение спустя, в эпоху Перикла, Акрагант возводил строения поскромнее. Одно из них — храм Согласия — сохранилось почти целиком, а от храма Геры до нас дошла впечатляющая колоннада; этого в любом случае достаточно, чтобы показать, что греческий вкус не замыкался в Афинах и что даже коммерческий запад понял справедливость истины «размах не значит развитие». В Акраганте родился великий Эмпедокл; возможно, именно здесь, а не в кратере Этны нашел он свою смерть.
В самом начале Сиракузы были такими же, каковы они сейчас, — деревушкой, прижавшейся к мысу Ортигии. Еще в восьмом веке Коринф выслал колонистов, отличавшихся справедливостью и более совершенным оружием, на захват небольшого полуострова, который в те времена был, возможно, островом. Они построили или расширили перешеек, связывавший Ортигию с остальной Сицилией, и оттеснили большинство сикулов в глубь острова. Колонисты размножались со всей стремительностью энергичного народа, владеющего богатой землей; со временем их город станет крупнейшим в Греции, с периметром в двадцать три километра и полумиллионным населением. Землевладельческая аристократия была свергнута в 495 году восстанием лишенного гражданских прав народа, объединившегося с порабощенными сикула-ми. Если верить Аристотелю63, новая демократия оказалась совершенно неспособной создать благоустроенное общество, и в 485 году Гелон из Гелы, опираясь на программу просвещенного предательства, установил диктатуру. Как и многие деятели этого сорта, он был столь же способным, сколь и беззастенчивым. Презирая нравственные законы и политические приличия, он превратил Ортигию в неуязвимую цитадель своего правительства, покорил Наксос, Леонтины и Мессану и обложил податью всю Восточную Сицилию, чтобы сделать Сиракузы прекрасней
шей из греческих столиц. «Таким способом, — с грустью замечает Геродот, — Гелон стал великим царем»*64.
Он загладил свою вину и сделался боготворимым Наполеоном Сицилии, когда — в то время как флот Ксеркса надвигался на Афины — карфагеняне выслали армаду, немногим уступавшую в численности персидской, чтобы вырвать райский остров из-под власти греков. Судьба Сицилии и судьба Греции лежали на одних весах, когда в один и тот же месяц — традиция утверждает, в один и тот же день — Гелон противостал Гамилькару у Гимеры, а Фемистокл сразился с Ксерксом у Саламина.
У карфагенян были причины для беспокойства, потому что даже на северном побережье Африки греки строили города и перехватывали коммерческую инициативу. Уже в 630 году дорийцы из Феры вывели многолюдную колонию в Кирену, лежавшую на полпути из Карфагена в Египет. Здесь, на краю пустыни, они нашли хорошую землю со столь обильными дождями, что местные жители утверждали, будто над этим местом в небе проделана дыра. Греки отвели часть земель под пастбища и занялись вывозом шерсти и шкур; из лазерпиция они производили пряности, по которым сходила с ума вся Греция; они продавали греческие изделия в Африке и довели свои ремесла до такого совершенства, что киренские вазы числились среди лучших. Город разумно использовал свое богатство и украсился просторными садами, храмами, статуями и гимнасиями. Здесь родился первый знаменитый эпикурействующий философ античности Аристипп, сюда возвратился он после долгих скитаний, чтобы основать Киренскую школу.
В самом Египте, обычно враждебном к любым чужеземным поселениям, греки создали сначала плацдарм, затем империю. Около 650 года милетцы открыли «факторию», или торговый форпост, в Навкратисе, лежавшем вдоль канопского рукава Нила. Фараон Псамметих I терпел греков потому, что из них выходили превосходные наемники, тогда как их коммерция доставляла богатую добычу его сборщикам таможенных пошлин66. Ахмос II предоставил им значительную автономию. Навкратис стал почти промышленным городом, с керамическим, терракотовым и фаянсовым производствами; в еще большей степени он был торговым эмпорием, ввозившим греческое масло и вино и отсылавшим в обмен на них египетскую пшеницу, льняное полотно и шерсть, африканскую слоновую кость, ладан и золото. Постепенно с помощью этих контактов в Грецию пришли египетская религиозная мудрость и технологии египетского зодчества, ваяния и науки, а взамен в Египет проникли
греческие слова и обычаи, вымостившие путь греческому господству александрийской эпохи.
Если мы вообразим, что взошли на купеческое судно, плывущее из Навкратиса в Афины, наш объезд греческого мира совершит полный круг. Это продолжительное путешествие потребовалось для того, чтобы увидеть и прочувствовать размах и многообразие эллинской цивилизации. Аристотель описывает конституционную историю 158 греческих городов-государств, но их были тысячи. Каждый город внес свой вклад в торговлю, промышленность и мысль той общности, которую мы называем Грецией. Греческая поэзия и проза, математика и метафизика, ораторское искусство и история родились скорее в колониях, а не на материке. Без них и тысяч чутких щупалец, протянутых ими по всему древнему миру, греческая цивилизация — драгоценнейшее творение истории — могла не состояться. Благодаря им в Грецию проникли культуры Египта и Востока, а греческая культура давала первые ростки в Азии, Африке и Европе.
1 Павсаний, III, 23.
2 Ludwig, 266; Cook, Zeus, 776.
3 Schliemann, Jlios, 41.
4 Страбон, X, 2.9.
5 Journal of Hellenic Studies, LVI, 170—189, London, 1882f.
6 Grote, IV, 150-151.
7 Mahaffy, Greek Literature, I, 97—98; J.H. Studies, LV, 138.
8 Randall-Maclver, D., Greek Citites in Italy and Sicily, Oxford, 1931, 75; САН, III, 676.
9 Диодор, III, 9.
10 Афиней, XII, 20.
11 Там же, XII, 15, 17.
12 Там же, 58.
13 Геродот, VI, 127.
14 Grote, IV, 168.
15 Афиней, XII, 19.
16 Диоген Лаэртский, «Пифагор», IX.
17 Епс. Brit., XVIII, 802.
18 Диоген Лаэртский, «Пифагор», I—III, XVII; Heath, Greek Math.,I, 4.
19 Cicero, De fmibus, Loeb Library, V, 29, 87; Диодор, I, 98.
20 Цицерон, «Тускуланские беседы», Loeb Library, I, 16; De re publica, Loeb Library, II, 15.
21 Caroll, 299, 307, 310.
22 Диоген Лаэртский, «Пифагор», VIII.
23 Диоген Лаэртский, «Пифагор», XIX, VII, XVIII; Grote, V, 103.
24 Диоген Лаэртский, «Пифагор», XIX.
25 Диоген Лаэртский, «Пифагор», XVIII.
26 Grote, V, 100-101.
27 Диоген Лаэртский, «Пифагор», XXII; Cook, Zeus, 1.
28 Диоген Лаэртский, «Пифагор», VIII.
29 Heath, I, 10.
30 Прокл, см. Heath, I, 141.
31 Диоген Лаэртский, «Пифагор», XI.
32 Whibley, 229.
33 Heath, I, 70, 85, 145.
34 Whewell, W.H., History of Inductive Sciences, N.Y., 1859, I, 106; Oxford History of Music, Oxford U. P., 1929, Introductory Volume, 3.
35 Aristotle, Works, ed. Smith and Ross, Oxford, 1931, De coelo, II, 9; «Метафизика», I, 5; Oxford History of Music, 27; Heath, I, 165; II, 107.
36 Heath, II, 65, 119; Berry, A., Short History of Astronomy, N.Y., 1909, 24.
37 Диоген Лаэртский, «Пифагор», XXV.
38 Там же, 9; «Пифагор», XVIII.
39 Livingstone, R.W., Legacy of Greece, Oxford, 1924, 59.
40 Диоген Лаэртский, «Пифагор», XIX.
41 Там же.
42 Rohde, Erwin, Psyche, N.Y., 1925, 375; Pater, Plato, 54.
43 «Греческая антология», VII, 120.
44 Аристотель, «Никомахова этика», V, 8.
45 Диоген Лаэртский, «Пифагор», XXI.
46 Grote, IV, 154-158; САН, IV, 115-116.
47 Фраг. 24, см. Whibley, 89.
48 Heath, II, 52; Mahaffy, Greek Lit., I, 138.
49 Фраг. 7, см. Bakewell, 9.
50 Фраг. 14—15, 5—7, 1—3, см. Bakewell, 8.
51 Диоген Лаэртский, «Ксенофан», III.
52 Фраг. 9—10.
53 Bakewell, 10-11.
54 Warren, Foundations, 241; однако Коулдвей (там же) датирует его примерно 450 годом.
55 Randall-Maclver, 9—10.
56 Childe, V.G., Dawn of European Civilization, N.Y., 1925, 93—100.
57 Фукидид, VI, 18; Диодор, V, 2.
58 Grote, IV, 149.
59 Freeman, E.A., Story of Sicily, N.Y., 1892, 65.
60 Там же.
61 Полибий, XII, 25.
62 Там же, IX, 27.
63 Там же, V, 2.
ы Геродот, VII, 156.
65 Лукиан, «Гермотим», 34.
* Glotz, Ancient Greece, 116; Draper, J.W., History of the Intellectual Development of Europe, N.Y., 1876, I, 52.