Наша группа ВКОНТАКТЕ - Наш твиттер Follow antikoved on Twitter
136

ГЛАВА 6

Великое переселение

I. ПРИЧИНЫ И СПОСОБЫ

Доведя историю Спарты и Афин вплоть до кануна Марафона, мы пожертвовали единством времени ради единства места. Это правда, что материковые города старше греческих поселений в Эгеиде и Ионии и что эти города во многих случаях выводили колонии, чью жизнь мы должны теперь описать. Но в силу поразительной исторической непоследовательности иные из этих колоний стали более великими, чем их метрополии, и обогнали их в развитии богатства и искусства. Истинными творцами эллинской культуры были не те греки, что населяли территорию современной Греции, но те, что бежали от завоевателей дорийцев, отчаянно сражались за плацдармы на чужих берегах и — благодаря своим микенским воспоминаниям и поразительной энергии — создали на своей новой родине искусство и науку, философию и поэзию, которые задолго до Марафона поставили их впереди всего западного мира. Греческая цивилизация была унаследована метрополиями от своих детей.

Важнейшим событием греческой истории было стремительное расселение этого народа по всему Средиземноморью*. До Гомера они были кочевниками, и казалось, что весь Балканский полуостров охвачен их движением, но последующие греческие волны, разбившиеся об эгейские острова и западное побережье Азии, были вздыблены в первую очередь дорийским нашествием. Изо всех уголков Эллады люди бежали в поисках родины и свободы туда, где их не могли бы настигнут вторгшиеся поработители. Свой вклад в миграцию внесли[политические раздоры и семейная вражда в старых государствах; побежденные иногда выбирали изгнание, а победители изо всех сил поощряли их исход. Часть уцелевших в Троянской войне греков осталась в Азии; другие — жертвы кораблекрушений и любители приключений — поселились на островах Эгеиды; некоторые, достигнув дома после опасного путешествия, обнаруживали, что их престолы и жены более им не принадлежат, и возвращались на корабли, чтобы искать новой родины и новой удачи за морем2. Для материковой Греции, как и для современной Европы,

колонизация оказалась благом по разным причинам: она стала отдушиной для избыточного населения и мятежных духом, громоотводом против аграрных волнений; она создала заморские рынки для отечес-

* Ср. Патер: «Возможно, самый блестящий и вдохновляющий эпизод в целойистории Греции — ее ранняя колонизация»1.
137

твенных товаров и стратегические лагеря для импорта продовольствия и полезных ископаемых. В итоге она основала коммерческую империю, чей оживленный взаимообмен товарами, искусствами, обычаями и мыслями сделал возможной сложную культуру Греции.

Миграция следовала по пяти, главным направлениям — эолийскому, ионийскому, дорийскому, эвксинскому, италийскому. Самая ранняя ее стадия началась в северных материковых государствах, которые первыми приняли на себя главный удар вторжений с севера и запада. В течение двенадцатого-одиннадцатого столетий из Фессалии, Фтиотиды, Беотии и Этолии поток переселенцев медленно продвигался через Эгейское море в район вокруг Трои и основал здесь двенадцать городов Эолийского союза. Второе направление брало начало на Пелопоннесе, откуда по «возвращении Гераклидов» бежали тысячи микенцев и ахейцев. Некоторые из них обосновались в Аттике, другие на Евбее; многие перебрались на Киклады, дерзнули переплыть Эгейское море и основали на западе Малой Азии двенадцать городов ионийского Додекаполиса (Двенадцатиградья). Третье направление избрали дорийцы, которые вышли за пределы Пелопоннеса, заняли Киклады, покорили Крит и Кирену и учредили дорийское десятиградье вокруг острова Родос. По четвертому направлению двинулись выходцы со всей Греции, которые заселили побережье Фракии и построили сотни городов на побережье Геллеспонта, Пропонтиды и Евксинского моря. Пятый поток держал путь на запад — в район так называемых Ионических островов, оттуда в Италию и на Сицилию и, наконец, в Галлию и Испанию.

Только сочувственное воображение или яркое воспоминание о нашей колониальной истории способно наглядно представить трудности, преодолеваемые в процессе этого многовекового переселения. Покинуть землю, освященную могилами предков и охраняемую наследственными божествами, и отправиться в неизвестные страны, не защищенные, по всем признакам, греческими богами, означало решиться на авантюру, способную в корне изменить судьбу. Поэтому колонисты брали с собой горсть родной земли, чтобы посыпать ею чужую почву, и торжественно переносили огонь с общественного алтаря метрополии, чтобы возжечь его в очаге нового поселения. Они выбирали место на побережье или близ него, где корабли — второй дом половины греков — могли послужить убежищем от нападения с суши; еще лучше, если колония располагалась в прибрежной долине, защищенной горами, которые служили естественной преградой с тыла, предоставляли место для акрополя — внутригородской твердыни — и обеспечивали прикрытую мысом гавань; лучше всего, если такую гавань удавалось найти на каком-нибудь торговом маршруте или у устья реки, куда из глубины материка поступала продукция для вывоза или обмена; в этом случае процветание было лишь делом времени. Почти всюду хорошие места были уже заняты, и их приходилось завоевывать хитростью или силой; в таких вопросах мораль греков была ничуть не более возвышенной, чем наша. В некоторых случаях завоеватели обращали прежних обитателей в рабство со всей иронией паломничества за свободой; чаще они завоевывали дружбу коренных обитателей, поднося им подарки, пленяя их более высокой культурой, ухаживая за их женщинами и принимая их богов; колониальных греков не волновала чистота расы3, и в их переполненном пантеоне всегда находилось божество, достаточно похожее на местного бога,

138

чтобы облегчить религиозное согласие. В первую очередь колонисты предлагали коренному населению изделия греческих ремесел, получая взамен зерно, скот или полезные ископаемые и экспортируя их во все страны Средиземноморья — предпочтительно в метрополию, из которой происходили поселенцы и к которой они в течение столетий продолжали испытывать известное сыновнее почтение.

Эти колонии выводились одна за другой до тех пор, пока Греция не перестала быть узким полуостровом гомеровской эпохи, образовав причудливую и свободную ассоциацию независимых городов, рассеянных от Африки до Фракии и от Гибралтара до восточной окраины Черного моря. Этим эпохальным свершением Греция была обязана своим женщинам, которые отнюдь не всегда отличались такой готовностью к деторождению. Через эти деятельные центры жизненной энергии и разума греки рассеяли по всему югу Европы семена той утонченной и хрупкой роскоши, которая зовется цивилизацией и без которой жизнь лишилась бы красоты, а история — смысла.

II. ИОНИЙСКИЕ КИКЛАДЫ

Плывя из Пирея вдоль аттического побережья на юг И повернув от украшенного храмом мыса Сунион на восток, путешественник достигает маленького острова Кеос, где, если верить невероятному и следовать авторитетным свидетельствам Страбона и Плутарха, «некогда существовал закон, который, по-видимому, повелевал шестидесятилетним старикам испить напиток из болиголова, чтобы хватило еды остальным», и «в течение семисот лет на людской памяти не было ни единого случая супружеской измены или обольщения»4.

Возможно, именно поэтому величайший поэт Кеоса предпочел в зрелости добровольное изгнание; может статься, ему показалось, что на родине трудно дожить до восьмидесяти семи лет, которыми его одарила греческая традиция. В тридцать лет Симонид был известен всему эллинскому миру, и когда в 469 году он умер, греки единодушно считали его самым блестящим автором своего времени. Его слава певца и поэта привлекла к нему внимание Гиппарха, соправителя афинского диктатора Гиппия, при дворе которого ему удавалось дружно уживаться с другим поэтом — Анакреонтом. Он пережил войну с Персией и много раз избирался для написания эпитафий к памятникам знаменитостей. В старости он жил при дворе Гиерона I, диктатора Сиракуз; его репутация была в то время столь высока, что в 475 году он заключил на поле боя мир между Гиероном и диктатором Акраганта Фероном, когда военные действия грозили вот-вот начаться5. В своем вечно актуальном сочинении «Следует ли старику управлять государством?» Плутарх рассказывает, что Симонид продолжал завоевывать награды за лирическую поэзию и хоровые песни до самой глубокой старости. Когда он наконец согласился умереть, его похоронили в Акраганте с царскими почестями.

Он был не только поэтом, но и личностью, и греки бранили и любили Симонида за его пороки и сумасбродства. Он отличался корыстолюбием, и без золота его муза немела. Это был первый поэт, писавший за деньги, ссылаясь на то, что поэт имеет такое же право на

139

пропитание, как и все остальные. Однако эта практика была для Греции новостью, и Аристофан выражал негодование публики, утверждая, что Симонид «за грош выйдет в море на плетне»6. Он похвалялся тем, что изобрел систему мнемотехники, которую с благодарностью освоил Цицерон7; ее основной принцип заключался в придании запоминаемым вещам некой логической упорядоченности и последовательности, чтобы каждый предмет естественно подводил к последующему. Резкие шуточки остроумного Симонида, точно интеллектуальная валюта, находились в обращении многих греческих городов; но в старости он часто жалел о том, что никогда не придерживал языка8.

В сохранившихся фрагментах широко признанного и щедро оплачиваемого поэта мы с изумлением обнаруживаем беспросветную мрачность, присущую всей греческой литературе после Гомера, в чьи дни люди были слишком деятельны для пессимизма и слишком неистовы для скуки.

Нет у людей ничего долговечного. Истину эту
Выразил лучше всего славный хиосец, сказав:
«Так же, как листья деревьев, сменяются роды людские».
Редко, однако же, кто, слушая эти слова,
Воспринимает их сердцем своим — потому что надежда
В каждом живет, с юных лет укореняясь в груди.
Каждый, пока не увял еще цвет его юности милой,
Много несбыточных дум носит в незрелом уме;
Мысли о старости, смерти грозящей его не тревожат,
Нет до болезней ему дела, пока он здоров.
Жалок, чей ум так настроен, кто даже подумать не хочет,
Сколь ненадолго даны смертному, юность и жизнь!
Ты же, постигнувший это, ищи до конца своей жизни
Благ, от которых душе было б отрадно твоей9.
(Перевод Л. Блуменау)

Надежда на Острова Блаженных не утешает Симонида, и боги Олимпа, подобно богам христианства у некоторых современных поэтов, были для него скорее поэтическим приемом, чем утешением для души. Когда Гиерон спросил его, в чем сущность и каковы свойства Бога, он испросил у царя день на раздумья, назавтра заговорил уже о двух днях, всякий раз удваивая срок, отведенный ему на размышления. Когда Гиерон наконец потребовал объяснений, Симонид ответил, что чем дольше он размышляет, тем более темным кажется ему этот предмет10.

На Кеосе родился не только Симонид, но и его племянник и лирический преемник Вакхилид, а в александрийскую эпоху и великий анатом Эрасистрат. Нам почти нечего сказать о Серифе, Андросе, Теосе, Миконе, Сикине или Иосе. На Сиросе жил Ферекид (около 550 года), который слыл наставником Пифагора и первым философом, писавшим прозой. На Делосе, гласит греческое предание, родился Аполлон. Остров Аполлона был настолько священ, что на нем запрещались смерть и роды; те, кто вот-вот должен был родить или умереть, спешно увозились с Делоса, и, чтобы очистить остров11, были вырыты все известные могилы, а останки перезахоронены в другом месте. После

140

отпора персам Афины и их ионийские союзники хранили здесь казну Делосского союза; каждый четвертый год ионийцы собирались здесь, чтобы благоговейно и радостно справить празднество своего статного бога. Гимн седьмого века описывает «изящно подпоясанных женщин»12, деятельных купцов, суетящихся у своих прилавков, толпы, выстроившиеся вдоль дороги посмотреть на священное шествие; волнующий обряд и торжественное жертвоприношение в храме; радостные пляски и хоровые гимны делосских и афинских девушек, избранных не только из-за своего пения, но и из-за красоты; атлетические и мусические состязания и представления в театре под открытым небом. Ежегодно афиняне отправляли на Делос посольство, чтобы отметить день рождения Аполлона, и до возвращения посольства в Афинах откладывались все казни. Отсюда — длительный промежуток, столь счастливый для литературы и философии, между осуждением и казнью Сократа.

Наксос — самый крупный, тогда как Делос едва ли не самый крохотный из Кикладских островов. Он славился вином и мрамором и был достаточно богат, чтобы располагать в шестом веке собственным флотом и скульптурной школой. Юго-восточнее Наксоса лежит Аморгос, родина строптивого Семонида, чья негалантная сатира на женщин была тщательно сохранена историей, которую пишут мужчины*. Западнее находится Парос, почти целиком состоящий из мрамора; паросцы строили из него свои дома, а Пракситель нашел здесь просвечивающий камень, который после ваяния и шлифовки излучал тепло человеческой плоти. На этом острове где-то на исходе восьмого века родился Архилох, сын рабыни, один из величайших лирических певцов Греции. Судьба воина забросила его на северный Фасос, где в битве с местными жителями он счел, что собственная шкура ему дороже щита; он ударился в бегство и бросил щит, чтобы жить, весело подшучивая над своим бегством. Вновь оказавшись на Паросе, он влюбился в Необулу, дочь богача Ликамба. В своих стихах он описывает эту скромную девушку с локонами, ниспадающими на плечи, и вздыхает, как вздыхало столько столетий, о том, чтобы «только коснуться ее руки»14. Но стихи поэта нравились Ликамбу больше, чем его доходы, и он положил конец этой связи. В ответ на это Архилох обрушил на него, Необулу и ее сестер такие стрелы сатирического стиха, что, по уверению легенды, трое из них повесились. Разочарованный Архилох отвернулся от «смокв и рыбы» Пароса, вновь сделавшись солдатом удачи. Наконец, ноги его подвели, и он погиб в сражении с наксосцами.

Из его стихотворений явствует, что это был человек, одинаково нелицеприятный с друзьями и врагами, со свойственной разочарованному любовнику склонностью к прелюбодейству15. Мы представляем его себе вдохновенным пиратом, мелодичным флибустьером — грубым в прозе и изысканным в стихах; застав ямбический размер, который к тому времени уже был популярен в народных песнях, он сложил из него краткие и язвительные шестистопные строчки; то был «ямбический триметр», который станет классическим размером греческой траге

* Семонид сравнивает женщин с лисами, ослицами, свиньями и переменчивым морем и клянется, что ни один мужчина не может прожить и дня, не будучи хоть раз одернут собственной женой15.
141

дии. Он весело экспериментировал с дактилическими гекзаметрами, трохеическими тетраметрами и дюжиной других размеров*, обогатив греческую поэзию метрическими формами, которые сохранятся в ней до самого конца. До нас дошло только несколько несвязных строчек, и мы вынуждены верить древним на слово, а древние считали его самым популярным из всех греческих поэтов после Гомера. Гораций любил подражать его техническому многообразию, а великий александрийский критик Аристофан Византийский на вопрос, какое из стихотворений Архилоха нравится ему более всего, ответил, выразив чувства всей Греции двумя словами: «Самое длинное»16.

На расстоянии утренней морской прогулки от Пароса лежит Сифнос, знаменитый своими серебряными и золотыми рудниками. Последние находились в собственности народа и распоряжении правительства. Выработка была столь богатой, что остров мог воздвигнуть в Дельфах Сокровищницу сифносцев с ее умиротворенными кариатидами, возвести множество других памятников и при этом распределять среди граждан значительное сальдо в конце каждого года17. В 524 году на острове высадилась шайка самосских корсаров и взыскала дань в тысячу талантов — сумму, эквивалентную 600 000 долларов. Остальная Греция отнеслась к этому героическому грабежу с тем равнодушием и с той выдержкой, с какими люди обычно переносят несчастья своих друзей.

III. ДОРИЙСКОЕ НАВОДНЕНИЕ

Дорийцы тоже колонизовали Киклады и усмирили свой воинственный дух, терпеливо прорезая горные склоны террасами, способными удержать и сохранить влагу скупых дождей, чтобы напоить посевы и виноградники. На Мелосе они унаследовали от своих предшественников из Бронзового века обсидиановые копи и привели остров к такому процветанию, что афиняне, как мы увидим позднее, не жалели никаких сил, чтобы добиться поддержки Мелоса в своей борьбе против Спарты. В 1820 году здесь была найдена самая знаменитая статуя западного мира — Афродита Мелосская**.

Двигаясь на восток, а затем на юг, дорийцы покорили Феру и Крит, а из Феры вывели новую колонию в Кирену. Часть из них обосновалась на Кипре, где с одиннадцатого века небольшая колония аркадских греков сражалась за господство с древними финикийскими династиями. До нас дошла удивительная легенда как раз об одном из этих финикийских царьков — Пигмалионе, который был настолько очарован изваянной им из слоновой кости Афродитой, что влюбился в нее, умолил богиню вдохнуть в статую жизнь и женился на своем создании, после

* «Эванджелина» Лонгфелло, его «Гайавата» и заключительная строчка любой строфы «Чайльд Гарольда» Байрона могут служить примерами соответственно дактилического гекзаметра, трохеического тетраметра и ямбического триметра.
** Или, сообразно римскому имени богини и итальянскому названию острова, — Венера Милосская (Venus di Milo).
142

того как богиня вняла его мольбе18. Приход железа, вероятно, снизил спрос на кипрскую медь и оставил этот остров на обочине греческого экономического прогресса. Вырубка леса коренными жителями для обжига медной руды, финикийцами на корабли и греками под пашню медленно превратила Кипр в жаркий и полубесплодный клочок суши, каким он является и ныне. Искусство острова, как и его население, в греческий период подверглось самым разнообразным египетским, финикийским и эллинским влияниям, так и не обретя однородности и своеобразия*.

На Кипре дорийцы составляли только меньшинство греческого населения; но на Родосе и южных Спорадах, а также на близлежащем материке они стали правящим классом. Родос процветал в столетия между Гомером и Марафоном, хотя апогей его развития наступит лишь в эллинистическую эпоху. На мысе, выступающем из тела Азии, дорийские поселенцы основали город Книд, прекрасно расположенный для прибрежной торговли. Здесь в свое время родились великий астроном Евдокс, историк (или фантазер) Ктесий и тот самый Сострат, что построит александрийский Фарос. Здесь среди руин древних храмов будет найдена скорбная и степенная Деметра Британского музея.

Напротив Книда лежит остров Кос — родина Гиппократа и соперник Книда в качестве центра греческой медицинской науки. Здесь родились художник Апеллес и поэт Феокрит. Чуть севернее, на побережье, находился Галикарнас, отечество Геродота и — в эллинистические дни — стольный град карийского царя Мавсола и его возлюбленной Артемисии. Вместе с Косом, Книдом и главными городами Родоса (Линд, Камир и Иалис) этот город входил в Гексаполис, или Шестиградье, малоазийских дорийцев, в свое время вяло соперничавших с двенадцатью городами Ионии.

IV. ИОНИЙСКОЕ ДВЕНАДЦАТИГРДЦЬЕ

1. Милет и рождение греческой философии

Северо-западнее Карии примерно на сто пятьдесят километров протянулась полоса гористого побережья шириной в 30—50 километров, известного в древности как Иония. По словам Геродота, «воздух и климат здесь прекраснейшие в целом свете»19. Города Ионии располагались по большей части в устьях рек или в конце дорог, по которым из глубины материка к морю доставлялись товары, вывозившиеся в самые разные страны.

Самый южный из двенадцати ионийских городов — Милет — в

* Ср. Стенд XIII Собрания Кипрских древностей Ченьолы в нью-йоркском художественном Метрополитен-музее. Двуязычная табличка, раскопанная в 1868 году британскими учеными, позволила им дешифровать кипрское письмо, представлявшее собой запись греческого диалекта силлабическими знаками; однако их результаты не внесли во всемирную историю ничего интересного.
143

шестом веке был самым богатым городом греческого мира. С минойской эпохи на этом месте обитали карийцы, и когда около 1200 года из Аттики сюда пришли ионийцы, они застали здесь эгейскую культуру — пусть и увядающую, — готовую стать высокой отправной точкой их цивилизации. Они не привели с собой в Милет женщин, но просто убили местных мужчин и женились на вдовах20; слияние культур началось со смешения крови. Как и большинство ионийских городов, сначала Милет подчинялся царям, предводительствовавшим на войне, затем аристократам, владевшим землей, затем тиранам, представлявшим средний класс. В начале шестого века, при диктаторе Фрасибуле, промышленность и торговля достигли своей вершины, и растущее богатство Милета пышно расцвело в литературе, философии и искусстве. С тучных пастбищ доставлялась шерсть, из которой шили одежду на ткацких фабриках города. Взяв уроки у финикийцев и постепенно совершенствуя полученные навыки, ионийские купцы основали колонии — торговые посты в Египте, Италии, на берегах Пропонтиды и Евксинского моря. У одного Милета было восемьдесят таких колоний, шестьдесят из них — на севере. Из Абидоса, Кизика, Синопы, Ольвии, Трапезунта и Диоскуриады Милет ввозил лен, древесину, плоды и металлы, расплачиваясь за них изделиями своих ремесел. Богатство и роскошь города вошли в пословицу и приобрели скандальную славу по всей Греции. Милетские купцы, получавшие баснословные барыши, вкладывали деньги в самые разные предприятия, в том числе и в родной город. То были Медичи ионийского Ренессанса.

Именно в этой вдохновляющей обстановке Греция принесла миру два своих самобытнейших дара — науку и философию. Торговые перекрестки — это место встречи идей, притирания друг к другу чужеродных обычаев и верований; различия порождают столкновение, сопоставление, мысль; суеверия взаимоуничтожаются, открывая дорогу разуму. Здесь, в Милете, как позднее в Афинах, жили люди из множества стран; торговая конкуренция будила их деятельный ум, а длительные отлучки от родных алтарей и домов освобождали от пут традиции. Милетцы и сами путешествовали в отдаленные города, широко раскрытыми глазами наблюдая цивилизации Лидии, Вавилонии, Финикии и Египта; таким — помимо прочих — путем египетская геометрия и вавилонская астрономия стали частицей греческого духа. Коммерция и математика, заморская торговля и география, навигация и астрономия развивались рука об руку. Тем временем богатство создало досуг; выросла аристократия культуры, чье свободомыслие терпелось потому, что читать могло лишь незначительное меньшинство. Мышление не сковывали ни мощное жречество, ни древний боговдохновенный текст; даже гомеровские поэмы, которым предстояло стать в известном смысле греческой Библией, едва ли приобрели к тому времени определенную форму; и в своей окончательной редакции им предстоит нести на себе отпечаток ионийского скептицизма и веселого сплетничества. Здесь мысль впервые стала светской, ища рациональных и непротиворечивых ответов на вопросы о мире и человеке*.

* Однако в шестом веке до нашей эры схожие движения разворачиваются в Индии и Китае.
144

И все же, хотя новое растение и было мутантом, у него имелись корни и родословная. Седая мудрость египетских жрецов и персидских магов, возможно, даже индийских провидцев, жреческая наука халдеев, поэтически персонифицированная космогония Гесиода в соединении с врожденным реализмом финикийских и греческих купцов произвели на свет ионийскую философию. Путь для нее вымостила сама греческая религия, говорившая о Мойре, или Судьбе, — повелительнице богов и людей: этот образ заключал в себе идею закона, превосходящего неисповедимую личную волю и обозначившего водораздел между наукой и мифологией, равно как между деспотией и демократией. Человек обрел свободу, когда понял, что подчиняется закону. В том, что греки, насколько мы знаем, были первыми, кто осознал это как в философии, так и в политике, и заключался секрет их свершений и их уникального места в истории.

Поскольку движение жизни основывается не только на изменении, но и на наследственности, не только на экспериментирующем новаторстве, но и на скрепляющем обычае, следовало бы ожидать, что религиозные корни философии будут не только питать, но и формировать ее и что до самого конца в ней сохранится мощный теологический элемент. В истории греческой философии бок о бок бегут два потока: натуралистический и мистический. Основоположником последнего является Пифагор, и через посредничество Парменида, Гераклита, Платона и Клеанфа это течение достигает Плотина и святого Павла. Первым всемирно значимым деятелем натуралистического течения является Фалес, дело которого продолжили Анаксимандр, Ксенофан, Протагор, Гиппократ и Демокрит, а после них Эпикур и Лукреций. Время от времени некоторые великие умы — Сократ, Аристотель, Марк Аврелий — соединяли оба течения, пытаясь воздать должное неопределимой сложности жизни. Но даже в этих людях доминировала тенденция, свойственная для греческой мысли вообще, — любовь и следование разуму.

Фалес родился около 640 года, вероятно, в Милете, предположительно в финикийской семье21, и большую часть своих знаний почерпнул в Египте и на Ближнем Востоке; он — олицетворение миграции культуры с Востока на Запад. По-видимому, он занимался делами только затем, чтобы обеспечить себя обычными жизненными благами; общеизвестен рассказ о его успешной спекуляции с маслобойными прессами*. Все остальное время он посвящал науке, причем с сосредоточенностью, о которой свидетельствует рассказ о его падении в колодец во время наблюдения за звездами. Держась особняком, он тем не менее интересовался делами родного города, был близко знаком с диктатором Фрасибулом и отстаивал перед федерацией ионийских государств идею совместного отпора Лидии и Персии23.

* Слово берет Аристотель: «Рассказывают, что благодаря своему астрологическому [астрономическому] искусству Фалес предвидел небывалый урожай оливок, и еще зимой снял за бесценок все маслобойни в Милете и на Хиосе, так как никто не давал за них больше, чем он. Когда же наступил сезон приготовления масла, у многих возникла в них нужда, так что он сдал их за ту цену, которую сам и назначил; собрав таким путем крупную сумму денег, он всем доказал, что при желании философу совсем нетрудно разбогатеть»22.
145

Перенесение математики и астрономии на греческую почву традиция единодушно приписывает ему. По преданию, он вычислил высоту египетских пирамид, измерив их тень в ту часть суток, когда тень человека равна его росту. Возвратившись в Ионию, Фалес продолжил захватывающее логическое исследование геометрии как дедуктивной науки и доказал несколько теорем, позднее собранных Евклидом*. Если эти теоремы заложили основание греческой геометрии, то его астрономические наблюдения завоевали эту науку для западной цивилизации и освободили ее от восточных астрологических напластований. Он проделал несколько второстепенных наблюдений и изумил всю Ионию, успешно предсказав затмение солнца, состоявшееся 28 мая 584 года до н.э.25, — возможно, опираясь на египетские записи и вавилонские расчеты. В остальном его теория универсума едва ли существенно превосходила современную ему космологию египтян и евреев. Мир, полагал он, представляет собой полусферу, покоящуюся на бесконечных водных просторах, а земля — это плоский диск, плавающий на плоской стороне этой полусферы. Вспоминается замечание Гете: пороки (или ошибки) человека принадлежат его эпохе, но добродетели (или прозрения) — ему самому.

Если некоторые греческие мифы называли отцом всего сотворенного Океана26, то Фалес провозгласил воду первопричиной всех вещей, их изначальной формой и посмертной судьбой. Возможно, говорит Аристотель, он пришел к этому мнению, приметив, «что пища всех существ — влажная и что семена имеют влажную природу... а то, из чего рождается всякая вещь, и есть ее первоначало»27. А может быть, он считал, что вода является простейшей или самой фундаментальной из трех форм — газа, жидкости, твердого тела, — в которые (теоретически) могут быть преобразованы все субстанции. Значение его мысли состояло не в сведении всех вещей к воде, но в сведении всех вещей к одному; то был первый монизм на памяти человечества. Аристотель описывает взгляды Фалеса как материалистические; но Фалес добавляет, что каждая частичка мироздания одушевлена, что материя и жизнь неразделимы и едины, что в растениях и металлах так же, как в животных и людях, присутствует бессмертная «душа»; жизненная сила меняет форму, но никогда не гибнет28. Фалес любил говорить, что нет существенной разницы между жизнью и смертью. Когда некто попробовал его уязвить, спросив, почему же тогда он предпочитает жизнь, Фалес отвечал: «Именно потому, что между ними нет никакой разницы»29.

В старости он с общего согласия получил звание sophos, или мудреца; и когда Греция составляла список своих Семи Мудрецов, она поместила Фалеса первым. На вопрос о том, что самое трудное, он отвечал знаменитой апофтегмой: «Познать себя». Спрошенный, что самое легкое, он отвечал: «Давать советы». Спрашивавшим, что есть Бог, Фалес ответил: «Не имеющее ни начала, ни конца». На вопрос, каким образом люди жили бы наиболее доблестно и справедливо, он сказал: «Если б сами никогда не делали того, что порицают в других»30. Он умер,

* Теорему о том, что диаметр делит круг пополам, что углы у основания равносто-роненнего треугольника «подобны» (т.е. равны), что угол в полукруге — это прямой угол, что противолежащие углы, образованные двумя пересекающимися прямыми, равны, что два треугольника с двумя равными углами и равной стороной также равны24.
146

сообщает Диоген Лаэртский31, «присутствуя в качестве зрителя на гимнастическом состязании, утомленный зноем, жаждой и слабостью, ведь был он очень стар».

По словам Страбона32, Фалес был первым, кто писал о фисиологии, т.е. науке о природе (physis), или причине бытия и становления вещей. Дело Фалеса было энергично продолжено его учеником Анаксимандром, который — хотя и жил между 611 и 549 г. до н.э. — выдвинул философию, поразительно схожую с тем учением, что Герберт Спенсер, трепеща от собственной оригинальности, обнародовал в 1860 году. Первоначало, говорит Анаксимандр, — это безбрежное Неопределенное-Беспредельное (apeiron), бескрайняя масса, лишенная всяких специфических качеств, благодаря заложенным в ней силам разворачивающая из себя все многообразие вселенной*. Это одушевленное и вечное, но безличное и имморальное Беспредельное есть единственный Бог системы Анаксимандра; оно представляет собой неизменное и вечно сущее Единое в отличие от изменчивого преходящего Множества мира вещей. (К Анаксимандру восходит метафизика школы элеатов: действительно только вечное Единое.) Из лишенного всяких свойств Беспредельного рождается бесконечная череда новых миров, бесконечно возвращающихся в него, расцветя и погибнув. В изначальном Беспредельном содержатся все противоположности: горячее и холодное, влажное и сухое, жидкое, твердое и газообразное; по мере развития эти потенциальные качества становятся актуальными и производят различные и определенные вещи; распавшись, противоположности вновь вбираются Беспредельным (предвосхищение как Гераклита, так и Спенсера). При рождении и гибели миров враждуют различные элементы, обрушиваясь друг на друга в силу противоположности своих начал: «а из чего рождаются вещи, в то они и разрешаются после смерти».

Хотя Анаксимандр также не обошелся без астрономических чудачеств, простительных в эпоху, не знавшую приборов, по сравнению с Фалесом он все же сделал шаг вперед, мысля землю цилиндром, свободно висящим в центре вселенной и поддерживаемым на месте только равноудаленностью от всех ее крайних точек34. Солнце, луна и звезды, по Анаксимандру, движутся вокруг земли, будучи заключенными в круги. Чтобы проиллюстрировать эту картину, возможно, учитывая вавилонские образцы, Анаксимандр соорудил в Спарте гномон, или солнечные часы, при помощи которого он показывал движение планет, наклонение эклиптики** и последовательность солнцестояний, равноденствий и времен года35. При содействии своего земляка Гекатея он стал основоположником географии, начертив — по-видимому, на медной доске— первую известную карту обитаемого мира***.

* Ср. Спенсерово определение эволюции как сущностного изменения «из неопределенной, разрозненной (incoherent) однородности в определенную, связанную разнородность»33.
** Эклиптика (названная так потому, что на ней происходят затмения (eclipsis) солнца и луны) представляет собой большой круг ежегодного видимого движения солнца по небу. Поскольку плоскость этого круга является в то же время плоскостью земной орбиты, наклонение эклиптики — это острый угол (около 23”) между плоскостью земного экватора и плоскостью земной орбиты вокруг солнца.
*** Египтяне составляли карты только отдельных районов.
147

В своем первоначальном виде земля, по словам Анаксимандра, находилась в жидком состоянии; одна ее часть высохла под действием внешнего тепла и стала землей, другая — испарилась и стала облаками; тепловые различия в образовавшейся таким путем атмосфере обусловливают движения ветра. Живые организмы постепенно возникли из начальной влаги; наземные животные были сначала рыбами и только с образованием суши приобрели свой настоящий вид. Человек тоже был некогда рыбой; он не мог сразу же появиться на свет таким, каков он сейчас, потому что он был бы слишком беспомощен, чтобы добыть себе пропитание, и погиб бы36.

Менее яркая фигура — ученик Анаксимандра Анаксимен, взявший за первоначало воздух. Остальные элементы происходят из воздуха путем разрежения, как огонь, и сгущения, благодаря которому последовательно образуются ветер, облака, вода, земля и камни. Как душа, являющаяся воздухом, сплачивает человека, так и воздух, или пневма, мира есть всепроникающий дух, дыхание Бога37. То была идея, выдержавшая все бури греческой философии и нашедшая пристанище в стоицизме и христианстве.

Расцвет Милета произвел на свет не только первую греческую философию, но и первую греческую прозу и историографию*. Поэзия представляется чем-то естественным для отрочества нации, когда воображение богаче знания, а вера олицетворяет природные силы полей, лесов, моря и неба; поэзии нелегко избежать анимизма, а анимизму — поэзии. Проза — это голос знания, освобождающегося от анимизма и веры; это язык светской, земной, «прозаичной» действительности; это эмблема зрелости народа и эпитафия его юности. Вплоть до этого времени (600 г. до н.э.) почти вся греческая литература имела поэтическую форму; традиционное воспитание передавало в стихах мудрость и этику племени; даже такие ранние философы, как Ксенофан, Парменид и Эмпедокл, облачали свои системы в поэтическое платье. Если наука была первоначально формой философии, стремящейся освободиться от общепринятого, спекулятивного, неверифицируемого, то и философия представляла собой поначалу разновидность поэзии, пытающейся освободиться от мифологии, анимизма и метафоры.

Поэтому то, что Ферекид и Анаксимандр изложили свои учения прозой, стало событием. Другие деятели той эпохи, которых греки называли логографами — писателями о причинах, прозаическими писателями, — начали создавать анналы своих государств, используя новую форму; так, Кадм (550) составил Милетскую хронику, Евгеон — Самосскую, Ксанф писал о Лидии. В конце столетия Гекатей Милетский продвинул одновременно историю и географию в своих эпохальных трудах — Historiae, или «Расследования», и Ges periodos, или «Обзор Земли». В последнем сочинении Гекатей разделил известную ему планету на два континента — Европу и Азию, относя Египет к Азии; если дошедшие до нас фрагменты подлинны (в чем многие сомневаются), это

* К словам первый и самый ранний благоразумный читатель всегда, конечно, добавит «из известных нам».
148

произведение содержало чрезвычайно богатые сведения о Египте и послужило щедрым источником, откуда, не афишируя этого, черпал Геродот. «Расследования» начинались со скептической пощечины: «Я пишу то, что считаю правдой, ибо греческие предания кажутся мне многочисленными и смехотворными». Гекатей принимал гомеровские поэмы за историю и проглатывал некоторые сказки с закрытыми глазами; тем не менее он предпринял честную попытку отличить факт от мифа, проследить действительные генеалогии и прийти к правдоподобной греческой истории. Греческая историография была уже немолода, когда родился «Отец истории».

Для Гекатея и других логографов, появившихся в эту эпоху в большинстве городов и колоний Эллады, слово historia* означало любое исследование фактов любого рода и прилагалось не только к историографии в современном смысле слова, но также к науке и философии. В Ионии этот термин имел скептические коннотации; он подразумевал, что чудесные рассказы о богах и полубожественных героях вытесняются светской регистрацией событий и рациональным истолкованием причин и следствий. У Гекатея этот процесс начинается, у Геродота развивается, у Фукидида достигает своего завершения.

Скудость греческой прозы до Геродота связана с захватом и оскудением Милета, случившимися при жизни того же поколения, которое положило начало прозаической литературе. Как это часто бывает в истории, внутренний кризис расчистил путь для завоевателя. Рост богатства и роскоши породил моду на эпикурейство, тогда как стоицизм и патриотизм казались устаревшими и нелепыми; у греков появилась поговорка «давным давно, когда милетцы были храбрецами»38. Конкуренция ради земных благ становилась все острее, тогда как старая вера теряла былую силу, благодаря которой она когда-то смягчала классовую вражду, усовещая сильных и утешая слабых. Богатые, поддерживавшие олигархическую диктатуру, сплотились в единую партию против бедноты, желавшей демократии. Бедняки обеспечили себе контроль над правительством, изгнали богатых, собрали детей изгнанников на току, натравили на них быков, которые и затоптали их до смерти. Богатые возвратились, вернули себе власть, вываляли вожаков демократии в смоле и сожгли их заживо39. De nobis fabula narrabitur**. Когда около 560 года Крез приступил к подчинению лидийскому царству греческого побережья Малой Азии от Книда до Геллеспонта, Милет сохранил свою независимость, отказавшись помочь братским государствам. Но в 546 году Кир покорил Лидию и без особого труда включил раздираемые раздорами ионийские города в Персидскую империю. Великая эпоха Милета осталась в прошлом. В истории государств наука и философия достигают своих высот, когда упадок уже начался; мудрость — вестница смерти.

* Or histor или istor, «знающий», — эвфонического развития id-tor с корнем id от eidenai, «знать»; ср. англ. wit и wisdom. *
** О нас будет сказка сказываться (лат.). — Прим. пер.
149

2. Поликрат Самосский

В заливе напротив Милета, подле устья Меандра, стоял скромный городок Миунт и более знаменитый город Приена. В шестом веке здесь жил Биант, один из Семи Мудрецов. По словам Гермиппа, Семерых Мудрецов насчитывалось семнадцать, ибо разные греки составляли их список по-разному, чаще всего сходясь на именах Фалеса, Солона, Бианта, Питтака из Митилены, Периандра из Коринфа, Хилона из Спарты и Клеобула из родосского Линда. Греция почитала мудрость так же, как Индия — святость, Италия эпохи Возрождения — художественный гений, юная Америка (что вполне естественно) — экономическую предприимчивость. Героями Греции были не святые, не художники, не миллионеры, но мудрецы, а самыми почитаемыми ее мудрецами были не теоретики, но люди, деятельно осуществлявшие свою мудрость в мире. Изречения этих мужей вошли среди греков в пословицу, а некоторые из них были начертаны в дельфийском храме Аполлона. Народ любил вспоминать, например, замечания Бианта: несчастнейший из людей — тот, кто не научился переносить несчастье; люди должны жить так, как если бы отпущенная им жизнь была одновременно долга и коротка; «мудрость следует пестовать как проводницу от юности к старости, ибо она — долговечнейшее из достояний»40.

К западу от Приены лежит Самос — второй по величине остров Ионии. Его столица располагалась на юго-восточном побережье острова; войдя в прекрасно укрепленную гавань и проплывая мимо знаменитых красных кораблей самосского флота, путешественник видит перед собой город, как бы ярусами растущий на холме: в самом низу — верфи и мастерские, выше — дома, над ними — твердыня акрополя и величественный храм Геры; над всем этим вздымается череда хребтов и вершин, достигающих высоты полутора тысяч метров. Этот вид не мог не будить патриотических чувств в душе каждого самосца.

Своего зенита Самос достиг в третьей четверти шестого века, при Поликрате. Доходы от загруженного работой порта позволили диктатору покончить с опасным периодом безработицы с помощью программы общественных работ, вызывавшей восхищение у Геродота. Величайшим из его предприятий был горный тоннель длиной в 1370 метров, по которому осуществлялось водоснабжение города; мы получаем известное представление о математическом и инженерном таланте греков, узнав о том, что две начатые с противоположных сторон скважины встретились в центре с пятиметровой погрешностью в направлении и двухметровой — по высоте*41.

Самос был культурным центром задолго до Поликрата. Около 590 года здесь жил легендарный Эзоп, раб грека Иадмона. Неподтвержденное предание гласит, что Иадмон отпустил его на волю, Эзоп много путешествовал, встречался с Солоном, жил при дворе Креза, присвоил деньги, которые Крез поручил ему раздать в Дельфах, и встретил насильственную смерть от рук разъяренных дельфийцев42. Его басни, заимствованные главным образом из восточных источников, в класси-

* Подобные предприятия в наше время допускают погрешность лишь в несколько сантиметров или же равную нулю.
150

ческую эпоху были хорошо известны в Афинах; Сократ, по словам Плутарха, переложил их в стихи43. Хотя форма этих басен восточная, их философия типично греческая. «Сладостны красоты природы: земля и море, звезды, круги солнца и луны. Но все остальное объято страхом и болью»,44 тем более для растратчика. Мы по-прежнему встречаем его в Ватикане, где на кубке Перикловой эпохи он изображен с полулысой головой и бородой Ван Дейка; не без пользы для себя он прислушивается к оживленной болтовне лисицы45.

Великий Пифагор родился на Самосе, однако покинул его в 529 году, чтобы поселиться в италийской Кротоне. С Теоса сюда прибыл Анакреонт воспевать милости Поликрата и быть наставником его сына. Крупнейшей фигурой при дворе тирана был художник Феодор, самосский Леонардо, мастер на все руки, достигший высот во множестве ремесел. Греки приписывали ему — возможно, во избежание дополнительных разысканий — изобретение нивелира, угольника и токарного станка46; он был искусным резчиком гемм, работником по металлу, камню и древесине, скульптором и архитектором. Он принял участие в проектировании второго храма Артемиды Эфесской, построил грандиозную скиаду, или павильон, для спартанских народных собраний, способствовал введению в Греции лепки из глины и разделил с Реком честь перенесения из Египта или Ассирии на Самос бронзолитейного искусства47. До Феодора греки делали грубые бронзовые статуи, обшивая металлическими пластинами «мост» из древесины48; теперь они были готовы к созданию из бронзы таких шедевров, как Дельфийский возничий и Дискобол Мирона. Самос славился также своей керамикой; Плиний положительно отзывается о ее качестве, рассказывая, что жрецы Кибелы для лишения себя мужественности пользуются исключительно самосскими черепками49.

3. Гераклит Эфесский

Каистрийский залив отделял Самос от самого славного из ионийских городов — Эфеса. Основанный около 1000 года афинскими колонистами, он процветал, контролируя торговлю по Каистру и Меандру. Его население, религия и искусство вобрали в себя мощные восточные элементы; почитаемая здесь Артемида изначально появилась как восточная богиня материнства и плодородия. Ее знаменитый храм многократно погибал и почти столько же раз восставал из мертвых. На месте дважды строившегося и дважды уничтоженного древнего алтаря около 600 года был возведен первый храм, вероятно, являвшийся первым значительным строением ионийского стиля. Второй храм был воздвигнут около 540 года, отчасти благодаря щедротам Креза; в его проектировании участвовали Пеоний Эфесский, Феодор Самосский и жрец Деметрий. То был крупнейший из построенных прежде греческих храмов, явившийся, по общему мнению, одним из Семи чудес света*.

* Шесть других — это: Висячие сады Вавилона, Фарос в Александрии, Колосс Родосский, Фидиев Зевс в Олимпии, гробница Мавсола в Галикарнасе и пирамиды. Плиний пишет, что второй храм имел 130 метров в длину и 68 в ширину, 127 колонн высотой в 18 метров — некоторые из них были украшены или обезображены рельефами50. Завершенный после вековых трудов в 420 году до нашей эры, он сгорел в 356 году до н.э.
151

Город был известен не только своим храмом, но и поэтами, философами и женскими нарядами, стоившими целое состояние51. Не позднее 690 года до н.э. здесь жил Каллин — первый известный элегический поэт Греции. Куда более велик и менее привлекателен был Гиппонакт, который — около 550 года — сочинял стихотворения, отличавшиеся столь грубой тематикой, непристойным языком, отточенным юмором и изысканной метрикой, что стал предметом пересудов всей Греции и ненависти всего Эфеса. То был тучный коротышка, хромой и безобразный и совершенно несносный. В одном из сохранившихся фрагментов он говорит, что женщина приносит мужчине счастье лишь два раза в жизни: «один — в день свадьбы, а другой — в день выноса тела»52. Он был беспощадным сатириком и язвил любого чем-нибудь примечательного эфесца — от самого подлого преступника до верховного жреца храма. Когда два скульптора — Бупал и Афенид — выставили изящную карикатуру на Гиппонакта, он напустился на них в столь уничтожающих стихах, что некоторые строчки оказались долговечнее камня и острее язвящего клыка времени. По-гиппонактовски отточенный отрывок гласит: «Подержи-ка мой плащ: я врежу Бупалу в глаз. Я ловок на обе руки и не знаю промаха»53 Предание утверждает, что Гиппонакт покончил с собой, но желаемое так часто выдают за действительное!

Самым прославленным сыном Эфеса был Гераклит Темный. Родившийся около 530 года, он принадлежал к знатной семье и считал демократию ошибкой. «Дурных — много, и лишь немногие хороши, — говорил он (111*), — и один для меня стоит десяти тысяч, если он — наилучший» (113). Но даже аристократы были ему не по душе. «Многознание, — со свойственным ему добродушием говорит он, — уму не научает; иначе оно научило бы Гесиода, Пифагора, Ксенофана и Гекатея» (16). «Ибо единственная подлинная мудрость — знать идею, которая одна всегда правит всем» (19). Поэтому, словно китайский мудрец, он ушел жить в горы, вынашивая мысль, способную объяснить все. Не снисходя до того, чтобы изложить свои выводы в словах, понятных простонародью, и ища в потаенности жизни и речи спасения от разрушающих личность партий и толп, он выразил свои взгляды в емких и загадочных апофтегмах «О природе», которые отдал на хранение в святилище Артемиды, чем весьма озадачил потомков.

Гераклит изображается в современной литературе как философ, строящий свою систему на понятии изменения; однако сохранившиеся фрагменты едва ли согласуются с этим истолкованием. Как большинство философов, он жаждал найти за Многим Одно, некое единство и строй, на которые мог бы опереться ум среди хаотического мельтешения и многообразия мира. «Все вещи — одно», — утверждал он так же страстно, как Парменид (1); на вопрос: что есть одно? Гераклит отвечал: «Огонь». Возможно, на него оказало влияние персидское огнепоклонство; вероятно, он использовал этот термин как буквально, так и символически, обозначая им не только огонь, но и энергию; фрагменты не позволяют решить этот вопрос однозначно. «Этот мир... не был создан

* Числа в скобках указывают фрагменты Гераклита в нумерации Байуотера (Bywater).
152

ни Богом, ни человеком, но всегда был, есть и будет вечно живым Огнем, мерно вспыхивающим и мерно угасающим» (20). Все вещи суть формы Огня, то на его «пути вниз», когда он последовательно сгущается во влагу, воду и землю, то на «пути вверх» — от земли к воде, к влаге, к Огню*54.

Хотя в вечном Огне Гераклит находит утешительное постоянство, философа смущают его бесчисленные трансформации; вторая его стержневая идея — вечность и вездесущность изменений. Он не находит ничего статического во вселенной, разуме или душе. Ничто не есть, все становится; никакое состояние не пребывает неизменным, даже на кратчайшее мгновение; все перестает быть тем, чем было, и становится тем, чем оно будет. Здесь в философии поднимается новая проблема: в отличие от Фалеса, Гераклит не просто спрашивает, что суть вещи, но, как Анаксимандр, Лукреций и Спенсер, — каким образом они стали тем, что они суть; и, подобно Аристотелю, он полагает, что исследование второго вопроса — наилучший подход к первому. Сохранившиеся апофтегмы не содержат знаменитой формулы panta rei, ouden menei — «все течет, ничто не остается на месте»; однако античность единодушно приписывает ее Гераклиту56. «Нельзя войти в одну и ту же реку, ибо на тебя накатывают все новые и новые воды» (41); «мы есть, и нас нет» (81); здесь, как и у Гегеля, вселенная — это огромное становление. Множественность, различие, изменение столь же реальны, как единство, тождественность, бытие; Многое столь же реально, как и Единое57. Многое есть Единое; каждое изменение — это приближение вещей к Огню или их удаление от Огня. Одно есть Многое; в самом сердце Огня таится не ведающее покоя изменение.

Отсюда Гераклит переходит к третьему началу своей философии — единству и взаимозависимости противоположностей, гармонии вражды. «Бог — день и ночь, зима и лето, война и мир, избыток и голод» (36); «доброе и дурное — одно; добро и зло — одно» (57-58); «жизнь и смерть — одно; пробуждение и сон, молодость и старость» (78). Все эти противоположности — стадии колебательного движения, моменты вечно изменяющегося Огня; каждый член пары противоположностей необходим для смысла и существования другого; реальность — это напряжение и взаимодействие, чередование и обмен, единство и гармония противоположностей. «Они не понимают, как разноглася

* Возможно, Гераклит имел в виду небулярную гипотезу: мир начинается как огонь (или жар, или энергия), превращается в газ или влагу, оседающую водой, химический осадок которой после испарения образует массивы земли55. Вода и земля (жидкость и твердое тело) суть две ступени одного процесса, две формы единой реальности (25). «Все вещи обмениваются на Огонь, как Огонь обменивается на все вещи» (22). Всякое изменение — это «путь вверх или вниз», переход из одной формы в другую, большее или меньшее сгущение энергии Огня. «Путь вверх и вниз один и тот же» (69); разрежение и сгущение — движения в вечном колебании становления; все вещи образуются на пути сгущения, пути вниз, или на пути разрежения, пути вверх, когда реальность удаляется от Огня или возвращается к нему; все формы суть модусы единой и всеобщей энергии. На языке Спинозы, Огонь, или энергия, — вечная и вездесущая субстанция, или фундаментальный принцип; сгущение и разрежение (пути вниз и вверх) — ее атрибуты; ее модусы, или специфические формы, — это видимые вещи мира.
153

щее согласуется с собой. Здесь — слаживание противных натяжений, как в луке и лире» (45). Как напряжение струны, натягиваемой и отпускаемой, создает гармонию колебаний, называемую музыкой или нотой, так чередование и вражда противоположностей творит сущность, смысл и гармонию жизни и изменения. В борьбе организма с организмом, человека с человеком, мужчины с женщиной, поколения с поколением, класса с классом, народа с народом, идеи с идеей, веры с верой сражающиеся противоположности суть основа и уток на ткацком станке жизни, преследующие антагонистические цели и созидающие невидимое единство и тайное согласие целого. «Разногласящих гармония — наилучшая» (46); это поймет каждый влюбленный.

Все три принципа — Огонь, изменение и напряженное единство противоположностей — входят в Гераклитову концепцию души и Бога. Он смеется над теми, «кто тщетно пытается очиститься от кровопролития, оскверняя себя кровью» (130), или теми, «кто возносит молитвы к этим вот истуканам: это все равно что беседовать с домами; ничего не знают они о действительной природе богов» (126). Не допускает он и личного бессмертия: человек, как и все остальное, — изменчивое и прерывистое пламя, «возжигаемое и гаснущее, точно свет в ночи» (77). И все равно человек — это Огонь; душа, или жизненное начало, есть часть вечной энергии, присутствующей во всех вещах, и, как таковая, никогда не умирает. Смерть и рождение — произвольные моменты, выхваченные анализирующим разумом человека из потока становления; однако, с непредвзятой точки зрения, с точки зрения вселенной, это лишь фазы в бесконечном изменении форм. В любое мгновение частичка нас умирает, тогда как целое живет; каждую секунду умирает один из нас, тогда как Жизнь живет. Смерть не только конец, но и начало; рождение не только начало, но и конец. Наши слова, мысли, даже этика суть предрассудки и выражают наши интересы как представителей определенных групп; философия должна видеть вещи в свете целого. «Для Бога все вещи прекрасны и хороши и справедливы; это люди нарекли одно несправедливым, другое — справедливым» (61).

Как душа — преходящий язык непрестанно изменяющегося пламени жизни, так Бог — вечносущий Огонь, неуничтожаемая энергия мира. Он — единство, связующее все противоположности, гармония всех противоборств, конечная цель и смысл любой вражды. Этот Божественный Огонь, как и жизнь (ибо они — повсюду и одно), вечно меняет свою форму, вечно поднимается вверх или нисходит вниз по лестнице изменения, вечно поглощает и восстанавливает вещи; и действительно, в один далекий день «Огонь будет судить все вещи и схватит» (62), уничтожит их, расчистив дорогу для новых форм в день Последнего Суда, или космической катастрофы. Тем не менее действия неумирающего Огня не лишены смысла и строя; если бы люди умели понимать мир как целое, то они увидели бы в нем безмерную нечеловеческую мудрость, Логос, или Разум, или Слово (65), и попытались бы привести свои жизни в согласие с этим путем Природы, этим законом вселенной, этой мудростью, или организованной энергией, которая и есть Бог (91). «Мудро прислушиваться не ко мне, но к Слову» (1), искать и следовать безграничному разуму целого.

154
Когда Гераклит прилагает четыре основополагающих понятия своей мысли — энергию, изменение, единство противоположностей и разум целого — к этике, он проливает свет на жизнь и поведение человека. Энергия, сопряженная с разумом, обрученная с порядком, является величайшим благом. Изменение — не зло, но благо; «в изменении — успокоение; вечно трудиться над одним и тем же и вечно начинать заново — как это утомительно» (72—73). Взаимная необходимость противоположностей делает понятными, а потому простительными, распри и страдание. «Удостоиться всего, чего желаешь, для человека не лучшее; болезнь сделала приятным здоровье, зло — добро, голод — достаток, труд — отдохновение» (104). Он порицает тех, кто желает, чтобы в мире прекратилась вражда (43); без этой борьбы противоположностей не было бы «созвучия», плетения паутины жизни, развития. Гармония не кладет конца борьбе, она — конфликт, в котором ни один из элементов не одерживает решительной победы, но оба действуют в нерасторжимой зависимости друг от друга (как радикализм юности и консерватизм старости). Борьба за существование необходима для того, чтобы лучшее могло отделиться от худшего и породить наивысшее. «Вражда — отец и царь всему; одних она сделала богами, других — людьми; одних — рабами, других — свободными» (44). В конечном счете «вражда — это справедливость» (62); конкуренция индивидуумов, групп, видов, учреждений и империй есть высший суд природы, и нет апелляции против его вердикта.

В целом философия Гераклита, сконцентрированная в 130 фрагментах, принадлежит к главным творениям греческого разума. Учение о Божественном Огне перешло в стоицизм; идея Последнего Пожара была передана стоицизмом христианству; Логос, или природный разум, стал у Филона и в христианской теологии Божественным Словом, олицетворенной мудростью, с которой, или посредством которой Бог творит и направляет все вещи; в известной мере он подготовил почву для современного понятия природного закона. Добродетель как послушание природе стала лозунгом стоицизма; единство противоположностей с новой силой возродилось у Гегеля; понятие изменения обрело второе дыхание усилиями Бергсона. Концепция всеопределяющей вражды и борьбы подхватывается Дарвином, Спенсером и Ницше, который двадцать два века спустя возобновляет войну Гераклита против демократии.

Мы почти ничего не знаем о жизни Гераклита; о его смерти до нас дошел только не внушающий доверия рассказ Диогена Лаэртского, который, возможно, показывает, к какому прозаическому финалу способна возвратиться наша поэзия:

«Возненавидев людей, он удалился и жил в горах, кормясь быльем и травами. А заболев оттого водянкой, воротился в город и обратился к врачам с такой загадкой: могут ли они обернуть многоводье засухой? Но те не уразумели, и тогда он закопался в бычьем хлеву, теплотою навоза надеясь испарить дурную влагу. Однако и в этом не обретя облегчения, он скончался, прожив шестьдесят лет»58.

(Перевод М. Л. Гаспарова)

155

4. Анакреонт Теосский

Колофон, расположенный несколькими километрами севернее от Эфеса, получил свое название, по-видимому, от холма, на склоне которого он вырос*. Антиклерикально настроенный Ксенофан, родившийся в этом городе около 576 года, писал, что колофонцы «носят пурпурные одеяния, гордятся своими роскошными прическами, которые они увлажняют дорогими, сладостно пахнущими маслами»; у суетности богатая история60. Здесь и, возможно, в Смирне среди народа, уже зараженного томным пессимизмом Востока, поэт Мимнерм (610) пел меланхоличные оды быстротечной молодости и любви. Он отдал свое сердце Нанно — девушке, сопровождавшей его песни жалобным облигато флейты; а когда она отвергла его любовь (возможно, на том основании, что женатый поэт — мертвый поэт), он обессмертил ее сборником изящных элегических стихов:

В пору обильной цветами весны распускаются быстро
В свете горячих лучей листья на ветках дерев.
Словно те листья, недолго мы тешимся юности цветом,
Не понимая еще, что нам на пользу и вред.
Час роковой настает, и являются черные Керы
К людям: у первой в руках — старости тяжкий удел,
Смерти удел — у другой61.
(Перевод В. В. Вересаева)

Более знаменитый поэт жил столетие спустя в соседнем городе Теос. Анакреонт много скитался, но родился (5бЗ) и умер (478) он в Теосе. Многие дворы искали его расположения, ибо среди современников один Симонид мог поспорить с ним славой. Мы застаем его среди колонистов, переселившихся во фракийские Абдеры, солдатом в одной или двух военных кампаниях, который бросил свой щит сообразно поэтической моде того времени и с тех пор довольствуется литературой; он проводит несколько лет при дворе Поликрата Самосского, откуда его как официальное лицо доставляют на пятидесятивесельной галере услаждать Гиппарха в афинском дворце Писистратидов; наконец, после Персидской войны, он возвращается в Теос, где тешит свою старость песнями и вином. За свои излишества он заплатил долголетием и умер восьмидесяти пяти лет от роду; говорят, он подавился виноградной косточкой62.

Александрия знала пять книг Анакреонта, до нас же дошли только разрозненные двустишия. Его темами были вино, женщины и мальчики; его поэтическая манера — это изысканный треп в легкостопных ямбах. Для его безукоризненного языка и изысканного стиха нет нечистых и низменных предметов. Вместо вульгарной злобности Гиппонакта или взволнованного трепета. Сафо Анакреонт культивировал учтивую болтовню придворного поэта, который готов разыграть Горация перед любым Августом, угодившим его воображению и дающим ему на вино.

* Греч, kolophon; ср. лат. collis, англ. hill. Поскольку колофонская кавалерия славилась тем, что довершала разгром вражеского войска, слово kolophon стало в греческом языке синонимом заключительного удара и перешло в современные языки как обозначение издательского символа, первоначально помещавшегося в конце книги59.
156

Афиней полагает, что его развеселые песни и ветреные романы не более чем поза63; возможно, Анакреонт скрывал свою верность, чтобы нравиться женщинам, и прикидывался гулякой, чтобы стяжать вящую славу. Остроумная легенда гласит, что однажды подвыпивший Анакреонт накинулся на мальчика и грубо его отругал и что, влюбившись (в его-то годы) в этого отрока, раскаявшийся поэт восхвалял его до небес64. Эрот Анакреонта был мастером на обе руки и беспристрастно влек его как к мужскому, так и к женскому полу; но в пожилые годы поэт галантно отдавал предпочтение женщинам. «Бросил шар свой пурпуровый// Златовласый Эрот в меня// И зовет позабавиться// С девой пестрообутой.// Но, смеяся презрительно// Над седой головой моей,/ / Лесбиянка прекрасная// На другого глазеет»65 [перевод В. В. Вересаева]. Остроумец позднейшей эпохи посвятил Анакреонту весьма примечательную эпитафию:

Гроздьев живительных мать, чародейка — лоза винограда!
Ты, что даешь от себя отпрыски ценных ветвей!
Вейся по стеле высокой над Анакреонтом Теосцем,
Свежей зеленью крой низкую надпись земли.
Пусть он, любивший вино и пиры и в чаду опьяненья
Певший на лире всю ночь юношей, милых ему,
Видит, и лежа в земле, над своей головою висящий
В гроздьях, на гибких ветвях целый, прекрасный твой плод;
Пусть окропляются влагой росистой уста, из которых
Слаще, чем влага твоя, некогда песня лилась!66
(Перевод Л. Блуменау)

5. Хиос, Смирна, Фокея

За Теосом материк вьется среди заливов и мысов на запад, и, преодолев километров пятнадцать по морю, путешественник достигает Хиоса. Быть может, здесь, среди масличных и смоковничных рощ, среди анакреонтических виноградников провел свою юность Гомер. Виноделие являлось на Хиосе важнейшей отраслью экономики, в которой было задействовано много рабов; в 431 году на острове было 30 000 свободных и 100 000 рабов67. Хиос превратился в центр работорговли; торговцы выкупали у кредиторов семьи несостоятельных должников и приобретали мальчиков, делая из них евнухов для дворцов Лидии и Персии68. В шестом веке Дримах возглавил восстание своих собратьев-рабов, разгромил все армии, направленные против него, укрепился в горной цитадели, обложил данью богатейших граждан посредством избирательного грабежа, на современный манер предложил им «защиту» за соответствующее вознаграждение, запугал их до того, что они стали справедливее к своим рабам, и завещал друзьям свою добровольно отсеченную голову, чтобы те могли потребовать обещанное за нее вознаграждение. На протяжении веков Дримах почитался как бог-покровитель рабов69 — превосходный эпос для какого-нибудь Спартака пера. Среди роскоши и рабства на Хиосе процветали искусство и литература; здесь обосновались Гом^риды — цех и династия бардов; здесь родился драматург и историк Феопомп; около 560 года (гласит

157

традиция) хиосец Главк открыл технику сварки железа; на Хиосе Архерм и его сыновья Бупал и Афенид производили в шестом веке прекраснейшие в Греции статуи.

Вернувшись на материк, путешественник минует Эрифры и Клазомены, где родился учитель и друг Перикла Анаксагор. Восточнее Клазомен, в хорошо защищенном заливе, расположилась Смирна. Заселенная эолийцами уже в 1015 году до н.э.70, в результате иммиграции и завоевания она превратилась в ионийский город. Славная уже в дни Ахилла, разоренная лидийцем Алиаттом около 600 года, разрушаемая вновь и вновь — последний раз в 1924 году греками, — Смирна, соперничающая в древности с Дамаском, познала все превратности истории*. Остатки древнего города свидетельствуют о богатстве и разнообразии его жизни; здесь были раскопаны гимнасий, акрополь, стадион и театр. Улицы города были широки и хорошо вымощены; их украшали дворцы и храмы; главный проспект, называвшийся Золотым, был знаменит на всю Грецию.

Самым северным из городов Ионии была Фокея, носящая ныне название Фокия. Река Герм соединяла ее почти с самими Сардами, обеспечивая ей прибыльное преимущество в торговых сношениях греков с Лидией. В поисках рынков фокейские купцы предпринимали далекие путешествия; именно они принесли греческую культуру на Корсику и основали Марсель.

Таким было ионийское Двенадцатиградье, увиденное как бы с высоты птичьего полета сквозь пространство и время. Хотя ионийские города слишком ревностно конкурировали между собой, чтобы объединиться в оборонительный союз, их граждане признавали некую солидарность происхождения и интересов и периодически собирались на мысе Микале близ Приены на великий праздник Панионий. Фалес уговаривал их создать симполитию, в которой каждый взрослый мужчина стал бы одновременно гражданином родного города и панионийского союза, но коммерческое соперничество зашло слишком далеко и вело скорее к междоусобным войнам, чем к политическому единству. Поэтому во время персидского нашествия (546—545) импровизированный защитный альянс оказался неустойчивым и слабым, и ионийские города подпали под власть Великого царя. И тем не менее дух независимости и соперничества обеспечил ионийские города стимулом конкуренции и внушил им жажду свободы. Именно в этих условиях Иония открыла науку, философию, историю и ионийскую капитель, и в то же время она произвела на свет столько поэтов, что шестой век в Элладе оказался не менее плодотворным, чем пятый. Когда Иония пала, ее города завещали ионийскую культуру Афинам, которые сражались ради их спасения и приняли от них интеллектуальное лидерство в Греции.

* Сегодня, под именем Измир (названия Измир и Смирна связаны, вероятно, с древней торговлей миррой [библ. смирна]), по численности населения это второй город Турции и первый Малой Азии.
158

V. САФО ЛЕСБОССКАЯ

Над ионийским Двенадцатиградьем расположены двенадцать городов материковой Эолиды, заселенных эолийцами и ахейцами из Северной Греции вскоре после того, как падение Трои открыло Малую Азию для греческой иммиграции. Большинство этих городов были невелики и играли в истории весьма скромную роль; но эолийский остров Лесбос не уступал ионийским городам в богатстве, утонченности и литературной одаренности. На вулканической почве острова в изобилии росли плодовые сады и виноградники. Крупнейшим из пяти лесбосских городов была Митилена, благодаря торговле почти не отстававшая по богатству от Милета, Самоса и Эфеса. В конце седьмого века коалиция средних классов и бедноты положила конец господству землевладельческой аристократии и возвела на десять лет в диктаторы отважного и неотесанного Питтака, наделив его такой же властью, какой располагал его друг и коллега-мудрец Солон. Аристократия составила заговор, чтобы вернуться к власти, но Питтак расстроил ее планы и изгнал главных заговорщиков сперва из Митилены, а затем и с самого Лесбоса.

Алкей был буйным смутьяном, который не отличал политику от поэзии и в каждом втором своем стихотворении бил в набат мятежа. Аристократ по рождению, он нападал на Питтака с шумным и непристойным шутовством, за что удостоился венца изгнанника. Он создал оригинальные поэтические формы, прозванные потомками «алкеевыми», каждая строфа которых была, по словам древних, исполнена мелодичности и прелести. Какое-то время он пел войну и писал, что дом его увешан военными трофеями и снаряжением71; однако, когда ему представился случай проявить героизм, он отбросил щит, бежал, как Архилох, и под аккомпанемент лиры хвалил свою доблестную осмотрительность. Иногда он пел о любви, но его перу наиболее любезно было вино, которым Лесбос славился не меньше, чем поэтами. Nyn chre methysten, советует он, пипс est bibendum: время напиться: летом — чтобы утолить жажду, осенью — скрасить умирание, зимой — согреть кровь, весной — отпраздновать воскресение природы.

Дождит отец Зевс с неба ненастного,
И ветер дует стужею севера;
И стынут струйки дождевые,
И замерзают ручьи под вьюгой.
Как быть зимой нам? Слушай: огонь зажги,
Да, не жалея, в кубки глубокие
Лей хмель отрадный, да теплее
По уши в мягкую шерсть укройся...
К чему раздумьем сердце мрачить, друзья?
Предотвратим ли думой грядущее?
Вино — из всех лекарств лекарство
Против унынья. Напьемся ж пьяны!
(Перевод Вяч. Иванова)72

Ему не повезло — хотя он легкомысленно не сознавал своего невезения, — что его современницей была знаменитейшая из греческих женщин. Вся Греция чтила Сафо еще при жизни. «Однажды вечером, за

159

вином, — говорит Стобей, — Эксекестид, племянник Солона, пропел песнь Сафо, которая так понравилась его дяде, что тот умолял мальчика научить его ей; когда один из присутствующих спросил: «Зачем?» — Солон ответил: «Я хочу выучить ее и умереть!»73 Сократ (возможно, рассчитывая на ответную снисходительность) называл ее «прекрасной», а Платон посвятил ей вдохновенную эпиграмму:

Девять считается муз. Но их больше: ведь музою стала
И лесбиянка Сапфо. С нею их десять теперь74.
(Перевод Л. Блуменау)

«Сафо была удивительной женщиной, — говорил Страбон. — Ибо на нашей памяти я не знаю ни одной женщины, которая даже в самой малой степени могла бы соперничать с ней в отношении поэзии»75. Произнося «поэт», древние подразумевали «Гомер»; точно так же весь греческий мир знал, о ком идет речь, когда говорили о «поэтессе».

Псапфа, как называла она себя на своем нежном эолийском диалекте, родилась в Эресе на Лесбосе около 612 года; но когда она была еще ребенком, ее семья перебралась в Митилену. В 593 году она была среди заговорщиков-аристократов, которых Питтак изгнал в городок Пирру; уже в девятнадцать лет она играла роль в общественной жизни, участвуя в политике или сочиняя стихи. Она не отличалась красотой: была невысокой и хрупкой, а ее волосы, глаза и кожа были более смуглыми, чем хотелось бы грекам76; однако ей было присуще обаяние элегантности, утонченности и блестящего ума, который был не столь изощрен, чтобы скрыть ее нежность. «Сердце мое, — говорит она, — сердцу ребенка подобно»77. Из стихов Сафо нам известно, что она была страстной натурой, чьи слова, по замечанию Плутарха, «были смешаны с пламенем»78; пылкая чувственность наделяла плотью восторги ее души. Ее любимая ученица Аттида говорила, что она одевалась в шафран и пурпур и украшала себя цветами. Должно быть, она была привлекательна на свой миниатюрный лад, ибо Алкей, изгнанный вместе с нею в Пирру, вскоре предложил ей свою любовь. «Сафо фиалкокудрая, чистая,// С улыбкой нежной! Очень мне хочется// Сказать тебе кое-что тихонько,// Только не смею: мне стыд мешает» [перевод В. В. Вересаева]. Ее ответ был менее двусмыслен, чем его предложение: «Будь цель прекрасна и высока твоя,// Не будь позорным, что ты сказать хотел, — //Стыдясь, ты глаз не опустил бы,// Прямо сказал бы ты все, что хочешь»79 [перевод В. В. Вересаева]. Поэт пел ей хвалы в одах и серенадах, но мы ничего не слышим об их дальнейшей близости.

Возможно, их разлучило второе изгнание Сафо. Питтак, опасаясь ее взрослеющего таланта, изгнал поэтессу на Сицилию; случилось это, вероятно, в 591 году, когда многим она по-прежнему казалась безобидной девочкой. Примерно в это же время она вышла замуж за богатого купца с Андроса; несколько лет спустя она пишет: «Есть прекрасное дитя у меня. Она похожа// На цветочек золотистый, милая Клеида.// Пусть дают мне за нее всю Лидию, весь мой милый [Лесбос]...»80 [перевод В. В. Вересаева]. Сафо могла позволить себе отказаться от богатств Лидии, унаследовав состояние рано умершего мужа. После пяти лет изгнания она вернулась на родной остров, став властительницей дум лесбосского общества. В одном из сохранившихся фрагментов мы улав

160

ливаем очарование роскоши: «Я негу люблю,// Юность люблю,// Радость люблю// И солнце»81 [перевод Вяч. Иванова]. Она питала нежную привязанность к своему юному брату Хараксу и была уязвлена до глубины души, когда во время одного из торговых путешествий в Египет он влюбился в куртизанку Дориху и женился на ней несмотря на уговоры сестры82.

Между тем в Сафо тоже проник огонь. Стремясь к деятельной жизни, она открыла школу для девушек, где учила их поэзии, музыке и танцу; то был первый «пансион для благородных девиц» в истории. Она называла своих воспитанниц не ученицами, но гетерами — подругами; в те времена слово «гетера» еще не свидетельствовало о половой неразборчивости. Безмужняя Сафо влюблялась в одну за другой из этих девушек. Один из фрагментов гласит: «Словно ветер, с горы на дубы налетающий,// Эрос души потряс нам»83. В другом фрагменте говорится: «Было время, тебя, о Аттида, любила я, и была я тогда еще в цвете девичества... Ты казалась ребенком невзрачным и маленьким...» [перевод В. В. Вересаева]. Но впоследствии Аттида приняла ухаживания митилен-ского юноши, и Сафо с безудержной страстностью излила свою ревность в стихотворении, которое сохранил Лонгин:

Богу равным кажется мне по счастью
Человек, который так близко-близко
Пред тобой сидит, твой звучащий нежно
Слушает голос И прелестный смех. У меня при этом
Перестало сразу бы сердце биться:
Лишь тебя увижу, — уж я не в силах
Вымолвить слова.
Но немеет тотчас язык, под кожей
Быстро легкий жар пробегает, смотрят,
Ничего не видя, глаза, в ушах же —
Звон непрерывный.
Потом жарким я обливаюсь, дрожью
Члены все охвачены, зеленее
Становлюсь травы, и вот-вот как будто
С жизнью прощусь я*84.
(Перевод В. В Вересаева)

Родители Аттиды забрали девушку из школы, и приписываемое Сафо послание, возможно, представляет собой ее рассказ о дне разлуки:

А прощаясь со мной, она** плакала,
Плача, так говорила мне:
«О, как страшно страдаю я.
Псапфа! Бросить тебя мне приходится!»
Я же так отвечала ей:
«Поезжай себе с радостью

* Суинборн дал превосходный образец сафического размера и описал любовь поэтессы в глубоком и прекрасном стихотворении под названием «Sapphics» («All the night came not upon my eyelids») в своих «Стихотворениях и балладах» (Poems and Ballads).
** Аттида?

 

161

И меня не забудь. Уж тебе ль не знать,

Как была дорога ты мне!

А не знаешь, так вспомни ты
Все прекрасное, что мы пережили:

Как фиалками многими
И душистыми розами,

Сидя возле меня, ты венчалася,

Как густыми гирляндами
Из цветов и из зелени
Обвивала себе шею нежную.

Как прекрасноволосую
Умащала ты голову
Миррой царственно-благоухающей,

И как нежной рукой своей
Близ меня с ложа мягкого
За напитком ты сладким тянулася85.

(Перевод В. В. Вересаева)

После этих слов в той же рукописи следует горькое восклицание: «Не увижу ее я вновь!// Умереть я хотела бы!» Это, несомненно, подлинный голос любви, достигающей высот искренности и красоты по ту сторону добра и зла.

Позднейшие ученые античности спорили, являются ли эти стихотворения памятником «лесбийской любви» или просто упражнениями поэтической фантазии и олицетворения. Нам довольно того, что это поэзия высшей пробы, отличающаяся напряженностью чувства, яркой образностью и совершенством языка и формы. Один из фрагментов говорит о «поступи цветущего ручья»; другой об «истомчивом, сладос-тно-горьком Эроте»; третий сравнивает недостижимую любовь со сладким яблочком, что «ярко алеет на ветке высокой, — // Очень высоко на ветке; забыли сорвать его люди.// Нет, не забыли сорвать, а достать его не сумели»86 [перевод В. В. Вересаева]. Сафо писала не только о любви и использовала — в одних лишь сохранившихся фрагментах — до пятидесяти размеров; она самостоятельно перелагала свои стихотворения на музыку арфы. Ее стихи были собраны в девять книг и составляли приблизительно двенадцать тысяч строк; до нас дошло шестьсот строк, зачастую совершенно отрывочных. В 1073 году нашей эры сочинения Сафо и Алкея были публично преданы огню церковными властями Константинополя и Рима87. Затем, в 1897 году, Гренфелл и Хант открыли в файюмском Оксиринхе гробы из папье-маше, при изготовлении которых использовались обрывки старинных книг; на этих обрывках были обнаружены некоторые стихотворения Сафо88.

Мужчины последующих поколений отомстили поэтессе, пересказав или выдумав легенду о том, что она погибла из-за безответной любви к мужчине. Один отрывок из Суды89 сообщает о том, что «куртизанка Сафо» — обычно отождествляемая с поэтессой — бросилась в море с Левкадской скалы, так как моряк Фаон отверг ее любовь. На это предание ссылаются Менандр, Страбон и другие, а Овидий излагает его с живыми подробностями90, но, судя по многочисленным признакам, оно явно легендарно и витает в облачной дымке между вымыслом и

162

фактом. В поздние свои годы, гласит традиция, Сафо вновь выучилась любить мужчин. Среди египетских отрывков мы находим ее трогательный ответ на предложение вступить в брак: «Если бы груди мои по-прежнему наливались млеком, если бы чрево мое по-прежнему могло вынашивать детей, тогда недрогнувшей стопой направилась бы я к новому брачному ложу. Но теперь кожу мою прорезали морщины, и Эрот не спешит ко мне со своим уязвляющим даром», — и она советует жениху искать себе невесту помоложе91. По правде говоря, мы не знаем, когда и как она умерла; мы знаем только, что она оставила по себе живую память страсти, поэзии и изящества и что она блистала даже ярче Алкея, будучи самым нежным певцом своей эпохи. В заключительном фрагменте она кротко порицает тех, кто не допускает мысли о том, что песня ее допета:

«Дети мои, вы унижаете благие дары Муз, говоря: «Мы увенчаем тебя, милая Сафо, за прекраснейшую игру на звонкой, сладкоголосой лире». Разве вы не знаете, что старость избороздила мою кожу, а мои черные волосы побелели? Столь же непреложно, как звездная Ночь следует за розоперстой Эос и покрывает тьмой земные пределы, Смерть идет по следу всего живого и улавливает его в конце»92.

VI. СЕВЕРНАЯ ИМПЕРИЯ

Севернее Лесбоса находится маленький Тенедос, чьи женщины, по сообщениям некоторых античных путешественников, были самыми прекрасными в Греции93. Затем по следам эллинских искателей приключений мы попадаем на северные Спорады: Имброс, Лемнос и Самофракию. Милетцы, стремясь к контролю над Геллеспонтом, на южном берегу пролива около 560 года основали существующий и поныне город Абидос*; здесь Геллеспонт переплывали Леандр и Байрон, а войско Ксеркса переправилось по понтонному мосту в Европу. Восточнее фокейцы заселили Лампсак — родину Эпикура. Внутри Пропонтиды лежат две группы островов: богатый мрамором, давшим этому морю его нынешнее название, Проконнес и Арктоннес, на южной оконечности которого милетцы основали в 757 году крупный порт Кизик. Вдоль побережья Пропонтиды один за другим выросли греческие города Панорм, Даскилион, Аламея, Киос, Астак, Халкедон. Жадные до металлов, зерна и торговли греки поднялись за Боспор, основав на нем Хрисополь (ныне Скутари) и Никополь — «город победы». Затем они двинулись вдоль южного побережья Черного моря, заложив Гераклею Понтийскую, Тиеи и Синопу — город, по словам Страбона94, украшенный пышным гимнасием, агорой и тенистыми колоннадами; киник Диоген не нашел ничего лучшего, как родиться именно здесь. За Синопой лежали Амис, Эноя, Триполис и Трапезунт (Трабзон), где Ксенофонтовы Десять Тысяч вскричали от радости при виде желанного моря. Открытие — поначалу, быть может, Иасоном, позднее ионийца

* Почти все города, упоминаемые в данной главе, существуют и ныне, хотя и носят измененные имена.
163

ми — этого региона для греческой колонизации обеспечило метрополии такую же отдушину для избытка населения, предоставило такие же запасы продовольствия, серебра и золота, какие Европа нашла для себя в новооткрытой Америке в начале Нового времени95.

Следуя восточным побережьем Понта Евксинского на север в Медееву Колхиду, греки основали там Фасис и Диоскуриаду, а в Крыму — Феодосию и Пантикапей. В устьях Буга и Днепра они заложили Ольвию (Николаев), а в устье Днестра и на Дунае соответственно Тиру и Трезмис. Затем, двигаясь вдоль южного Причерноморья, они построили города Истр (Констанцу), Томы (где умер Овидий), Одесс (Варну) и Аполлонию (Бургас). Исторически чуткий путешественник цепенеет при мысли о том, сколь древни эти живые города; но их сегодняшних обитателей, погруженных в заботы века нынешнего, нимало не волнует толща столетий, безмолвно покоящихся у них под ногами.

Мы вновь попадаем в Боспор, где около 660 года до н.э. мегарцы основали Византий* — в прошлом Константинополь, ныне Стамбул. Еще до Перикла этот стратегический порт стал тем, чем назовет его, заключая Тильзитский мир, Наполеон, — ключом к Европе; в третьем веке до нашей эры Полибий считал его положение у моря «более благоприятным для безопасности и процветания, чем положение любого другого из известных нам городов мира»97. Византий разбогател, взимая пошлины с проходящих судов и поставляя греческому миру зерно Южной России (Скифии) и Балкан, а также кишевшую в проливе рыбу, с постыдной легкостью вылавливаемую сетями. Именно изогнутая форма и богатство, принесенное рыбным промыслом, дали городу его позднейшее имя — Золотой Рог. При Перикле византийской политикой заправляли Афины, взимая здесь пошлины, когда возникала экстренная необходимость пополнения казны, и регулируя ввоз зерна из Причерноморья как военной контрабанды98.

Вдоль северного, или фракийского, побережья Пропонтиды греки возвели города Селимбрию, Перинф (Eregli), Бизанфу, Каллиполь (Галлиполи) и Сеет. Позднее на юго-западном побережье Фракии были основаны поселения: Афродисиада, Энос и Абдеры, где Левкипп и Демокрит выдвинут философию атомистического материализма. Напротив фракийского побережья лежит остров Фасос, так описываемый Архилохом: «Как осла хребет,// Заросший диким лесом, он вздымается./ / Невзрачный край, немилый и нерадостный»99 [перевод В. В. Вересаева]; однако он был столь богат золотыми рудниками, что золотодобыча покрывала все издержки правительства. На восточном побережье Македонии или близ него греческие — главным образом, афинские — золотоискатели основали Неаполь и Амфиполь; захват этих городов Филиппом приведет к войне, которая будет стоить Афинам их свободы. Другие греки, по большей части из Халкиды и Эретрии, захватили трехпалый остров Халкидику и дали ему имя, к 700 году основав здесь города, часть которых сыграла свою роль в греческой истории: Стагир

* Название города, возможно, восходит к имени местного царя Византа96.
164

(родину Аристотеля), Скиону, Менду, Потидею, Аканф, Клеоны, Торону и Олинф, завоеванный в 348 году Филиппом и известный нам по речам Демосфена. Во время недавних раскопок в Олинфе из-под земли был извлечен довольно обширный город со множеством двухэтажных домов, причем некоторые из них имели по двадцать пять комнат. В дни Филиппа Олинф насчитывал, по-видимому, 60 000 жителей; такая населенность второстепенного городка позволяет судить о бурной плодовитости и энергичной экспансии греков доперикловой эпохи.

Наконец, между Халкидикой и Евбеей ионийские мигранты заселили Евбейские острова: Геронтию, Полиэг, Икос, Пепареф, Скандилу, Скирос. Двигаясь на восток и север, империя совершила полный оборот, круговой обход был завершен. Греческая инициатива преобразила острова Эгеиды и побережье Малой Азии, Геллеспонта, Черного моря, Македонии и Фракии, набросив на них сеть оживленных эллинизированных городов, энергично развивавших земледелие, промышленность, торговлю, политику, литературу, религию, философию, науку, искусство, риторику, сутяжничество и сладострастие. Оставалось только завоевать «еще одну Грецию» на Западе и перебросить мост между древней Элладой и современностью.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Pater, W., Plato and Platonism, London, 1910, 246.

2 Фукидид, I, 1.

3 САН, II, 558.

4 Страбон, X, 5.6; Плутарх, Moralia, Loeb Library, 249D.

5 Lyra Graeca, II, 639.

6 Аристофан, «Мир», 695.

7 Цицерон, De oratione, II, 86 in Lyra Graeca, II, 306.

8 Lyra Graeca, II, 257.

9 Там же, III, 297, 339.

10 Цицерон, De natura deorum, Loeb Library, I, 22.

11 Фукидид, III, 103.

12 Glotz, Ancient Greece, 113.

13 Botsford and Siehler, 188.

14 Caroll, 99.

15 САН, IV, 483.

16 Symonds, 169.

17 Геродот, III, 57.

18 Овидий, «Метаморфозы», Loeb Library, X, 243.

19 Геродот, I, 142.

20 Там же, I, 146.

21 Там же, I, 170; Диоген Лаэртский, «Фалес».

22 Аристотель, «Поэтика», Loeb Library, 1259а.

23 Диоген Лаэртский, «Фалес», III—VIII; Плутарх, «Солон».

24 Heath, Greek Mathematics, I, 130; Ueberweg, F., History of Philosophy, N.Y., 1871, I, 34-35.

25 Heath, I, 137; Геродот, I, 74.

26 Аристотель, «Метафизика», Lnd., 1857, I, 3.

27 Там же.

165

28 Диоген Лаэртский, «Фалес», III.

29 Там же, «Фалес», VIII.

30 Там же.

31 Там же, «Фалес», XII.

32 Страбон, XIV, 4.7.

33 Spencer, First Principles of a New System of Philosophy, N.Y., 1910, 367.

34 Bakewell, 5.

35 Heath, II, 38; Grote, V, 94.

36 Bakewell, 6.

37 Аристотель, «Метафизика», I, 3; Bakewell, 7; САН, IV, 554.

38 Афиней, XII, 26; XIII, 29; XIV, 20.

39 Там же, XII, 26.

40 Дирген Лаэртский, «Биант», I—IV.

41 САН, IV, 92-93.

42 Геродот, II, 134.

43 Плутарх, Moralia, 16С.

44 Leslie, Shane, Greek Anthology, N.Y., 1929, X, 123.

45 Pfuhl, Ernst, Masterpieces of Greek Drawing and Painting, London, 1926, Fig. 79.

46 Sarton, Geo., Introduction to the History of Science, Baltimore, 1930, I, 75.

47 Павсаний, VIII, 14; Glotz, Ancient Greece, 132; Jones, H.Stuart, Ancient Writings on Greek Sculpture, London, 1895, 24—25.

48 Ridder, 174.

49 Плиний, XXXV, 46.

50 Там же, XXXVI, 21.

51 Афиней, XII, 29.

52 Caroll, 102.

53 Фраг. 78 in Herodes, Cercidas, and the Greek Choliambic Poets, Loeb Library, 55.

54 Диоген Лаэртский, см. Heracleitus, On the Universe, Loeb Library, 464.

55 Cp. Mahaffy, What Have the Greeks?, 219.

56 Bakewell, 33.

57 Nietzsche, F., Early Greek Philosophy, N.Y., 1911, 103—104.

58 Диоген Лаэртский, «Гераклит», V.

59 Страбон, XIV, 1.28; Weigall, Sappho, 155; Webster’s Dictionary, s.v. colophon.

60 Weigall, 186; Symonds, 150.

61 Эллинские поэты в переводах В. В. Вересаева, М., 1963, 285—286. — Прим. пер.

62 Lyra Graeca, III, 636, II, 126, 131.

63 Афиней, X, 33.

64 Lyra Graeca, II, 125, 139.

65 Там же, 145, фраг. 15.

66 «Греческая (Палатинская) антология», VII, 24.

67 Диодор, XX, 84.

68 Геродот, VIII, 105; Glotz, Ancient Greece, 85.

69 Афиней, VI, 88—90; Ward, С.О., Ancient Lowly, Chicago, 1907, I, 123f.

70 Эратосфен, см. Grote, II, 159.

71 Lyra Graeca, I, 333; Афиней, XIV, 23.

72 Cf. Symonds, 197.

73 Стобей, «Антология», XXIX, 58, см. Lyra Graeca, I, 141.

74 «Греческая антология», IX, 506.

73 Страбон, XII, 2.3.

76 Овидий, «Героиды», Loeb Library, XV, 131; схолии к Лукиану, Imag., 18, см. Lyra Graeca, I, 160.

77 Weigall, Sappho, 76.

78 Там же, 175.

79 Symonds, 196.

80 Weigall, 86.

81 Lyra Graeca, I, 437.

82 Афиней, XII, 69.

166

83 Weigall, 119.

84 Лонгин, «О возвышенном», Loeb Library, IX, 15.

85 Berliner Klassikertexte, p. 9722, см. Lyra Graeca, 1, 239.

86 Murray, Greek Literature, 92; Weigall, 173, 90; Robinson, D.M., Sappho and Her Influence, Boston, 1924.

87 Mahaffy, Greek Literature, I, 102.

88 Weigall, 321.

89 Suidas, Lexicon, s.v. Phaon, cm. Lyra Graeca, 1, 153; Страбон, X, 2.8.

90 Овидий, «Героиды», XV.

91 Oxyrhynchus Papyrus 1231, in Weigall, 291.

92 Lyra Graeca, I, 435.

93 Афиней, XIII, 89.

94 Страбон, XII, 3.11.

95 Ramsay, Asianic Elements, 118.

96 Диодор, IV, 49.

97 Полибий, IV, 38.

98 Semple, 72-73, 214.

99 Murray, Greek Literature, 86.

Подготовлено по изданию:

Дюрант В.
Жизнь Греции / Пер. с английского В. Федорина. — М.: КРОН-ПРЕСС, 1997 — 704 с.
ISBN 5-232-00347-Х
© 1939 by Will Durant
© КРОН-ПРЕСС, 1996
© Перевод, В. Федорин, 1996
© Оформление, А. Рощина, 1996



Rambler's Top100