ГЛАВА 5
Восточнее Мегар дорога разветвляется, ведя на юг в Афины, на север — в Фивы. Дорога, поворачивающая на север, пролегает через горы и подводит путешественника к вершинам Киферона. Далеко на западе виднеется Парнас. Впереди, за меньшими вершинами, далеко внизу находится плодородная Беотийская равнина. У подножия горы лежат Платеи, где 100 000 греков разбили 300 000 персов. Чуть западнее расположены Левктры, где Эпаминонд одержал свою первую большую победу над спартанцами. Еще чуть западнее возвышается Геликон, обитель муз и «застенчивой Иппокрены» Китса — знаменитого источника, «Конского ключа», забившего, уверяют нас, когда, устремившись к небу, крылатый скакун Пегас ударил копытом о землю1. Прямо на севере находятся Феспии, вечно ссорящиеся с Фивами; совсем неподалеку — источник, в водах которого Нарцисс созерцал свое отражение — или, как гласило другое сказание, отражение умершей сестры, которую он любил2.
В небольшом городке Аскра, близ Феспий, жил и трудился поэт Гесиод, выше которого классические греки ставили только Гомера. Традиция указывает на 846 и 777 годы как на даты его рождения и смерти; некоторые современные ученые датируют его расцвет 650 годом3; вероятно, он жил столетием раньше4. Родился он в эолийской Киме, что в Малой Азии; но его отец, измученный бедностью, переселился в Аскру, которая, по словам Гесиода, «тягостна зимой, непереносима летом, никогда не приятна»5, как и большинство мест, что населяют люди. Когда Гесиод — сельский работник и пастух — бродил со своими стадами по склонам Геликона, ему привиделось, что музы вдохнули в его тело душу поэта. Он стал сочинять и петь и выигрывал награды на поэтических состязаниях6, — как говорили некоторые, даже у самого Гомера7.
Как всякий другой греческий юноша, он любил чудеса мифологии и сочинил* «Теогонию», или «Родословие богов», от которой мы имеем тысячу запинающихся строк, перечисляющих династии и семьи божеств, столь же необходимых для религии, как родословные царей для истории. В первую очередь он воспел самих муз, ибо они были, так сказать, его соседками по Геликону, и в своем юношеском воображении он почти видел, как они «танцуют точеными ножками» на горном
склоне и «омывают свою нежную кожу» в Иппокрене9. Затем он описал не столько сотворение, сколько порождение мира: как боги порождали богов, пока Олимп не оказался переполнен. В начале был Хаос; «а следующей широкогрудая Земля, вечно надежный престол всех бессмертных»; в греческой религии боги живут на земле или под ней и всегда рядом с людьми. За Землей возник Тартар, бог преисподней, а после него — Эрос, или Любовь, «прекраснейший из богов»10. Хаос родил Мрак и Ночь, которая родила Эфир и День; Земля родила Горы и Небо, а Небо и Земля, совокупившись, породили Океан, или Море. Мы пишем эти имена с большой буквы, но в греческом языке Гесиода больших букв не существовало, и, насколько нам известно, он просто подразумевал, что в начале был хаос, затем земля и ее глубины, ночь, день и море и желание породить все вещи; возможно, Гесиод был философом, которого коснулись музы; олицетворяя, он вводил в поэзию абстракции; век или два спустя теми же приемами воспользуется на Сицилии Эмпедокл11. От такой теологии оставался только шаг до натурфилософии ионийцев.
Мифология Гесиода наслаждается чудищами и кровью, не будучи чужда теологической порнографии. От брака Неба (Урана) и Земли (Ге, или Геи) произошло племя титанов: у некоторых из них было по пятьдесят голов и сто рук. Уран невзлюбил чудовищ и низверг их в мрачный Тартар. Но Земля возмутилась этим и предложила детям убить отца. За это дело взялся один из титанов — Крон. «Взвеселилась душой исполинская Гея.// В место укромное сына запрятав, дала ему в руки// Серп острозубый и всяким коварствам его обучила.// Ночь за собою ведя, появился Уран, и возлег он// Около Геи, пылая любовным желаньем, и всюду// Распространился кругом»*. После этого Крон оскопляет отца и бросает его плоть в море. Из капель крови, упавших на землю, произошли фурии; из пены, взбившейся вокруг носимой волнами плоти, родилась Афродита**12. Титаны захватили Олимп, низложили Небо-Урана и возвели на престол Крона. Крон женился на своей сестре Рее, но так как его родители — Земля и Небо — предсказали ему, что он будет свергнут одним из своих сыновей, Крон проглотил их всех, кроме Зевса, которого Рея тайно родила на Крите. Когда Зевс вырос, он в свой черед низложил Крона, заставил его изрыгнуть всех своих детей и низверг титанов назад в недра земли13.
Таковы происхождение и нравы богов по Гесиоду. Здесь мы найдем также сказание о Прометее, провидце, доставившем людям огонь; здесь в утомительном изобилии мы встретимся с некоторыми божественными прелюбодеяниями, позволившими стольким грекам, словно потомкам пассажиров «Мейфлауэра», возводить свои родословные к богам — мало кто мог бы предположить, что прелюбодеяние настолько скучно. Мы не знаем, в какой мере эти мифы навеяны фольклором первобытной, почти дикарской культуры, а в какой — принадлежат Гесиоду; на пышущих здоровьем страницах Гомера упоминаются лишь немногие из них. Возможно, что известная утрата репутации, которую эти сказания принесли олимпийцам в эпоху философского критицизма и нравствен
ного совершенствования, должна быть приписана мрачной фантазии певца из Аскры.
В единственной поэме, единодушно приписываемой Гесиоду, он спускается с Олимпа на землю и посвящает крестьянской жизни энергичную георгику. «Труды и дни» написаны в форме обстоятельного порицания и наставления, обращенных к брату поэта Персу, который изображен настолько странным, что не может быть ничем иным, кроме как литературным приемом. «С доброю целью тебе говорю я, о Перс безрассудный!»14 Мы узнаем, что Перс обманом завладел наследством Гесиода; и вот поэт в первой из известных нам проповедей о благородстве труда внушает ему, что честность и труд мудрее порока и безбедной роскоши. «Зла натворить сколько хочешь — весьма немудреное дело.// Путь нетяжелый ко злу, обитает оно недалеко.// Но добродетель от нас отделили бессмертные боги// Тягостным путом: крута, высока и длинна к ней дорога,// И трудновата вначале. Но если достигнешь вершины,// Легкой и ровною станет дорога, тяжелая прежде»15. Поэт излагает правила рачительного земледелия, указывает надлежащие дни пахоты, сева и жатвы; Вергилий отшлифует его грубоватые афоризмы в совершенные гекзаметры. Он не советует Персу напиваться допьяна летом или легко одеваться зимой. Он набрасывает картину промозглой беотийской зимы: «пронизывающий холод, от которого стынет скот», море и реки, волнуемые порывами северного ветра, стонущие леса и ломающиеся сосны, звери, «остерегающиеся белого снега» и в страхе жмущиеся друг к другу в своих загонах и стойлах16. Как уютен тогда хорошо построенный домик — нерушимое воздаяние за смелый и расчетливый труд. Несмотря на бурю в нем своим чередом идут домашние дела; тогда жена становится настоящей помощницей и вознаграждает мужа за многие бедствия, которые она причинила.
Разумом Гесиод никак не может примириться с этими помощницами. Должно быть, он был холостяк или вдовец, потому что ни один мужчина при живой жене не смог бы говорить о женщинах так язвительно. Правда, в конце нашего фрагмента «Теогонии» поэт приступает к рыцарственному «Каталогу женщин», пересказывая предания тех дней, когда героинь было столь же много, как и героев, а в сонме божеств большинство составляли богини. Но в обоих своих главных произведениях он с мрачным удовольствием рассказывает о том, как прекрасная Пандора стала причиной всех человеческих бед. Разгневавшись на похитившего небесный огонь Прометея, Зевс повелевает богам вылепить женщину — данайский дар человечеству.
Славному отдал приказ он Гефесту, как можно скорее
Землю с водою смешать, человеческий голос и силу
Внутрь заложить и обличье прелестное девы прекрасной,
Схожее с вечной богиней, придать изваянью. Афине
Он приказал обучить ее ткать превосходные ткани,
А золотой Афродите — обвеять ей голову дивной
Прелестью, мучащей страстью, грызущею члены заботой.
Аргоубийце ж Гермесу, вожатаю, разум собачий
Внутрь ей вложить приказал и двуличную, лживую душу.
Так он сказал. И Кронида-владыки послушались боги...
Аргоубийца ж, вожатай, вложил после этого в грудь ей
Льстивые речи, обманы и лживую, хитрую душу.
Женщину эту глашатай бессмертных Пандорою назвал,
Ибо из вечных богов, населяющих домы Олимпа,
Каждый свой дар приложил, хлебоядным мужам на погибель17.
Зевс дарит Пандору Эпиметею, который, несмотря на предостережение своего брата Прометея не принимать дары от богов, полагает, что один-то уж разок красоте можно и уступить. Прометей оставил ему таинственный ящик, наказав не открывать его ни при каких обстоятельствах. Снедаемая любопытством Пандора открывает ящик, откуда вылетают и вторгаются в человеческую жизнь тысячи бедствий; внутри остается одна Надежда. От Пандоры, по словам Гесиода, «Женщин губительный род на земле происходит.// Нам на великое горе, они меж мужчин обитают,// В бедности горькой не спутницы, — спутницы только в богатстве...» Так же высокогремящим Кронидом, на горе мужчинам,// Посланы женщины в мир»18.
Но увы, говорит нерешительный поэт, безбрачие не меньшее зло, чем брак; жалка одинокая старость, а имущество бездетного хозяина возвращается после его смерти к роду. Таким образом, мужчине в конечном счете лучше жениться, хотя и не раньше тридцати лет; ему лучше иметь детей, хотя и не более одного, иначе придется делить имущество.
В дом свой супругу вводи, как в возраст придешь подходящий.
До тридцати не спеши, но и за тридцать долго не медли:
Лет тридцати ожениться — вот самое лучшее время.
Девушку в жены бери — ей легче внушить благонравье.
Взять постарайся из тех, кто с тобою живет по соседству.
Все обгляди хорошо, чтоб не на смех соседям жениться.
Лучше хорошей жены ничего не бывает на свете,
Но ничего не бывает ужасней жены нехорошей,
Жадной сластены, такая и самого сильного мужа
Высушит пуще огня и до времени в старость загонит19.
До этого падения человека, говорит Гесиод, человечество прожило на земле много счастливых столетий. Сначала, в дни Крона (Satumia regna Вергилия), боги создали Золотое племя людей, которые были подобны богам, живя без труда и забот; земля сама порождала для них изобильную пищу и кормила их тучные стада; они проводили целые дни в веселых празднествах и никогда не старели; когда же наконец к ним приходила смерть, она напоминала погружение в сон без боли и видений. Но затем боги по божественному капризу создали Серебряное племя, далеко уступавшее первому; чтобы вырасти, этим людям требовался целый век, короткая их зрелость была полна страданий и оканчивалась смертью. После них Зевс произвел на свет Медное племя — людей с членами, оружием и домами из меди, которые так много воевали друг с другом, что «черная Смерть их схватила и солнечный свет им затмила». Зевс предпринял еще одну попытку и сотворил племя Героев, сражавшееся под Фивами и Троей; по смерти эти мужи «обитают с беспечальным сердцем на Островах Блаженных». Последним и наихудшим стало Железное племя — подлое и испорченное, нищее и буйное, трудящееся днем и бедствующее ночью;
сыновья не почитают отцов, люди нечестивы и скупы к своим богам, ленивы и раздираемы междоусобицами; они воюют между собой, берут и дают взятки, не доверяют один другому и клевещут друг на друга, угнетают бедных. «О, если бы, — восклицает Гесиод, — не родиться мне в этот век, но до или после!» Вскоре, надеется он, Зевс скроет это Железное племя под землей20.
Такова теология истории, при помощи которой Гесиод объясняет скудость и несправедливость своего времени. Он видел и осязал эти беды, но прошлое, которое поэты населили богами и героями, было, конечно же, благороднее и привлекательнее современности; несомненно, люди не всегда были столь бедны, измождены и ограниченны, как крестьяне, которых он знал в Беотии. Он не понимает, насколько глубоко недостатки его класса укоренились в его собственном мировоззрении, насколько узки и приземленны, почти меркантильны, его взгляды на жизнь и труд, мужчин и женщин. Какое падение по сравнению с картиной человеческих дел у Гомера — полной преступлений и ужаса, но также величия и благородства! Гомер был поэтом и знал, что одно лишь прикосновение красоты способно искупить множество грехов; Гесиод был крестьянином, недовольным издержками, которые приносит жена, и ворчавший на бесстыдство женщин, осмеливающихся сидеть за одним столом с мужем21. С грубой прямотой Гесиод показывает неприглядное основание раннегреческого общества: тяжкую бедность рабов и мелкого крестьянства, на изнурительном труде которых покоится весь блеск и военные потехи аристократии и царей. Гомер пел о героях и вождях для владык и владычиц; Гесиод не знал вождей, но пел свои баллады о простонародье, соответственно настраивая свою лиру. В его стихах слышится гул тех крестьянских волнений, которые приведут в Аттике к реформам Солона и диктатуре Писистрата*.
В Беотии, как и на Пелопоннесе, земля принадлежала знати, обитавшей в городках или поблизости от них. Самые преуспевающие из этих городов были возведены вокруг Копаидского озера — ныне пересохшего, но во время оно обеспечивавшего водой сложную систему ирригационных тоннелей и каналов. В конце гомеровской эпохи в эту соблазнительную область вторглись народы, получившие свое название от горы Беон в Эпире, где находилась их родина. Они захватили Херонею (у которой Филипп положит конец греческой свободе), Фивы, свою будущую столицу и, наконец, древнюю минийскую столицу Орхомен. В классическую эпоху эти и другие города объединились под гегемонией Фив в Беотийскую конфедерацию, общее руководство которой осуществляли ежегодно избираемые беотархи; жители союзных городов сообща справляли в Коронее праздник Панбеотии.
Афиняне имели обыкновение смеяться над тугодумием беотийцев и приписывать их тупость перееданию и сырому, туманному климату — практически такой же диагноз французы обычно ставят англичанам. Возможно, в этом была доля правды, ибо беотийцы играли в греческой
истории малопривлекательную роль. Фивы, например, помогали персидским захватчикам и на протяжении столетий были бельмом на глазу у Афин. Но на другую чашу весов мы поместим отважных и верных платейцев, усердного Гесиода и парящего Пиндара, благородного Эпаминонда и обаятельного Плутарха. Не следует смотреть на соперников Афин исключительно глазами афинян.
Из Плутарховой Херонеи, минуя дюжину гор и постоянно рискуя собственной жизнью, мы переходим в Фокиду, чтобы попасть в священный град Дельфы на склоне Парнаса. Тремястами метрами ниже простирается Крисейская равнина, сверкающая серебристой листвой десяти тысяч оливковых деревьев; еще в полутора километрах ниже раскинулась бухта Коринфского залива; по обманчиво безмятежным водам движутся корабли — как кажется на расстоянии — с торжественной и молчаливой неспешностью. За ней лежат другие хребты, на мгновение окрашиваемые царственным пурпуром заходящего солнца. У поворота дороги находится Кастальский ключ, заключенный в ущелье перпендикулярных утесов; с их вершины, как гласила легенда, дельфийцы сбросили странствующего Эзопа (добавив еще одну басню к его сборнику); здесь, утверждает история, фокидянин Филомел теснил побежденных локров во время Второй Священной войны*23. Вверху виднеется двойной пик Парнаса, где жили музы после того, как им наскучил Геликон. Греки, которым приходилось преодолевать сотни извилистых миль, чтобы встать на этом горном склоне, балансировавшем на уступе между окутанной туманом вершиной и залитым лучами морем, окруженном со всех сторон красотой или ужасом, едва ли могли усомниться в том, что у подножия этих скал обитает вселяющее трепет божество. Снова и снова грохотали здесь землетрясения, отпугивая грабителей-персов, век спустя — грабителей-фокидян, а еще век спустя — грабителей-галлов; сам бог оберегал свое святилище. На памяти греческой традиции, как сюда издревле стекались верующие, чтобы в ветрах между скал или газах, поднимающихся из-под земли, обрести голос и волю божества. Большой камень, почти закрывавший расселину, откуда поднимались газы, был для греков центром Греции, а потому — омфалом (omphalos), как называли они его, центром или самим пупом мира.
Над этим пупом они строили свои алтари: в древнейшие времена Гее, Матери-Земле, позднее ее ослепительному победителю Аполлону. Некогда ущелье охранял внушающий ужас змей, не пуская в него людей; Феб поразил его стрелой и стал кумиром этого святилища — Аполлоном Пифийским. Когда древний храм был уничтожен пожаром (548), богатые Алкмеониды — изгнанные из Аттики аристократы — отстроили его на средства, собранные всей Грецией, добавив к ним собственные; они
возвели мраморный фасад, окружили его дорийским перистилем, а внутри поддержали его ионийскими колоннадами; Греции нечасто приводилось увидеть столь пышное святилище. По склону холма к храму вилась Священная дорога, на каждом шагу украшенная статуями, портиками и «сокровищницами» — миниатюрными храмами, которые возводились греческими городами в священных пределах Олимпии, Дельфов и Делоса в качестве хранилища их средств или их приношений богу. За сто лет до битвы при Марафоне такие сокровищницы поставили в Дельфах Коринф и Сикион; позднее с ними состязались Афины, Фивы и Кирена, а Книд и Сифнос их превзошли. Наряду с этими постройками, словно напоминая, что греческая драма — часть греческой религии, лик Парнаса был украшен театром. Над всем этим возвышался стадион, где греки отправляли свой излюбленный культ здоровья, отваги, красоты и молодости.
Воображение рисует это место в дни праздника Аполлона: пылкие пилигримы запрудили дорогу к священному городу, шумно заполнили постоялые дворы и развернутые для их приема шатры, с любопытством и скепсисом прохаживаются среди лавок, где хитроумные торговцы разложили свои товары, стекаются на благоговейное шествие или исполненное надежд паломничество к храму Аполлона, выкладывают перед ним свои дары или приносят жертвы, распевают гимны или возносят молитвы, трепещут от восторга в театре и взбираются по полутысяче крутых ступеней, чтобы присутствовать на Пифийских играх или изумленно взирать на горы и море. Так и текла некогда жизнь во всей своей полноте.
На западе материковой Греции жизнь довольствовалась тем, что оставалась сельской и подневольной в течение всей греческой истории; такова она и поныне. В Локриде, Этолии, Акарнании и Эниании люди были слишком близки к первобытности, слишком далеки от убыстряющихся потоков коммуникации и торговли, чтобы располагать временем или навыками для литературы, философии и искусства; здесь не было места даже для гимнасия и театра, столь дорогих Аттике; храмы же представляли собой безыскусные деревенские святилища, не будившие ни малейшего национального чувства. На значительном расстоянии друг от друга возникали города, как Амфисса в Локриде, этолийский Навпакт или маленький Калидон, где Мелеагр некогда охотился на вепря вместе с Аталантой*. На западном побережье близ Калидона находится ныне Месолонгион, или Миссолонги, где сражался Марко Боззарис и умер Байрон.
Между Акарнанией и Этолией протекает самая большая река Элла-
ды — Ахелой, которого одаренные богатым воображением греки почитали как бога и умилостивляли молитвами и жертвоприношениями. У его истоков в Эпире берет свое начало Сперхей, вдоль берегов которого в маленьком государстве Эниания обитали некогда догомеровские ахейцы и небольшое племя, звавшееся эллинами, чье имя по капризу словоупотребления было присвоено всем грекам. Восточнее находились Фермопилы, местность, названная Горячими Вратами из-за теплых серных источников и узкого, стратегически важного прохода с севера на юг между горами и Малийским заливом. Затем, по-над горой Ортия, через Фтиотиду Ахейскую мы спускаемся на просторные равнины Фессалии.
Здесь, у Фарсала, измотанные отряды Цезаря уничтожили, войско Помпея. Нигде более в Греции урожаи не были столь обильны, как в Фессалии, кони столь горячи, искусства столь ничтожны. Реки со всех сторон стекались в Пеней, питая плодородную аллювиальную почву от южных пределов страны до подножий северных хребтов. Прорезавший эти горы Пеней вливается из Фессалии во Фракийское море. Между вершинами Оссы и Олимпа он образовал Темпейскую (т.е. Прорезанную) долину, где на протяжении четырех миль гневный поток преодолевает сопротивление отвесных утесов, возвышающихся над ним на триста метров. Вдоль больших рек расположено немало городов — Феры, Краннон, Трикка, Лариса, Гиртон, Элатея, — которыми правили феодальные бароны, жившие тяжким трудом рабов. На самом севере этой страны находится гора Олимп, высочайшая из греческих вершин, обитель олимпийских богов. На северном и восточном склонах Олимпа лежит Пиерия, где обитали музы до своего переселения на Геликон*. Вдоль залива с севера на юг простирается Магнесия, громоздящая горы между Оссой и Пелионом.
Напротив Магнесии, отделенный от нее несколькими милями пролива, начинается Евбея — остров, вытянувшийся вдоль материкового побережья между внутренними заливами и открытым Эгейским морем и изгибающийся в районе Халкидского полуострова, где Евбея почти смыкается с Беотией. Становым хребтом острова является горный кряж, представляющий собой продолжение цепи Олимпа, Оссы, Пелиона и Ортии и заканчивающийся в Кикладах. Прибрежные долины острова были достаточно богаты, чтобы во времена дорийского вторжения привлечь сюда из Аттики ионийцев и привести к завоеванию в 506 году Евбеи Афинами под тем предлогом, что в случае блокады Пирея без евбейского зерна Афины погибнут от голода. Соседство с залежами меди и железа и отмелями, которые изобиловали пурпуровыми улитками, дали Халкиде ее имя и богатство; некоторое время она была главным центром греческой металлургии, отливая отменные мечи и превосходные вазы. Евбейская торговля, поощряемая ранним введением собственной монетной системы, велась из Халкиды, обогащая ее граждан и побуждая их основывать коммерческие колонии во Фракии, Италии и на Сици
лии. Евбейская система мер и весов стала в Греции почти общепринятой, а халкидский алфавит, переданный Риму Кумами — евбейской колонией на земле Италии, через посредство латыни лег в основу современного европейского алфавита. Несколькими милями южнее Халкиды была расположена ее древняя соперница Эретрия. Здесь ученик Платона Менедем основал философскую школу, но в остальном ни Эретрия, ни Халкида не вписали ярких имен в летопись греческой мысли или искусства.
Из Халкиды через Еврипский пролив мы переправляемся по мосту, прямому потомку деревянного пролетного строения, что было возведено в 411 году, и вновь оказываемся в Беотии. Несколькими милями к югу вдоль беотийского побережья находится городок Авлида, где Агамемнон принес в жертву богам родную дочь. В этой области некогда обитало незначительное племя грайев (graii), которое присоединилось к евбейцам, выводившим колонию в Кумы близ Неаполя; от них римляне перенесли на всех встречавшихся им эллинов имя graeci, «греки», вследствие чего весь мир знает Элладу по имени, никогда не использовавшемуся ее обитателями25. Еще южнее лежит Танагра, чья поэтесса Коринна около 500 года выиграла награду у Пиндара и чьи гончары в пятом и четвертом веках будут обжигать самые знаменитые статуэтки в истории. Еще пять миль к югу — и мы попадаем в Аттику. С вершины Парнесского хребта уже различимы холмы Афин.
1. Страна Афин
Совершенно отличной кажется сама атмосфера — чистая, резкая, отчетливая и сияющая; в году здесь триста солнечных дней. Сразу же вспоминается замечание Цицерона по поводу «ясного воздуха Афин, который, говорят, внес свой вклад в остроту аттического ума»26. Дожди в Аттике выпадают осенью и зимой, но редко летом. Редки туманы и облачность. В Афинах снег бывает раз в году, четыре или пять раз покрывая окрестные вершины гор27. Лето здесь жаркое, но сухое и неизнуряющее, а в древние времена малярийные болота низин делали воздух менее здоровым28. Почва Аттики бедна; чуть ли не повсюду скальная порода подходит к поверхности, превращая земледелие в утомительнейшую борьбу за простейшие жизненные блага*. Только рискованная торговля и терпеливое культивирование оливы и винограда сделали возможной цивилизацию в Аттике.
Тем более удивительно, что на этом засушливом полуострове возникло так много городов. Они повсюду: в каждой бухте вдоль побережья, в каждой долине среди холмов. Деятельный и предприимчивый народ заселил Аттику в дни неолита или еще ранее и гостеприимно принял ионийцев — смесь пеласго-мекнян и ахейцев, бежавших из Беотии и Пелопоннеса перед лицом миграций и нашествий с севера — и пород
нился с ними. Здесь не было чужеземной расы захватчиков, эксплуатирующей коренное население; здесь обитала смешанная средиземно-морская народность среднего роста и со смуглыми чертами лица, прямая наследница древнеэлладской цивилизации, гордо сознающая свою исконность29 и преградившая доступ в свое национальное святилище — на Акрополь — этим полуварварским выскочкам, дорийцам30.
Кровное родство лежало в основании их социальной организации. Каждая семья принадлежала к племени, члены которого возводили свой род к общему божественному герою-прародителю, поклонялись общему божеству, участвовали в общих религиозных обрядах, имели общего архонта (правителя) и казначея, вместе владели определенными общинными землями, пользовались внутри своей среды правами смешанного брака и наследования, брали на себя обязательства взаимной помощи, мести и защиты и упокоивались на племенном кладбище. Каждое из четырех аттических племен состояло из трех фратрий, или братств, каждая фратрия — из тридцати родов, или gentes (gene), каждый клан — примерно из тридцати глав семейств31. Эта кровнородственная классификация аттического общества служила не только военной организации и мобилизации, но и такой обособленности старых аристократических семей, что прежде, чем установить демократию, Клисфену пришлось заняться перераспределением племен.
Каждый городок или деревня были, вероятно, поначалу местом обитания рода, иногда получая его имя либо имя бога или героя, служившего объектом поклонения, как в случае с Афинами. Путешественник, вступающий в Аттику из Восточной Беотии, сначала приближается к Оропу, который производит на него не самое благоприятное впечатление; дело в том, что Ороп — пограничный город, столь же устрашающий для туриста, как любой такой город в наши дни. «Ороп, — писал Дикеарх (?) около 300 года, — это гнездо мошенников. Алчность таможенных чиновников не знает себе равных; застарелое жульничество въелось в них до мозга костей. Манеры большинства местных жителей грубы и необузданны, потому что достойных членов общины они давно уже всех повывели»32. Выйдя из Оропа в южном направлении, минуем тесную череду городков: Рамнунт, Афидну, Декелею (стратегический пункт в годы Пелопоннесской войны), Ахарны (родину сварливого пацифиста из комедии Аристофана Дикеополя), Марафон и Браврон, в великом храме которого стояла знаменитая статуя Артемиды, доставленная Орестом и Ифигенией из Херсонеса Таврического, где каждые четыре года все способное двигаться население Аттики благочестиво и бесшабашно справляло Бравронии, или праздник Артемиды33. Затем — Прасии и Торик; затем область серебряных рудников — Лаврион, имевший жизненно важное значение для экономической и военной истории Афин; затем, на самой оконечности полуострова, — Сунион, на чьих утесах возвышался прелестный храм, путеводная звезда моряков, их исполненное надежд приношение неисповедимому Посидону. Затем, плывя вдоль западного побережья (ибо Аттика — наполовину побережье, и само ее имя происходит от aktike — земля побережий) мимо Анафлиста, мы попадаем на остров Саламин*, в отчизну Аякса и
Еврипида; затем — в Элевсин, посвященный Деметре и ее таинствам; а затем назад — в Пирей. В этот защищенный порт — пренебрегаемый, пока его возможностей не открыл Фемистокл, — корабли доставляли товары со всего Средиземноморья на потребу и радость афинянам. Бесплодие почвы, близость побережья, обилие гаваней вовлекли население Аттики в торговлю; его отвага и изобретательность завоевали рынки Эгеиды; и из этой коммерческой империи произошли богатство, могущество и культура Афин Перикловой эпохи.
2. Афины при олигархах
Эти аттические городки были не только фоном, но и составляющими Афин. Мы уже знаем, что, по представлениям греков, посредством благожелательного «синойкизма» Тесей придал народу Аттики единую политическую организацию с общей столицей*. В пяти милях от Пирея, в гнезде холмов — Гиметта, Пентеликона и Парнеса, — вокруг древнего микенского акрополя выросли Афины, чьими гражданами были все землевладельцы Аттики. Старейшие семьи и семьи с наибольшими наделами поддерживали равновесие власти: когда угрожал беспорядок, они терпели царя, но когда возвращались покой и стабильность, они вновь брали центральное правительство под свой феодальный контроль. После гибели царя Кодра, героически пожертвовавшего собой, чтобы остановить нашествие дорийцев**, они провозгласили, что достойного преемника не существует, и заменили царя архонтом, избиравшимся пожизненно. В 752 году они ограничили срок исполнения архонтства десятью годами, а в 683 — одним. В последнем случае они разделили властные полномочия между девятью архонтами: архонтом-эпонимом, дававшим свое имя году, что являлось средством датировки событий; архонтом-басилеем, который носил титул царя, но был всего лишь главой официальной религии; полемархом, или главнокомандующим, и шестью фесмофетами, или законодателями. Как в Спарте и Риме, так и в Афинах свержение монархии представляло собой не победу простого народа и не целенаправленный шаг на пути к демократии, но возвращение власти феодальной аристократии — еще одно колебание маятника исторического чередования между регионализацией и централизацией власти. В ходе этой постепенной революции царь лишился всех своих полномочий, и обладатель этого титула вынужден был довольствоваться функциями жреца. Слово «царь» оставалось в афинской конституции вплоть до самого конца древней истории этого города, но сама царская власть так и не была восстановлена. Институты можно безнаказанно изменять или уничтожать сверху, оставляя неизменными их названия.
Олигархия эвпатридов, т.е. аристократического господствующего меньшинства, продолжала править Аттикой на протяжении почти пяти столетий. При их правлении население было разделено на три полити-
веских разряда: hippes, или всадники, которые владели конями* и служили в кавалерии; zeugitae, которые владели упряжкой быков и могли обеспечить себя снаряжением гоплита, чтобы сражаться тяжеловооруженными; thetes, наемные работники, которые сражались как легковооруженные пехотинцы. Гражданами считались только два первых класса, и только всадники могли служить архонтами, судьями или жрецами. По истечении срока своих полномочий архонты* если они ничем себя не запятнали, автоматически и пожизненно становились членами буле, или Совета, собиравшегося прохладными вечерами на Ареопаге, или холме Ареса, избиравшего архонтов и правившего государством. Даже при монархии этот сенат Ареопага ограничивал власть царя; теперь же, при олигархии, он пользовался тем же верховенством, что и его римский двойник36.
С экономической точки зрения, население также распадалось на три группы. Выше всех стояли эвпатриды, жившие в относительной роскоши в городах, пока рабы и наемные рабочие возделывали их сельские поместья, а купцы приносили им прибыль с предоставленных ими ссуд. Следующими по богатству были демиурги, или «работающие для народа», — т.е. специалисты, ремесленники, торговцы и свободные неквалифицированные рабочие. После того как колонизация открыла новые рынки, а чеканка монеты освободила торговлю, неуклонно возрастающее могущество этого класса превратилось в ту взрывную силу, что отвоевала ему долю в правительстве при Солоне и Писистрате и достигла своего апогея при Клисфене и Перикле. Большинство рабочих были свободными; рабы все еще составляли меньшинство, даже в низших классах37. Беднее всех были георгой, буквально земледельцы, мелкие крестьяне, сражающиеся со скупостью почвы и алчностью ростовщиков и феодальных помещиков, утешаемые лишь гордым сознанием владения клочком земли.
У некоторых из этих крестьян когда-то были обширные наделы; но их жены оказались щедрее их земли, и из поколения в поколение эти участки дробились между сыновьями. Коллективное владение имуществом рода или патриархальной семьи стремительно отходило в прошлое, а ограды, рвы и изгороди служили признаком расцвета ревнивой индивидуальной собственности. По мере того как наделы уменьшались, а сельская жизнь становилась все менее обеспеченной, многие крестьяне продавали свои земли — несмотря на штрафы и лишение гражданских прав, которыми карались такие сделки, — и перебирались в Афины или меньшие города, где становились торговцами, ремесленниками, чернорабочими. Другие, не способные справиться с обязанностями собственника, превращались в арендаторов, возделывающих поместья эвпатридов, — гектеморов, или «издольщиков», удерживавших часть продукции как свою заработную плату38. Иные продолжали бороться, занимали деньги, закладывая свою землю под высокие проценты, и, будучи не в состоянии расплатиться, оказывались прикрепленными к земле своими кредиторами и работали на них как крепостные. Держатель залога считался гипотетическим владельцем этой собственности, пока залог не будет погашен, и помещал на заложенную землю камен
ную плиту, объявляющую о его праве собственника39. Небольшие наделы становились все меньше, число свободных земледельцев сокращалось, крупные наделы все росли. «Немногие собственники, — говорит Аристотель, — обладали всей землей, а землепашцы могли продаваться, словно рабы, вместе со своими женами и детьми», даже на чужбину «в случае неуплаты арендной платы» или долгов40. Заморская торговля и вытеснение бартера денежными операциями нанесли по крестьянину еще один удар, так как конкуренция с привозным продовольствием сбивала цены на продукцию, тогда как цены на промышленные товары, которые ему приходилось покупать, определялись силами, находящимися вне его контроля, и необъяснимым образом росли из десятилетия в десятилетие. Неурожайный год разорил многих хозяев, а некоторых довел до голодной смерти. Бедность сельского населения Аттики возросла настолько, что войну приветствовали как избавительницу: благодаря ей можно было захватить новые земли, и кормить пришлось бы куда меньше ртов41.
Тем временем в городе не сдерживаемые законом средние классы довели свободных работников до нищеты и постепенно заменяли их рабами42. Мускульная сила подешевела настолько, что всякий, кто мог ее приобрести, считал ниже своего достоинства работать собственными руками; ручной труд стал признаком кабалы, занятием, недостойным свободного человека. Землевладельцы, завидуя росту богатства купеческого класса, продавали за границу зерно, необходимое для пропитания их арендаторов, а в конце концов, по праву кредитора, стали продавать и самих афинян43.
Какое-то время люди надеялись, что законодательство Драконта принесет избавление от этих зол. Около 620 года этому фесмофету, или законодателю, было поручено кодифицировать и впервые записать систему законов, способную восстановить в Аттике порядок. Насколько мы знаем, главными достижениями его законодательства было предоставление «новым богачам» права избираться на должность архонта и замена кровной мести законом: отныне все дела о человекоубийстве должен был разбирать сенат Ареопага. Последнее нововведение имело фундаментальное и прогрессивное значение; но чтобы внедрить его в жизнь, чтобы убедить жаждущих отмщения принять его как более надежное и суровое средство возмездия, он присовокупил к своим законам столь жестокие наказания, что после того, как большая часть его законодательства была заменена Солоном, Драконта помнили скорее из-за его наказаний, чем из-за его законов. Кодекс Драконта закрепил жестокие обычаи безудержного феодализма; он не сделал ничего, чтобы вызволить должников из рабства или смягчить эксплуатацию слабого сильным; и хотя он чуть расширил круг избирателей, класс эвпатридов сохранил полный контроль над судами, не поступившись властью толковать на свой лад все законы и постановления, затрагивающие его интересы44. Собственники защищались Драконтом более рьяно, чем когда-либо в прошлом; мелкая кража и даже праздность карались — когда дело касалось граждан — лишением гражданских прав и смертью, если речь шла об иностранцах*45.
Когда седьмой век приблизился к концу, озлобление беспомощной бедноты против защищенного законом богатства поставило Афины на грань революции. Равенство противно природе, и там, где способности и ловкости предоставлена свобода, неравенство будет расти до тех пор, пока не уничтожит самое себя в беспощадном оскудении гражданской войны^ свобода и равенство не товарищи, но враги. Концентрация богатства начинается, будучи неизбежной, и заканчивается, становясь роковой. «Имущественное неравенство между богатыми и бедными, — говорит Плутарх, — достигло своей вершины, так что казалось, будто город находится в поистине опасном положении, и единственным возможным средством спасти его от потрясений представлялась деспотическая власть»46. Беднота, находя, что ее положение ухудшается с каждым годом — правительство и армия в руках их господ, а коррумпированные суды решают каждое дело не в их пользу47, — заговорила о насильственном перевороте и полном перераспределении богатств48. Богатые, неспособные более собирать долги, причитающиеся им по закону, и раздраженные угрозой их сбережениям и имуществу, взывали к древним законам49 и готовились силой защитить себя от толпы, которая,- казалось, угрожала не только собственности, но всему устоявшемуся порядку, религии и самой цивилизации.
3. Солоновская революция
Невероятно, но в этот критический для Афин момент, столь часто повторяющийся в истории народов, нашелся человек, который смог без единого акта насилия, без какого-либо злоречия убедить богатых и бедных заключить компромисс, чем не только предотвратил социальный хаос, но и установил новый, более справедливый политический и экономический порядок на всю оставшуюся историю независимых Афин. Мирная революция Солона — одно из тех исторических событий, которые вселяют надежду.
Отец его был чистокровным эвпатридом, родственником потомков царя Кодра, и даже возводил свою родословную к самому Посидону. Его мать была двоюродной сестрой матери диктатора Писистрата, который поначалу нарушит, а затем укрепит Солонову конституцию. В молодости Солон самым энергичным образом жил жизнью своего времени: писал стихи, воспевал радости «греческой дружбы»50 и, словно новый Тиртей, своими стихами вдохновил афинян на захват Салами-на51. В зрелости его нравы улучшились в обратной пропорции к его поэзии; его строфы стали монотонными, а советы превосходными. «Многие негодяи богаты, — говорит он, — тогда как те, что лучше их, бедны. Но мы не променяем то, что мы есть, на то, чем они обладают, потому что сей дар непреходящ, другие же переходят от человека к человеку». Богатству богатых «ничуть не уступает тот, чье единственное достояние — желудок, легкие и ноги, приносящие ему радость, а не боль, цветущие прелести отрока или девушки и существование в гармонии со сменяющимися временами жизни»52. Однажды, когда в Афинах случилось восстание, он не встал ни на чью сторону, счастливо воспользовавшись нейтралитетом до того, как его прославленное законодательство объявит подобную осмотрительность преступной53. Но он,
не колеблясь, осуждал методы богатых, посредством которых те довели массы до отчаянной нужды54.
Если верить Плутарху, отец Солона «разорился, оказывая милости и благодеяния другим людям». Солон занялся торговлей и стал удачливым купцом с далеко простирающимися интересами, что позволило ему много путешествовать и приобрести широкий опыт. Его дела были столь же достойны, как и его проповеди, ибо он стяжал среди всех классов репутацию исключительно честного человека. Он был еще относительно молод — сорока четырех или сорока пяти лет, — когда в 594 году представители средних классов попросили его принять номинальный пост архонта-эпонима, облеченный, однако, диктаторскими полномочиями, дабы Солон мог предотвратить гражданскую войну, установить новую конституцию и вернуть государству стабильность. Высшие классы, полагаясь на консерватизм человека со средствами, нехотя согласились.
Его первыми мерами были простые, но решительные экономические реформы. Он разочаровал крайних радикалов, не сделав ни шагу к переделу земли; такая попытка означала бы гражданскую войну, воцарение хаоса на целое поколение и быстрое возвращение неравенства. Но посредством своей знаменитой сисахфии (seisachtheia), или «стряхивания бремени», Солон, по словам Аристотеля, аннулировал «все долги, причитались ли они частным лицам или государству»*55; одним ударом он освободил аттические земли от всех закладных. Все лица, обращенные в рабство или закрепощенные за долги, были отпущены на волю; проданные за границу были вытребованы обратно и освобождены; на будущее такое закабаление было запрещено. Люди остаются людьми: некоторые друзья Солона, прослышав о его намерении аннулировать долги, купили по закладным крупные участки земли, а позднее удержали их при себе, не выкупив их из залога; со свойственным ему огоньком юмора Аристотель сообщает, что это легло в основу многих состояний, которые «в позднейшие времена считались восходящими в незапамятную древность»57. Солона подозревали в том, что он был замешан в этом сговоре и нажился на нем, пока не выяснилось, что после принятия своего закона он понес большие убытки, будучи крупным кредитором58. Богатые неопровержимо доказывали, что этот закон — не что иное, как конфискация; но в течение десяти лет все пришли к единодушному выводу, что данная мера спасла Аттику от революции59.
О другой Солоновой реформе трудно говорить с определенностью. Солон, отмечает Аристотель, «заменил Филоновы меры» — т.е. эгинскую монету, использовавшуюся в Аттике прежде, — «евбейской системой с более крупными делениями и сделал так, что мина**, содержавшая прежде семьдесят драхм, отныне равнялась сотне»60. Согласно более полному сообщению Плутарха, Солон «сделал так, что мина, прежде стоившая семьдесят три драхмы, отныне стоила сто; тем самым, хотя количество денег в обращении осталось прежним, их ценность снизилась; это оказалось значительным благодеянием для тех, кому предстояло расплачиваться с крупными долгами, и не принесло убытка креди
торам»61. Только мягкий и щедрый Плутарх мог изобрести форму инфляции, облегчающую положение должников без ущерба для кредиторов; впрочем, не станем забывать, что в иных случаях половина лучше, чем ничего*.
Более долговечными, чем эти экономические реформы, были исторические декреты, создавшие Солонову конституцию. Солон предварил их актом амнистии, освободившим или восстановившим в правах всех политических изгнанников и заключенных, кроме лиц, пытавшихся узурпировать власть в государстве. Он отменил — напрямую или косвенно — большинство законов Драконта; закон, касающийся убийства, остался нетронутым64. Революцией было уже то, что законы Солона относились ко всем свободным гражданам без исключения; богатые и бедные были отныне связаны одинаковыми ограничениями и подлежали одинаковым наказаниям. Понимая, что его реформы стали возможными благодаря поддержке купеческого и промышленного классов, рассчитывающих на получение значительной доли в правительстве, Солон разделил население Аттики на четыре группы сообразно с их богатством: первую составили пентакосиомедимны, или «пятисотмедимные», чей ежегодный доход достигал пятисот мер продукции или ее эквивалента**; вторую — всадники (hippes), чьи доходы превышали триста и не доходили до пятисот мер; третью — зевгиты (zeugitai) с доходами от двухсот до трехсот мер; четвертую — феты (thetes), или прочее свободное население. Почести и налоги определялись в соответствии с той же шкалой, и пользоваться первыми можно было только после уплаты последних; более того, первый класс должен был вносить двенадцатикратную, второй — десятикратную, третий — только пятикратную сумму своего ежегодного дохода; налог на имущество был в действительности прогрессивным подоходным налогом65. Четвертый класс был освобожден от прямого налогообложения. На должности архонта или главнокомандующего могли избираться только представители первого класса; представители второго избирались на второстепенные государственные посты и служили в коннице; третий класс обладал привилегией составлять тяжеловооруженную пехоту; из четвертого государство рекрутировало простых воинов. Такая своеобразная классификация ослабила родовой строй, на который опиралась власть олигархии, и установила новый принцип «тимократии» — правление чести или престижа, определяемых на основании налогооблагаемого богатства. Схожая «плутократия» господствовала на протяжении шестого и части пятого века в большинстве греческих колоний.
Во главе нового правительства Солоновы законы оставили старый
сенат Ареопага, немного потерявший в своей исключительности и полномочиях, открытый ныне для всех членов первого класса, но все еще располагающий верховной властью над народом и должностными лицами государства66. Под ним он поставил новую булё, или Совет Четырехсот, в который каждое из четырех племен выдвигало по сто членов; этот совет отбирал, проверял и подготавливал все вопросы, выносившиеся на рассмотрение народного собрания. Ниже этой олигархической надстройки, снискавшей признательность «сильных», Солон — возможно, добровольно и преднамеренно — поместил демократические в основе своей институты. Была возвращена к жизни старинная экклесия гомеровской эпохи, и все граждане приглашались участвовать в ее заседаниях. Это собрание ежегодно избирало архонтов из «пятисотмедимников», которые затем подлежали утверждению со стороны Ареопага; оно в любой момент могло допросить этих должностных лиц, отрешить их от должности и наказать; по истечении же срока их полномочий оно изучало их поведение на посту в течение года и при желании могло воспрепятствовать их обыкновенному вступлению в сенат. Еще более важным — хотя на первый взгляд это и не так — было предоставление низшему классу граждан полного равенства с высшими классами при избрании по жребию в гелиею — коллегию шестисот присяжных, составлявших различные суды, где рассматривались все преступления, кроме убийства и государственной измены, и куда могла быть подана апелляция на любые действия магистратов. «Иные полагают, — говорит Аристотель, — что Солон намеренно ввел в свои законы неясности, чтобы позволить простонародью использовать свою судебную власть для приобретения большего политического веса»; как добавляет Плутарх, «поскольку их разногласия не могли быть согласованы с буквой закона, им приходилось обращаться со всеми своими делами к судьям, бывшим, в известном смысле, хозяевами законов»67. Праву апелляции к народным судам было суждено оказаться отправной точкой и цитаделью афинской демократии.
К этому фундаментальному законодательству — важнейшему в афинской истории — Солон присовокупил смесь законов, решавших менее значительные проблемы его времени. Прежде всего он легализовал индивидуализацию собственности, к тому времени уже закрепленную обычаем. Если у человека имелись сыновья, после его смерти имущество должно было быть поделено среди них; если он умирал бездетным, он мог завещать кому пожелает то имущество, которое прежде автоматически возвращалось к роду68. С Солона в Афинах берет свое начало право и узаконение завещаний. Сам будучи деловым человеком, Солон стремился стимулировать коммерцию и промышленность, предоставляя гражданство всем чужеземцам, искусным в ремеслах и переселявшимся вместе с семьей на постоянное жительство в Афины. Он запретил вывоз любой сельскохозяйственной продукции, за исключением оливкового масла, надеясь обратить людей от выращивания избыточного урожая к работе в промышленности. Он провел закон, по которому сын освобождался от обязанности опекать отца, не обучившего его какому-нибудь особому ремеслу69. Для Солона — в отличие от позднейших афинян — ремесла обладали большой самостоятельной ценностью и достоинством.
Солон провел законы даже в полной подводных камней сфере нравов
и манер. Постоянная праздность была возведена в преступление, и ни один гражданин, ведущий жизнь распутника, не имел отныне права выступать перед народным собранием70. Он легализовал и обложил налогом проституцию, учредил публичные дома, получавшие лицензию и находившиеся под контролем государства, и на доходы от них воздвиг храм Афродите Пандемос. «Здравствуй, Солон, — пел его восторженный современник. — Ты купил публичных женщин на благо городу, на благо нравственности города, полного энергичных юношей, которые — не будь твоего мудрого установления — принялись бы изо всех сил досаждать порядочным женщинам»71. Он установил щадящий штраф в сто драхм за изнасилование свободной женщины, но каждый, кто заставал прелюбодея на месте преступления, был вправе убить его без промедления. Он ограничил размер приданого, желая, чтобы браки заключались в силу привязанности между молодыми и ради воспитания детей; по-детски наивный, он воспретил женщинам иметь более трех нарядов. Его просили ввести законы против холостяков, но он отказался, сказав, что, в конечном счете, «жена — это бремя, нести которое нелегко»72. Он запретил злословить о мертвых и бранить живых в храмах, судах, общественных местах или на играх; однако даже он не заставил смолкнуть местных говорунов: в Афинах, как и у нас, слухи и клевета считались неотъемлемой принадлежностью демократии. Он постановил, что те, кто во время раздоров не примет ни одной из сторон, лишаются гражданских прав, так как чувствовал, что безразличие публики означает крушение государства. Он осудил пышные церемонии, роскошные жертвоприношения или продолжительный плач на похоронах, ограничив количество предметов, которые можно было погребать вместе с покойником. Он установил разумный закон — источник афинской храбрости из рода в род, — по которому сыновья павших на войне воспитываются и получают образование за счет правительства.
Ко всем этим законам Солон присоединил наказания, более мягкие, чем у Драконта, но все же суровые; каждому гражданину он предоставил право возбуждать судебное дело против всякого, кого тот считал виновным в каком-либо преступлении. Чтобы его законы пользовались большей известностью и уважением, он записал их во дворе арохонта-басилея на деревянных цилиндрах, или призмах, которые можно было поворачивать и читать. В отличие от Ликурга, Миноса, Хаммурапи и Нумы, он не притязал на то, что законы ниспосланы ему богом; это обстоятельство также многое говорит о настроении эпохи, города и законодателя. От приглашения сделаться постоянным диктатором он отказался, заявив, что диктатура — «забава превосходнейшая, да вот беда: нет из нее исхода»73. Радикалы критиковали его за неспособность установить имущественное и политическое равенство; консерваторы бранили его за допуск простонародья в суды и предоставление им права голоса; даже его друг Анахарсис — капризный скифский мудрец — смеялся над новой конституцией, говоря, что отныне мудрецы будут говорить, а глупцы решать. Кроме того, добавлял Анахарсис, среди людей невозможно установить прочную справедливость, потому что сильные или ловкие исказят любые законы себе на пользу; закон — это паутина, которая ловит мелкую мошку и не способна удержать больших жуков. Солон принимал все эти замечания добродушно, допуская, что его законы несовершенны; на вопрос, дал ли он афинянам лучшие
законы, Солон отвечал: «Нет, но наилучшие из тех, что они могли принять»74 — наилучшие из тех, что могли быть признаны всеми группировками и заинтересованными сторонами в Афинах того времени. Он следовал средним путем и сохранил государство; он был хорошим учеником Аристотеля еще до рождения Стагирита. Традиция приписывала ему изречение, начертанное на храме Аполлона в Дельфах, μηδέν ’άγαν — «ничего через меру»75; греки единодушно причисляли его к Семи Мудрецам.
Лучшим доказательством его мудрости стала долговечность его законодательства. Несмотря на тысячи изменений и усовершенствований, несмотря на временные диктатуры и не затрагивающие государственных основ революции, пять веков спустя Цицерон имел полное право утверждать, что в Афинах по-прежнему действуют законы Солона76. С юридической точки зрения, его работа ознаменовала окончание правления посредством непредсказуемых и изменчивых декретов и начало правления с помощью писаного и устойчивого права. На вопрос, что делает государство упорядоченным и благоустроенным, он ответил: «Когда народ повинуется правителям, а правители — закону»77. Его законодательству Аттика обязана освобождением своих земледельцев из крепостной зависимости и образованием класса имущих крестьян, чья собственность на землю делала небольшие афинские армии вполне достаточными для сохранения свободы из поколения в поколение. Когда на исходе Пелопоннесской войны было предложено оставить право голоса только свободным землевладельцам, всего пять тысяч свободных обитателей Аттики оказались неспособны отвечать этому требованию78. В то же время торговля и промышленность были освобождены от политических пут и финансовых неудобств, встав на путь энергичного развития, которое превратит Афины в коммерческого лидера Средиземноморья. Новая аристократия богатства ценила ум выше происхождения, стимулировала науку и образование и подготовила — материально и духовно — культурные достижения Золотого века.
В 572 году, в возрасте шестидесяти шести лет, прослужив двадцать два года архонтом, Солон покинул свой пост и отошел от общественной деятельности; связав афинских должностных лиц клятвой не изменять его законы в течение десяти лет79, он сел на корабль, чтобы повидать цивилизации Египта и Востока. Очевидно, именно тогда он сделал свое знаменитое замечание: «Старею, вечно учась»80. В Гелиополе он, по словам Плутарха, изучал египетскую историю и науку под опекой жрецов; говорят, что от них он узнал о затонувшем континенте — Атлантиде, сказание о которой он излагал в незавершенном эпосе; два столетия спустя эта поэма пленит наделенного богатым воображением Платона. Из Египта он отплыл на Кипр и составил законы для города, который в его честь был переименован в Солы*. Геродот81 и Плутарх проявляют чудеса памяти, описывая его непринужденную беседу в Сардах с лидийским царем Крезом: легендарный
богач, нарядившийся во все свои украшения, спросил Солона, не считает ли тот его, Креза, счастливцем; и Солон с греческой дерзостью отвечал:
«Царь Лидийский! Нам, эллинам, бог дал способность соблюдать во всем меру; а вследствие такого чувства меры и ум нам свойствен какой-то робкий, по-видимому, простонародный, а не царский, блестящий. Такой ум, видя, что в жизни всегда бывают всякие превратности судьбы, не позволяет нам гордиться счастьем данной минуты и изумляться благоденствию человека, если еще не прошло время, когда оно может перемениться. К каждому незаметно подходит будущее, полное всяких случайностей; кому бог пошлет счастье до конца жизни, того мы считаем счастливым. А назвать счастливым человека при жизни, пока он еще подвержен опасностям, — это все равно что провозглашать победителем и венчать венком атлета, еще не кончившего состязания; это дело неверное, лишенное всякого значения»82.
(Перевод С. И. Соболевского)
Это восхитительное описание того, что греческие драматурги подразумевали под hybris — дерзостным преуспеянием; от него веет эклектической мудростью Плутарха; мы можем только сказать, что Плутарх изложил это предание лучше Геродота и что оба рассказа, по-видимому, относятся к жанру фиктивных диалогов. Смерть Солона и Креза самым очевидным образом подтвердила скептицизм этой проповеди. Крез был низложен Киром в 546 году и (если переложить Геродота на язык Данте), бедствуя, со слезами вспомнил о счастливом времени своего величия и откровенном предостережении грека. Солон, вернувшийся умирать в Афины, застал ниспровержение своей конституции и установление диктатуры, уверившись в мнимой тщетности всех своих трудов.
4. Диктатура Писистрата
После его отъезда из Афин конфликтующие группировки, которые он укротил на целое поколение, возобновили естественную игру политики и интриги. Как и в страстные дни Французской революции, за власть боролись три партии: «прибрежные» (паралы), возглавляемые портовыми купцами; «равнинные» (педиеи), предводительствуемые богатыми землевладельцами, которые ненавидели Солона; и «горные» (диакрии), состоявшие из крестьян и городских наемных работников, все еще жаждавших передела земли. Как Перикл сто лет спустя, Писистрат — аристократ по происхождению и состоянию, манерам и вкусам — взял на себя руководство простонародьем. Однажды в народном собрании он показал рану, утверждая, что ее нанесли враги народа, и прося о личной охране. Солон возражал; зная хитрость своего родственника, он подозревал, что рану нанес себе сам Писистрат и что личная охрана откроет ему путь к диктатуре. «Мужи афиняне, — предостерегал он, — одних из вас я мудрее, других —
храбрее: мудрее тех, кто не понимает коварства Писистрата, и храбрее тех, кто все сознает, но из страха молчит»83. Тем не менее собрание проголосовало за то, чтобы Писистрата сопровождал отряд из пятидесяти телохранителей. Писистрат собрал не пятьдесят телохранителей, а четыреста, захватил Акрополь и провозгласил диктатуру. Солон, сообщив афинянам, что, по его мнению, «каждый из вас по отдельности шествует поступью лиса, но все вместе вы — стадо гусей»84, вывесил оружие и щит за дверь в знак отказа от политической деятельности и посвятил свои последние дни поэзии.
Богатые «прибрежные» и «равнинные» на время объединили свои силы и изгнали диктатора (556). Но Писистрат тайно заключил мир с «прибрежными» и, вероятно, не без их соучастия возвратился в Афины при обстоятельствах, которые, казалось, подтверждают суждение Солона о коллективном разуме горожан Статная красавица, облаченная в доспехи и наряд городской богини Афины, гордо восседая на колеснице, ввела в город войско Писистрата, в то время как глашатаи объявляли, что сама богиня-покровительница Афин возвращает его к власти (550). «Горожане, совершенно уверенные в том, что женщина и есть настоящая богиня, — говорит Геродот, — пали перед ней ниц и приняли Писистрата назад»85. Вожди «прибрежной» партии вновь обратились против него и изгнали его вторично (549), но в 546 году Писистрат снова возвратился, разгромил высланное против него войско и на этот раз утвердил свою диктатуру на девятнадцать лет, в течение которых мудрость его политики почти искупила его колоритную неразборчивость в средствах.
В характере Писистрата редкостным образом сочетались культура и разум, административная энергия и личное обаяние. Он умел безжалостно бороться и легко прощать; он, как рыба в воде, чувствовал себя в передовых течениях мысли своего времени и правил, не колеблясь в целях и не робея при их достижении. Его манеры были мягки, решения человечны; он был щедр ко всем. «Его правление, — говорит Аристотель, — было умеренным и выдавало в нем скорее государственного деятеля, чем тирана»86. Он редко принимал репрессивные меры против сложивших оружие врагов, но непримиримых противников изгнал и распределил их земли среди бедноты. Он улучшил войско и построил флот в качестве гаранта от нападения извне; но при нем Афины не воевали, и он поддерживал дома — в городе, еще недавно взбаламученном классовой враждой, — такой порядок и довольство, что было принято говорить, что Писистрат вернул Золотой век Кронова царствования.
Он удивил всех, почти ничего не изменив в конституции Солона. Подобно Августу, он знал, как приукрасить и поддержать диктатуру посредством демократических уступок и форм. Как обычно, избирались архонты; народное собрание и народные суды, Совет Четырехсот и сенат Ареопага заседали и функционировали, как прежде, — вот только предложения Писистрата встречали здесь самый благоприятный отклик. Когда некий гражданин обвинил его в убийстве, Писистрат появился в сенате и предложил предстать перед судом, однако истец решил не настаивать на обвинении. Год за годом граждане — в обратной пропорции к их богатству — все более примирялись с его властью; вскоре они гордились им и чуть ли не любили его. Вероятно, после Солона Афины
нуждались именно в таком человеке, как Писистрат: человеке с примесью железа в крови, достаточной для того, чтобы придать беспокойной афинской жизни прочную и устойчивую форму и с помощью первоначального принуждения утвердить привычку к порядку и закону, которые являются для общества тем же, что скелет для живого существа, — его строем и силой, пусть и не его творческой жизнью. Когда поколение спустя диктатура была свергнута, эта привычка к порядку и костяк Солоновой конституции составили наследство демократии. Писистрат, возможно, сам того не ведая, пришел не нарушить, но исполнить закон.
Его экономическая политика продолжила высвобождение народа, начатое Солоном. Он уладил аграрный вопрос, распределив среди бедноты земли, принадлежавшие как государству, так и изгнанным аристократам; тысячи опасно праздных афинян были переселены на землю, и в течение последующих столетий мы ни разу не услышим о серьезном аграрном недовольстве в Аттике87. Он дал нуждающимся возможность трудиться, затеяв обширные общественные работы, построив систему акведуков и дорог и воздвигнув великие храмы богам. Он поощрял добычу серебра в Лаврионе и выпустил новую независимую монету. Чтобы профинансировать эти мероприятия, он обложил дестяпроцентным налогом всю сельскохозяйственную продукцию; позднее он, по-видимому, сократил его до пяти процентов88. Он насадил стратегические колонии в Дарданеллах и заключил торговые договоры со многими государствами. При его правлении торговля процветала, и росло богатство не только меньшинства, но и общества в целом. Бедные становились менее бедны, богатые ничуть не менее богаты. Та концентрация богатства, что едва не ввергла город в гражданскую войну, была взята под контроль, а распространение удобств и возможностей заложило экономические основы афинской демократии.
При Писистрате и его сыновьях Афины преобразились физически и духовно. До них это был второразрядный город греческого мира, далеко уступавший Милету, Эфесу, Митилене и Сиракузам богатством и культурой, жизненной и мыслительной энергией. Теперь новые здания из камня и мрамора отражали сияние дня; старинный храм Афины на Акрополе был украшен дорийским перистилем, и начались работы над знаменитым храмом Зевса Олимпийского, чьи величественные коринфские колонны — даже полуразрушенные — по-прежнему украшают дорогу из Афин в порт. Учредив Панафинейские игры и придав им общегреческий характер, Писистрат не только принес честь родному городу, но и стимулировал его развитие знакомством с чужестранцами, их товарами и обычаями; при нем Панафинеи стали великим национальным праздником, и впечатляющее панафинейское шествие навеки застыло на фризе Парфенона. Общественными работами и частными благодеяниями Писистрат привлекал ко двору скульпторов, архитекторов и поэтов; в своем дворце он собрал одну из первых греческих библиотек. Собранная им комиссия придала «Илиаде» и «Одиссее» ту форму, в которой она дошла до нашего времени. При его попечении и содействии Феспид и другие превратили драму из фиглярского подражания в форму искусства, которую предстоит наполнить великому триумвирату афинских трагиков.
Тирания Писистрата была частью общего движения в коммерчески активных городах Греции шестого века, стремившегося свергнуть феодальное господство землевладельческой аристократии, чтобы заменить его политическим доминированием среднего класса, заключившего временный союз с беднотой. Такие диктатуры были вызваны патологической концентрацией богатства и неспособностью богатых пойти на компромисс. Поставленные перед выбором бедняки, как и богачи, политической свободе предпочитают деньги, и устоять способна лишь такая политическая свобода, которая ограничена настолько, чтобы не позволить богатым полностью обобрать бедноту с помощью своих способностей и ловкости, а бедноте ограбить богачей путем насилия или голосования. Поэтому дорога к власти в торговых греческих городах была проста: нападай на аристократию, защищай бедняков и договаривайся со средними классами89. Придя к власти, диктатор кассировал долги или конфисковывал крупные поместья, взимал налоги с богатых для финансирования общественных работ или же перераспределял чрезмерную концентрацию богатства иными средствами; привлекая на свою сторону массы такими мерами, он тем временем заручался поддержкой деловой общины, содействуя коммерции государственным выпуском монеты и торговыми соглашениями, а также повышая общественный престиж среднего класса. Вынужденные опираться не на наследственную власть, а на личную популярность, диктаторы по большей части воздерживались от войн, помогали религии, поддерживали порядок, поощряли нравственность, повышали статус женщин, покровительствовали искусствам и тратили доходы государства на украшение своих городов. Во многих случаях они делали все это, сохраняя формы и процедуры народного правления, так что даже при деспотизме народ учился обычаям свободы. Когда, сокрушив аристократию, диктатура свое отслужила, народ сокрушил диктатуру; и лишь немногих изменений было достаточно, чтобы сделать демократию свободных не только формой, но и реальностью.
5. Установление демократии
Когда в 527 году Писистрат умер, он оставил свою власть сыновьям; его мудрость выдержала все испытания, кроме испытания отеческой любовью. Гиппий пообещал быть мудрым правителем и в течение тринадцати лет продолжал политику отца. Его младший брат Гиппарх был привержен безобидной, хотя и расточительной страсти к любви и поэзии; именно по его приглашению в Афины прибыли Анакреонт и Симонид. Афинянам не слишком понравилось то, что ведущая роль в государстве без их согласия перешла к молодым Писистратидам, и горожане начинали понимать, что диктатура дала им все, кроме стимула свободы. Впрочем, Афины процветали, и безмятежное царствование
Гиппия продолжалось бы до своего мирного конца, не вмешайся в ход событий истинная греческая любовь.
Аристогитон — муж среднего возраста — снискал любовь молодого Гармодия, находившегося тогда, по словам Фукидида90, «в расцвете юношеской красоты». Но любви отрока искал и Гиппарх, который тоже был совершенно чужд любых гетеросексуальных предрассудков. Когда об этом прослышал Аристогитон, он решил убить Гиппарха и в то же время — самосохранения ради — свергнуть тиранию. К его заговору присоединились Гармодий и другие (514). Они убили Гиппарха, когда тот занимался устроением Панафинейского шествия, но Гиппий ускользнул и предал их смерти. Чтобы придать сказанию еще большую запутанность, куртизанка Леэна, любовница Гармодия, храбро погибла под пытками, не выдав никого из уцелевших заговорщиков; если верить греческой традиции, она откусила собственный язык и выплюнула его в своих мучителей, дав им понять, что не станет отвечать на их вопросы91
Хотя народ не оказал повстанцам никакой ощутимой поддержки, Гиппий был настолько напуган, что отошел от мягкой политики и ввел режим репрессий, шпионажа и террора. Поколению афинян, окрепшему в годы процветания, было теперь по плечу потребовать роскоши свободы; постепенно, по мере ужесточения диктатуры, ропот о свободе становился все громче, а Гармодий и Аристогитон, вступившие в заговор скорее ради любви и страсти, чем демократии*, запечатлелись в народном воображении мучениками свободы. Пребывавшие в Дельфах Алкмеониды, вновь изгнанные Писистратом, оценили предоставившуюся возможность, собрали войско и выступили на Афины, провозгласив намерение низложить Гиппия. В то же время они подкупили Пифийский оракул, дабы тот внушал всем обращающимся к нему спартанцам, что Спарта должна свергнуть афинскую тиранию. Гиппий успешно сопротивлялся отрядам Алкмеонидов, но когда к ним присоединилась лакедемонская армия, он удалился на Ареопаг. Пытаясь обезопасить детей на случай собственной гибели, он тайно отослал их из Афин; однако они были схвачены противником, и ради их спасения Гиппий согласился отречься и уйти в изгнание (510). Алкмеониды, возглавляемые отважным Клисфеном**, триумфально вступили в Афины; по пятам за ними шли изгнанные аристократы, готовившиеся отпраздновать возвращение своего имущества и власти.
На последовавших выборах главным архонтом был избран Исагор, представитель аристократии. Один из проигравших кандидатов — Клисфен поднял народ на восстание, низложил Исагора и установил народную диктатуру. Спартанцы вновь напали на Афины, пытаясь вернуть к власти Исагора, но афиняне защищались столь упорно, что спартанцы отступили, и Клисфен — аристократ из рода Алкмеонидов — приступил к установлению демократии (507).
Его первая реформа нанесла удар по самому оплоту аттической аристократии — делению на четыре трибы и 360 родов, верховенство в
которых на протяжении освященных традицией столетий находилось в руках старейших и наиболее богатых семейств. Клисфен упразднил эту родовую организацию, заменив ее территориальным делением на десять племен, каждое из которых состояло из определенного (варьирующегося) числа демов. Чтобы предотвратить образование географических или профессиональных блоков, подобных старинным партиям «горных», «прибрежных» и «равнинных», каждое племя было составлено из равного числа городских, прибрежных и сельских демов, или районов. Взамен религиозного культа, освящавшего древнее деление Аттики, были введены религиозные церемонии для каждого нового племени и дема, божеством или святым покровителем которого был сделан знаменитый местный герой древности. Свободные иноземцы, редко допускавшиеся до голосования при власти аристократии, когда гражданские права напрямую зависели от происхождения, автоматически стали гражданами демов, в которых они проживали. Одним махом список голосующих почти удвоился, и демократия обрела новых сторонников и более широкую базу.
Каждое из новых племен имело право назначать одного из десяти стратегов, или военачальников, которые отныне управляли войском вместе с полемархом, и избирать пятьдесят членов Совета Пятисот, заменившего Солонов Совет Четырехсот и перенявшего важнейшие полномочия ареопага. Эти советники избирались на год, не голосованием, а по жребию, из списка всех граждан, достигших тридцатилетнего возраста, работавших в Совете не более двух сроков. Введя представительное правление столь необычным способом, Клисфен преодолел как аристократический принцип рождения, так и плутократический принцип богатства благодаря жеребьевке, предоставившей каждому гражданину равные шансы не только для голосования, но и для исполнения обязанностей в самой влиятельной ветви власти. Дело в том, что избранный таким образом Совет рассматривал все дела и предложения, подлежавшие внесению в народное собрание, которое могло принять их или отвергнуть, сохранял за собой разнообразные судебные полномочия, осуществлял широкие административные функции и контролировал всех должностных лиц государства.
Народное собрание было расширено за счет притока новых граждан, так что общая его численность составляла примерно тридцать тысяч человек. Все они имели право быть избранными в гелиеи, или суды; однако четвертый класс — класс фетов, — как и при Солоне, не имел права избираться на отдельный пост. Власть народного собрания была расширена благодаря институту остракизма, добавленного, по-видимому, Клисфеном для защиты молодой демократии. В любой момент большинством голосов, тайно записанных на черепках (остраках), при кворуме в шесть тысяч членов Собрание могло отправить в изгнание на десять лет любого деятеля, который, по его суждению, представлял собой угрозу для государства. Амбициозных политиков это заставляло вести себя более осмотрительно и умеренно, а лица, подозреваемые в заговоре, могли быть удалены без юридических проволочек. Процедура требовала, чтобы перед собранием был поставлен вопрос: «Есть ли среди вас человек, представляющий, по вашему мнению, чрезвычайную угрозу для государства? Если есть, то кто?» После этого собрание было вправе проголосовать за остракизм любого гражданина — не исключая и того,
кто вынес вопрос на голосование*. Такое изгнание не влекло за собой конфискации имущества и позора; оно было лишь демократическим способом срубать «самые высокие колосья»92. Да и собрание не злоупотребляло своей властью. За девяносто лет между введением остракизма в Афинах и его выходом из употребления с применением данной процедуры из Аттики было изгнано лишь десять человек.
Говорят, что одним из них был сам Клисфен. У нас нет достоверных сведений о его дальнейшей жизни; его затмил блеск собственного творения. Начав совершенно неконституционным переворотом, перед лицом могущественнейших аттических семейств он установил демократическую конституцию, которая с незначительными поправками оставалась в силе до самого конца афинской свободы. Эта демократия не была полной; она принадлежала только свободным и по-прежнему накладывала имущественные ограничения на пассивное избирательное право**. Однако она отдала всю полноту законодательной, исполнительной и судебной власти собранию и суду, состоявшим из граждан, магистратам, которые назначались и несли ответственность перед собранием, и Совету, членами которого могли быть все граждане и верховной власти которого — благодаря жеребьевке — за свою жизнь действительно причащалась на год по меньшей мере треть из них. Никогда прежде мир не видел столь либерального права голоса или столь широкого распределения политической власти.
Сами афиняне приветствовали это рискованное приключение с народовластием. Сознавая всю трудность этого начинания, они приступили к нему смело и гордо и — на некоторое время — с редкостным самоограничением. С этого момента они узнали вкус свободы в действии, речи и мысли и стали задавать тон в греческой литературе и искусстве, даже в политике и войне. Они вновь научились уважать закон, являвшийся их собственной взвешенной волей, и с беспримерной страстностью любить государство, которое было их единством, их властью и их завершением. Когда величайшая империя эпохи решила уничтожить эти разрозненные города, называвшиеся Грецией, или обложить их данью в пользу Великого царя, она забыла, что в Аттике ей противостанут мужи, владеющие землей, которую они обрабатывают, и правящие государством, которое отдает им приказы. Счастье Греции и Европы, что Клисфен завершил свои и Солоновы труды за двенадцать лет до Марафона.
1 Страбон, VIII, 6.21; IX, 2.25.
2 Павсаний, IX, 31.
3 Mahaffy, Greek Literature, I, 117.
4 Enc. Brit., XI, 529.
5 Гесиод, «Труды и дни», 640.
* Схожее установление существовало в Аргосе, Мегарах и Сиракузах.
** Цензовые ограничения избирательного права имели место на ранних стадиях американской и французской демократии.
6 Там же, 655.
7 Gardiner, E.N., Athletics, 30.
8 Павсаний, IX, 31; cf. Mahaffy, Greek Literature, I, 125; САН, IV, 474; Grote, I, 12.
9 Гесиод, «Теогония», 1—6.
10 Там же, 120 сл.
11 Nilsson, 185—186.
12 «Теогония», 166 сл.
13 Там же, 735 сл.
14 «Труды и дни», 285.
15 Там же, 286 сл.
16 Там же, 504 сд.
17 Там же, 54 сл.
18 «Теогония», 585 сл.
19 «Труды и дни», 695 сл.
20 Там же, 109 сл.
21 Mahaffy, Social Life, 72.
22 Mahaffy, Greek Literature, 54.
23 Диодор, XVI, 28; Frazer, Studies, 374—375.
24 Pope, A., Essay on Man.
25 Bury, 95; САН, III, 619. Другие (Murray, Epic, 43; Enc. Brit., XII, 575) считают граев выходцами из Эпира.
26 Цицерон, De fato, 7.
27 Baedeker, XXVII; Zimmem, A., Greek Commonwealth, Oxford, 1924.
28 Гиппократ, Works, Loeb Library, Intoductory Essay I to Vol. II, by W.H.S. Jones; cf. W.H.S. Jones, Malaria and Greek History, Manchester U.P., 1909.
29 Исократ, Works, Loeb Library, Panegyricus, 24.
30 Ridder, 122.
31 Grote, III, 270—274; Vinogradoff, Paul, Outlines of Historical Jurisprudence, Oxford, 1922, II, 85-86.
32 Frazer, Studies, 58—59.
33 Aristophanes, I, 196, прим. издателя.
34 Baedeker, 104.
35 САН, III, 579-580.
36 Aristotle, Constitution of Athens, London, 1891, sect. 57; Grote, III, 290; Coulanges, 331.
37 Meyer, Ed., in Zimmern, 396.
38 Аристотель (Constitution, 2) говорит, что эти «шестидольщики» выплачивали землевладельцу одну шестую своего урожая, и ему следует Плутарх («Солон»); однако современная наука склоняется к тому мнению, что шестая часть урожая не выплачивалась, а оставлялась. Ср. Bury, 174; Glotz, Greek City, 102.
39 Botsford, Athenian Constitution, 141.
40 Aristotle, Constitution, 2.
41 Glotz, Ancient Greece, 61, 80, Greek City, 102.
42 Glotz, Ancient Greece, 71.
43 САН, IV, 33.
44 Там же.
45 Grote, III, 293—294; Coulanges, 418.
46 Плутарх, «Солон».
47 Botsford, Constitution, 143.
48 Pohlmann, 158; Glotz, Ancient Greece, 71.
49 Glotz, Greek City, 119.
50 Плутарх, Amatorius, 751 c, in Linforth, I.М., Solon the Athenian, Berkeley, Cal., 1919, 156-157.
51 Диоген Лаэртский, «Солон», II.
52 Плутарх, «Солон».
53 Диоген Лаэртский, «Солон», IX.
54 Аристотель, Constitution, 5; Grote, III, 313; Botsford, 158.
55 Aristotle, 6, 12.
56 САН, IV, 38.
57 Аристотель, 6.
58 Плутарх, «Солон».
59 Grote, III, 319.
60 Аристотель, 10.
61 Плутарх, ук. место.
62 Grote, III, 316; Mahaffy, What Have the Greeks Done for Civilization?, 186.
63 САН, IV, 134; Bury, 1.83.
64 Плутарх, ук. место.
65 Аристотель, 12; Grote, III, 331—332.
66 Плутарх, ук. место.
67 Там же; Аристотель, 9.
68 Coulanges, 420; САН, IV, 43; Grote, II, 350.
69 Плутарх, ук. место.
70 Диоген Лаэртский, «Солон», II.
71 Афиней, XIII, 25; Lacroix, I, 68—70; Bebel, A., Women under Socialism, N.Y., 1923,
35.
72 Плутарх, ук. место; Grote, III, 351; Tucker, T.G., Life in Ancient Athens, Chautauqua, N.Y., 1917, 159.
73 Плутарх.
74 Там же.
75 Диоген Лаэртский, «Солон», II.
76 Grote, III, 344.
77 Диоген Лаэртский, ук. место.
78 Епс. Brit., XX, 955.
79 Геродот, I, 29.
80 Платон, Amatores, 133 in Linforth, 130.
81 Геродот, I, 30.
82 Плутарх, ук. место.
83 Диоген Лаэртский, «Солон», II.
84 Диодор, IX, 20.
85 Геродот, I, 60; Афиней, XIII, 89.
86 Аристотель, Constitution, 16.
87 Glotz, Greek City, 121.
88 Calhoun, 29.
89 Аристотель, «Политика», 1310a.
90 Фукидид, VI, 19.
91 Афиней, XIII, 70; Lacroix, I, 153.
92 Аристотель, «Политика», 1300b.