Глава девятая
Тит Ливий — первый римский историк, который не принимал участия в политической жизни и не имел военного опыта. Как остроумно заметил один современный исследователь, Ливий приступил к созданию истории, не узнав предварительно, как делается история. Посвятивший себя исключительно литературным занятиям, он написал огромное историческое сочинение в 142 книгах.
Родился Ливий в Патавии, городе Предальпийской Галлии, включенном в состав римского государства при Цезаре. Основанный, по преданию, троянским героем Антенором Патавий всегда славился своими республиканскими традициями и кон-
сервативными устоями, вошедшими в поговорку. Во время гражданской войны патавинцы отказались принять послов Антония, объявленного сенатом государственным врагом. Следы этой приверженности к суровым идеалам и нравственным ценностям республиканского Рима видны в монументальном сочинении величайшего из патавинцев Тита Ливия.
О жизни историка сведений не дошло. Дата его рождения— 59 г. до н. э., — возможно, должна быть сдвинута к 64 г. до н. э. Мы не знаем, когда Ливий приехал в Рим. Известно лишь, что без какого-либо ущерба для своей независимости он приобрел там дружбу Августа и юного Клавдия, будущего императора, в котором он пробудил страсть к истории. Умер писатель в своем родном городе в 17 г. н. э.
Помимо истории, Ливий живо интересовался философией. В древности были известны его диалоги историко-философского характера и книги сугубо философского содержания. Эти сочинения утрачены, как и «Послание к сыну», в котором Ливий призывал сына формировать свой стиль, взяв себе за образец Демосфена и Цицерона. По свидетельству Сенеки-ритора, Ливий испытывал неприязнь к тем ораторам, которые выискивали слова устарелые и непонятные. Таким образом, культурные интересы Ливия в целом те же, что и интересы Цицерона, исключая политику, — философия, риторика, история.
Взявшись однажды (между 27 и 25 г. до н. э.) за написание исторического труда, Ливий большую часть своей жизни посвятил созданию этого грандиозного сочинения. Этот фундаментальный труд, имеющий анналистическую форму, посвящен изложению всеобщей истории Рима от его основания — «Ab urbe condita» (так названо сочинение Ливия в рукописях) — до современных автору событий. Не совсем ясно, завершалось ли все произведение смертью Друза (9 г. до н. э.) или поражением Вара в Тевтобургском лесу (9 г. н. э.). Не исключено, что повествование было прервано смертью автора, который имел намерение довести свой рассказ до последних дней жизни Августа, планируя общий объем всего сочинения в 150 книг.
Обширность сочинения вынудила писателя публиковать свой труд по частям, разделив его на группы книг. Это определенно, поскольку слава Ливия как историка распространилась еще до его смерти, а последние книги были опубликованы, по всей видимости, между 14 и 17 г. н. э. Такой способ публикации истории по циклам книг отвечал практике рецитаций, которой Ливий, несомненно, занимался.
Невозможно с точностью установить, как именно членилось все произведение, прежде всего потому, что историк в своей работе руководствовался планом довольно общим, который в ходе изложения материала мог частично меняться,
и предусмотреть заранее протяженность отдельных частей было ему, конечно, трудно.
В конце V в. в письме папы Геласия было засвидетельствовано деление ливиевского труда на декады (десятикнижия). Но, скорее всего, это членение не было строго выдержано писателем. Так, например, он делает вступление к 6-й книге; начиная же с 45-й книги разбить содержание на циклы из 10 книг вообще не представляется возможным. Как бы то ни было, группировка книг по циклам объясняет гибель значительной части истории Ливия, от которой до нас дошли полностью лишь 35 книг.
Огромные размеры ливиевской истории делали ее неудобной для передачи и чтения. Поэтому очень скоро стали появляться краткие обзоры содержания каждой книги (periochae), некоторые из которых, составленные неизвестными нам компиляторами в IV в., сохранились до нашего времени. Благодаря этим периохам мы можем судить о содержании утраченных книг и обо всем сочинении в целом.
Сейчас мы располагаем первой декадой, в которой излагаются события от возникновения Рима до окончательной победы над самнитами, т. е. включая экспансию Рима в центральной Италии (293 г. до н. э.). Вторая декада, в которой рассказывалось о войне с Пирром, утрачена. Уцелели также третья, четвертая и половина пятой декады (книги 21—45); в последней (45-й) книге недостает заключительной части. В этих книгах речь идет о второй Пунической войне (третья декада) и военных действиях римлян на Востоке до триумфа Эмилия Павла, разгромившего в 168 г. до н. э. македонского царя Персея (четвертая и первая половина пятой декады).
Избранный Ливием метод является, по крайней мере внешне, анналистическим. События излагаются в хронологической последовательности год за годом. Если какой-то эпизод разворачивается в пределах нескольких лет, он делится автором на части. Рассказ о каждом годе открывается указанием о вступлении в должность консулов, а заключается крайне схематичным, типично анналистическим по своей сухости, перечнем таких событий, как необычные природные явления, закладка храмов, триумфы, вывод колоний и т. п.
Эти данные официального характера Ливий мог извлечь из анналов понтификов, опубликованных около 123 г. до н. э. верховным понтификом Публием Муцием Сцеволой в одном собрании, объединившем события последних 280 лет и составившем 80 книг, которые получили название «Annales Maximi» («Великие анналы»).
Избрав анналистический метод для своего повествования, Ливий тем самым подключился к древней историографической традиции, что, несомненно, было отмечено его современниками, уже привыкшими после появления сочинений Цезаря и Саллю-
стия к монографической форме изложения исторического материала. Но именно потому, что Ливий хотел быть национальным историком, он вышел из жестких рамок древней анналистики, под новым углом зрения пересмотрев все значительные события римской истории. Впервые в римской историографии историк, свободный от необходимости оправдывать свой интеллектуальный досуг, как это совсем недавно делал Саллюстий, получает возможность целиком отдаться литературной деятельности и взглянуть на историю Рима как на замкнутый цикл, завершившийся при Августе.
Естественно, что в задачу Ливия не входило исследование причин исторических событий. При столь широких временных рамках сочинения сделать это было просто немыслимо. Намерения историка ясно изложены в предисловии, где он говорит, что хорошо знает, что рассказ о событиях более древних доставит большинству читателей меньше удовольствия, чем рассказ о событиях недавней поры. Но для него воскрешение в памяти прошлого — это отдохновение от забот настоящего, которое способно лишь смутить душевный покой рассказчика.
Прошлое, таким образом, противопоставлено настоящему как эпоха доблести эпохе упадка. На первый взгляд это напоминает моралистическую установку Саллюстия, но в действительности Ливий очень далек от него. Если автор «Заговора Катилины» не видит никакого выхода из кризисной ситуации, в которой оказалась римская республика, то патавинец возлагает большие надежды на реформаторскую деятельность Автуста.
В предисловии Ливий побуждает своего читателя задуматься о жизни, нравах, мужах и средствах, позволивших Риму завоевать мир. Главная польза истории состоит в том, что она дает всякого рода поучительные примеры. «Здесь, — пишет историк, — и для себя, и для государства ты найдешь, чему подражать, здесь же — чего избегать». Из всех когда-либо существовавших на земле государств Рим представляется ему самым богатым добрыми примерами (bona exempla).
Воспитательное значение исторических примеров в ливиевской концепции историографии сродни этической полезности, которую требовали от исторического сочинения грек Исократ и римлянин Цицерон, назвавший историю учительницей жизни (historia est magistra vitae).
Ливий — не исследователь исторических событий, а рассказчик, точнее, exornator rerum (красноречивый рассказчик), по терминологии Цицерона. Его цель — в соответствии со стилистическими канонами и художественными вкусами современной ему эпохи описать всю историю римского народа для увековечения системы нравственных ценностей, которые августовская реставрационная пропаганда хотела представить как вновь воз
рожденные, хотя в действительности они давно принадлежали прошлому.
В свете вышеизложенного становится ясно, что Ливий, руководствуясь критериями преимущественно литературными, не считал своим долгом тщательное изучение документальных свидетельств. Из-за огромного размера своего сочинения он был вынужден ограничить число используемых им источников. В том случае, когда при изложении какого-нибудь события он обращается не к одному, а к нескольким источникам сразу, он редко занимается их сравнением для критического заключения. Как правило, Ливий берет за основу то один, то другой источник, используя их попеременно, иногда тяготея к тому из них, который больше подходит его общему замыслу.
Недостаток критического чутья проявляется у Ливия особенно в тех случаях, когда он имеет дело с неравноценными источниками. Он регистрирует не только документальное свидетельство, но и устную традицию, ставя их в один ряд, как человек, стремящийся к предельной объективности и потому бесстрастно учитывающий все мнения. Даже тогда, когда он знает, что источники ненадежны, он не в состоянии отказаться от их использования, выдвигая при этом весьма сомнительные критерии — мнение большинства или древность свидетельства.
Для первой декады, излагающей древнейшую историю Рима, основным источником Ливия были римские анналисты Валерий Анциат, Лициний Макр, Клавдий Квадригарий, Фабий Пиктор, Цинций Алимент. Возможно, что чаще, чем к другим авторам, он обращался за сведениями к Луцию Элию Туберону, другу Цицерона и помпеянцу, написавшему «Анналы», которые состояли по меньшей мере из четырнадцати книг.
Для третьей декады Ливий использовал труды Полибия, Катона Цензора и Целия Антипатра, при изложении менее древних событий — «Историю» Сизенны. Для промежутка времени от смерти Суллы до сражения при Акции (книги 91 —123) исторических сочинений становилось все меньше, и их поток, видимо, полностью иссякал для периода, события которого стали содержанием последних книг Ливия. По всей видимости, для изложения современной истории Ливий должен был заняться исследовательской работой и обратиться к сведениям «из первых рук» — воспоминаниям очевидцев и участников событий, таким официальным документам, как сенатские постановления (Acta senatus) или речи Августа, сохранявшимся в архивах сената, которые стали доступны благодаря его близости к императорской семье.
Как уже отмечалось, в рассказе о конкретном событии Ливий следует какому-то одному источнику, взятому им за основу, заключая изложение своими соображениями о степени убедительности этого источника. Следствием такого метода является то, что реконструкция Ливием исторических событий, как
правило, обусловлена точкой зрения того автора, из сочинения которого он извлек материал для соответствующего эпизода. Например, описание борьбы между патрициями и плебеями, занимающее заметное место в первой декаде, сделано под сильным влиянием Лициния Макра и Валерия Анциата, которые этой теме придавали большое значение.
В целом Ливий — историк честный, добросовестный и искренне стремится к истине. В суждениях о внутренних распрях между политическими партиями в Риме он старается быть предельно сдержанным. Однако его невозмутимость исчезает, как только речь заходит о противоборстве римлян и их враговиноземцев. В подобных случаях чужеземные народы всегда оказываются неправыми перед римлянами, у которых, наоборот, всегда находятся оправдания своим действиям и объяснение своим поражениям. Если же Ливий признает доблесть врагов, то лишь для того, чтобы еще больше оттенить величие победы римского войска.
К пресловутым измышлениям анналистов, которые появлялись всякий раз, когда речь заходила об их предках, от себя лично Ливий ничего не добавляет. Он пытается избегать ошибок даже в тех случаях, когда вступает на зыбкую почву легенд и преданий. Но полностью отказаться от этих вымыслов он не может, особенно если они способны украсить его повествование возвышенными примерами римской доблести и непреходящими уроками нравственности.
Поскольку общая установка Ливия была не научная, а художественно-воспитательная, он иногда из патриотических побуждений и для достижения моралистического эффекта намеренно деформирует исторические события. Так, он искажает факты, повествуя о галльском нашествии в Италию в 390 г. до н. э., хотя в его распоряжении был внушающий доверие рассказ Полибия, который сообщает о том, что галлы, захватив Рим и получив от жителей города затребованный ими выкуп, вернулись к местам своего постоянного обитания, так как их области в свою очередь подверглись вторжению венетов. У греческого историка нет ни слова о Марке Фурии Камилле и его легендарном вмешательстве, прекратившем недостойный торг с галлами. Ливий же делает из этого главную сцену событий, ставшую впоследствии одним из самых знаменитых его рассказов.
«Военный трибун Квинт Сульпиций и галльский вождь Бренн согласовали сумму выкупа, и народ, которому предстояло править всем миром, был оценен в тысячу фунтов золота. Эта сделка, омерзительная и сама по себе, была усугублена другой гнусностью: принесенные галлами гири оказались фальшивыми, и, когда трибун отказался мерить ими, заносчивый галл положил еще на весы меч. Тогда-то и прозвучали невыносимые для римлян слова: горе побежденным!» («vae victis!» — 5, 48, 8—9; пер. С. А. Иванова).
Патриот Ливий не мог примириться с таким позорным для римлян поворотом событий и ввел в свое повествование финал с победоносным Камиллом.
Еще один не менее выразительный пример сознательного искажения Ливием исторических фактов — отнесение осады Сагунта войском Ганнибала к 218 г. вместо 219 г. Таким смещением во времени события историк хотел скрыть тот бесславный для римлян факт, что в течение года они не двинулись на помощь осажденному городу. Конечно, здесь могла быть ошибка не Ливия, а Фабия Пиктора, послужившего ему источником, но под рукой у августовского историка находился труд Полибия, которым он в очередной раз пренебрег.
Однако для самих римлян эти искажения не казались столь значительными, какими они представляются сейчас нам, и такие авторитетные писатели древности, как Сенека-ритор» Квинтилиан, Тацит, признавали Ливия историком честным и достойным доверия, и лишь один император Калигула порицал его за многословность и небрежность.
По всей видимости, Ливий, приближаясь к изложению событий, более близких ему по времени, и тех, свидетелем которых он был сам, имел информацию более подробную и надежную и, как уже отмечалось, чаще обращался к источникам «из первых рук».
Ввиду того что в своем сочинении Ливий широко пользуется экспрессивными средствами миметической историографии, некоторые современные ученые склонны считать его больше романистом, чем историком. На самом деле он лишь следует заветам Цицерона, который называл историю «произведением в высшей степени ораторским» («opus oratorium maxime»).
Ливий прекрасно сознает, что многое из того, что он приводит в своей истории, прежде всего само божественное происхождение Рима, способно впечатлить и взволновать читателя, но к исторической истине не имеет никакого отношения. И все же он не считает нужным обходить молчанием или подвергать критическому анализу старинные предания и легенды, о чем недвусмысленно заявляет в предисловии: «Рассказы о событиях, предшествовавших основанию Города и еще более ранних, приличны скорее творениям поэтов, чем строгой истории, и того, что в них говорится, я не намерен ни утверждать, ни опровергать. Древности простительно, мешая человеческое с божественным, возвеличивать начала городов, а если какому-нибудь народу позволительно освящать свое происхождение и возводить его к богам, то военная слава народа римского такова, что, назови он самого Марса своим предком и отцом своего родоначальника, племена людские и это снесут с тем же покорством, с каким сносят власть Рима» (6—7; пер. В. Смирина).
Такая позиция Ливия безусловно суживает широту его исто
рического видения, но отсюда же проистекают такие замечательные особенности его истории, как ее исключительная торжественность, суровость и строгость и в итоге то удивительное дыхание поэзии, которое составляет главное обаяние ливиевских страниц.
Повествование Ливия складывается из эпизодов, напоминающих завершенные драматические сцены. Эти более или менее обширные тщательно обработанные сцены, повествование в которых сосредоточено вокруг одного персонажа, соединены между собой короткими промежуточными вставками. Наиболее известны эпизоды, связанные с легендарными именами Лукреции, Муция Сцеволы, Горация Коклеса, Кориолана, а также рассказы о переходе Ганнибала через Альпы, разгроме римлян при Тразименском озере и Каннах и многие другие. В этих описаниях, обладающих огромной драматической силой, изобразительное искусство Ливия достигает своей вершины. Широкое использование в них прямых речей и диалогов создает у читателя ощущение, что он присутствует на представлении трагедии. Действительно, своими корнями ливиевский труд погружается в римскую архаическую эпику и в греческую, главным образом еврипидовскую, трагедию. О Еврипиде заставляет вспомнить любовь римского историка к патетическим, исполненным глубокого патриотизма ситуациям, как, например, в истории Софонисбы (30, 12—15), и его пристрастие к неожиданным, на первый взгляд катастрофическим, поворотам событий.
Художественно обрабатывая свой материал, обогащая и украшая его деталями, Ливий держит внимание читателей в непрерывном напряжении, побуждая их доискиваться внутренней сущности изображаемых персонажей, проникать в их душу, между тем как сам писатель скрывается за своими героями, предоставляя читателям самим судить о них. Историку не нужно объяснять читателям намерения, взгляды, сокровенные мысли своих персонажей, он просто заставляет их действовать, говорить и, таким образом, обнаруживать свою суть.
Диалоги героев Ливий строит с большим мастерством, используя речи как для характеристики говорящего, так и для живости изложения. Нередко диалог перерастает в публичную речь или политическую дискуссию, и тогда драматическое искусство выливается в красноречие. Речи, которые Ливий, по примеру историков, пишущих с художественной целью, заставляет произносить своих героев, разумеется, вымышлены самим писателем. Драматизация изложения дает историку возможность с максимальным эффектом довести до читателя этические ценности, носителем которых являлся римский народ. Из древних добродетелей, востребованных августовской реставрационной политикой, на первом месте стояло благочестие (pietas), верность заветам богов и предков.
Труд Ливия рождается из сознания исключительности исторической миссии Рима. Ливий глубоко убежден, что амбиции отдельного человека должны отступить перед традициями, унаследованными от предков. На страницах его истории великие полководцы Рима в своих поступках и поведении воскрешают древнее благочестие прародителя Энея, послушного исполнителя божественной воли. И если поражение римлян в битве при Тразименском озере (217 г. до н. э.) объясняется несоблюдением консулом Гаем Фламинием священных обрядов, то в этом проявляется не столько исконное суеверие Ливия, сколько дух общепринятой концепции, согласно которой своим величием и могуществом римское государство обязано благосклонности богов, возложивших на римлян в награду за их благочестие миссию управления другими народами. Это величие Рима было закреплено победой Августа при Акции, завершившей, в представлении Ливия, целый исторический цикл.
Ливиевская религиозность — убежденная и глубокая. Конечно, он понимает нелепость некоторых древних религиозных представлений и склонен осуждать вульгарные суеверия, но он никогда не восстает против традиции, религиозности и веры предков, потому что хорошо помнит завет Энния, сказавшего, что могущество Рима покоится на древних нравах великих героев прошлого («Moribus antiquis res stat Romana virisque»). Вслед за стоиками и Варроном Ливий считает, что религиозные представления древних при всей их наивности способны выполнять определенную социально-общественную роль и служить стимулом к подвигам на благо отечества. Интерпретированные аллегорически, они могут стать действенным средством государственной политики. Передавая традицию, связывающую происхождение Рима и его народа с богом Марсом, Ливий знает, что речь идет не более как о поэтической легенде, однако она представляется ему значительной, поскольку вызывает у читателя чувство благоговения перед величием Рима как перед религиозным таинством.
Несмотря на разнообразие трактуемого в нем материала, сочинение Ливия имеет определенное единство, которое создается глубокой верой историка в провиденциальное назначение Рима. Согласно концепции Ливия, римская история разворачивается как реализация божественной воли, сводимой к стоическому провидению (fatum), которое может проявляться через чудеса и знамения. Историк педантично передает их, причем, как мы могли убедиться, не только по причине своего почтительного отношения к повествовательной практике анналистов.
Наряду с ценностями религиозными большое внимание уделяет Ливий ценностям человеческим, таким моральным качествам, как верность (fides), согласие (concordia), любовь к порядку и дисциплине (disciplina), серьезность (gravitas), цело
мудренность римских матрон (pudicitia), хозяйственность и бережливость (frugalitas). Эти высокие достоинства определяют тот древний дух (antiquus animus), который, как говорит исто, рик, он чувствует в себе, излагая события римской старины.
Ливий разворачивает перед читателями серию примеров иллюстрирующих эти образцовые качества древних римлян. Так, воплощением долга у него является Брут, основатель Римской республики и первый консул, участвовавший в изгнании из Рима царей. Он приговорил к смерти двух своих сыновей за то, что они составили заговор с целью возвращения в Рим царской власти (2, 5). Смешанное чувство ужаса и восхищения вызывает у писателя поступок консула Тита Манлия, который осудил на казнь собственного сына, вступившего в сражение с врагом вопреки распоряжению отца и тем самым, несмотря на одержанную им победу, нарушившего воинскую дисциплину (8, 7).
Не менее достойна восхваления доблесть в женщине. Историк красочно повествует о Лукреции, которая, будучи обесчещенной, на глазах у мужа и близких убила себя (1, 58— 59). История Лукреции у Ливия — одна из самых ярких по живости изложения. Она драматизирована, насыщена монологами, что дало основания предположить, что историк был знаком с какой-то драмой, посвященной Лукреции.
В поведении легендарных римлян, считает Ливий, можно обнаружить немало примеров высокой нравственности, полезных для его современников. Таков Цинциннат, образец умеренности и трудолюбия. Известие о своем назначении диктатором он получил, обрабатывая участок земли. Через пятнадцать дней, разбив врагов и сложив с себя диктатуру, Цинциннат вернулся на свое поле. «Об этом, — пишет Ливий, — полезно послушать тех, кто уважает в человеке только богатство и полагает, что честь и доблесть ничего не стоят, если они не принесут ему несметных сокровищ» (3, 26, 7).
В своем увлечении героями прошлого Ливий склонен иногда приписывать им качества, которыми они в действительности не обладали. Так, идеализируя Сципиона Африканского, историк наделяет его аскетизмом и скромностью, хотя в жизни он никогда ими не отличался. Такое восхищение добродетелями предков присуще, как правило, людям консервативных взглядов. Видимо, не случайно Ливий получил от Августа шутливое прозвище «помпеянец» за то, что открыто хвалил вождей антицезарианской партии. Консерватизм Ливия подтверждается его знаменитой дилеммой: «Благом или злом было для Рима рождение Цезаря?» Однако ностальгия по прошлому и республиканским идеалам не лишила историка расположения Августа, власть которого он воспринял как высшую цель исторической миссии Рима, ведомого богами по пути своего мирового величия.
Политическую программу Августа Ливий разделял главным образом потому, что принцепс стремился восстановить милые сердцу историка республиканские древности. Так что труд Ливия полностью вписывается в августовскую идеологию. Образцовые личности республиканского Рима в истории Ливия лишены отличительных политических черт и представлены как носители исключительно моральных ценностей.
Хотя историк разделял общий дух своей эпохи, тем не менее он не мог игнорировать тот факт, что, несмотря на победу Августа, глубокие причины, которые привели к нравственному упадку римского народа, сохранялись по-прежнему. Историю Рима Ливий воспринимает как постепенную деградацию от вызывающих восхищение древних времен к нравственной испорченности современной ему эпохи, когда государство, по словам историка, достигнув вершины могущества, уже не в состоянии выдерживать бремя своего величия, а граждане не в силах переносить ни собственные пороки, ни лекарства от них. Этот традиционно-моралистический взгляд на римскую историю не препятствует Ливию в предисловии к своему сочинению как бы в полемике с Саллюстием утверждать, что моральный кризис начался в Риме гораздо позже, чем в каком-либо другом государстве, потому что никакое другое государство не имеет столько выдающихся примеров высочайшей доблести, как Рим.
В первобытной простоте еще не испорченного Рима Ливий находит те замечательные моральные качества римлян, которые определили их дальнейшую судьбу властелинов земли. В этой идеализации прошлого писатель не оригинален, как, впрочем, и в своем стремлении выделить как два полярных порока алчность и страсть к роскоши, которые все писатели-моралисты неизменно считали причиной нравственного разложения Рима.
Социальные и политические причины исторических событий выпадают из поля зрения Ливия, хотя он имел под рукой историю Полибия, который именно в политической структуре римской республики видел причину необычайного возвышения Рима и его великих завоеваний. Ливий не в состоянии обнаружить скрытые истинные причины этого грандиозного феномена, его взор прикован исключительно к миру, восстановленному Августом в Италии, в войнах он видит лишь отрицательный фактор, хотя прекрасно понимает, что именно в них с наибольшей полнотой проявляются римские духовные качества и что своим могуществом римляне обязаны прежде всего войнам.
Идея, согласно которой история дает в назидание будущим поколениям примеры, имеющие непреходящее значение образцов для подражания, а также примеры, которых следует избегать, определяет характер всего ливиевского сочинения, т. е. не только его концепцию, но и стиль. Как проницательно заметил
Квинтилиан, Ливий больше подходит для юношей, в то время как для мужчин полезен Саллюстий (2, 5, 19).
Для достижения воспитательной цели Ливий охотно обращается к художественным средствам поэзии и красноречия. Хотя его стиль сохраняет свои основные черты во всех частях повествования, он вовсе не является однообразным и не остается абсолютно неизменным повсюду. Язык Ливия всегда соответствует конкретному содержанию и даже эпохе, о которой идет речь.
Когда Ливий повествует об отдаленных и легендарных временах римской истории, его стиль приобретает особую возвышенность и торжественность. Писатель вводит в свою речь архаизмы по образцу Энния, чтобы таким образом придать эпический колорит рассказу о легендарных подвигах римлян. Сходным образом он поступает и в тех случаях, когда рассказывает о величайших исторических событиях, например битве при Каннах.
Следуя Эннию, Ливий изображает древних героев и древние события по образцу Гомера. Так, Камилл у него походит на Ахилла, а осада Вей напоминает осаду Трои. Вслед за анналистами, которые обращались к Эннию, словно к своему прародителю, Ливий черпает из его «Анналов» свое поэтическое вдохновение. Стилистические реминисценции из Энния выполняют в его сочинении, помимо прочего, задачу программного утверждения, подчеркивая желание Ливия быть национальным историком, подводящим итог многовековой истории римского народа. Поэтому он пишет так, чтобы его произведение могло соперничать с поэзией.
Не случайно труд Ливия часто определяют как национальный эпос в прозе, героем которого является весь римский народ, который, как великий протагонист, то радуется, то страдает, то терпит поражение и вновь одерживает верх над врагом. Таким образом, рассказ Ливия перерастает в эпопею о римском народе, прочно стоящем на фундаменте своих добродетелей.
Поэтический и архаический колорит ливиевского стиля способствует достижению патетических и драматических эффектов, характеризующих большую часть его истории. Намеренно архаизируя свой стиль и отдаляясь от языка повседневной речи, Ливий высвечивает древность источников, из которых он извлекает исторический материал для своего сочинения. Этим он одновременно демонстрирует свою приверженность августовской политике, направленной на возрождение вековых ценностей римского народа.
Подобная стилистическая установка уже имела место в римской историографии, достаточно вопомнить Целия Антипатра или старшего современника Ливия, автора монографий о Катилине и Югурте, с которым его сближают такие особенности
стиля, как архаическая лексика, поэтический колорит, некоторая асимметрия периодов, синтаксические вольности. Но этим, пожалуй, и ограничивается сходство между двумя манерами повествования. В совокупности всех составляющих его черт слог Ливия все же далек от саллюстианского. Если первый был определен Квинтилианом как «lactea ubertas» («молочная полнота»), то второй словом «brevitas» («краткость»).
Действительно, период Ливия разворачивается чаще всего с плавностью, легкостью и текучестью, не ведая резких колебаний и рывков, присущих стилю Саллюстия, т. е. скорее в соответствии со стилистическими указаниями Цицерона о языке исторической прозы. Влияние цицероновской прозы особенно заметно в многочисленных прямых речах и в драматических эпизодах, между тем как в соединительных частях стиль Ливия становится прерывистым и свободным, в них часто встречаются вводные слова и предложения, асиндетон и нарушение симметрии, что является явным отклонением от цицероновских норм.
Таким образом, в прозе Ливия появляется смешение особенностей синтаксического построения цицероновского типа с чертами, присущими латыни художественной литературы переходного периода, когда в красноречии и историографии обнаружились первые признаки антицицероновской реакции на многословие и плавность периодов, приведшей в конце концов к созданию так называемого нового стиля.
Особая проблема связана с обвинением Ливия в патавинизме (patavinitas), выдвинутым против него пуристом Азинием Поллионом. Упрек Поллиона, вероятно, касается стиля, в котором он чувствовал некий провинциализм, наносящий вред общей выразительности ливиевского языка. Однако невозможно установить, в чем именно состоял этот провинциализм. Возможно, под патавинизмом Поллион имел в виду провинциально-морализаторский характер прочтения Ливием римской истории.
Как мы видим, Ливий — больше поэт, чем историк. Поэтому не следует требовать от него критического отношения к источникам, политического сознания и юридического чутья, топографической и военной осведомленности. Все это у него компенсируется живостью и занимательностью изложения, одушевленного этическим идеалом, который является главным стимулом и сутью его истории. Для того чтобы поучать, нужно сначала понравиться читателю, а для того чтобы нравиться, нужно выработать стиль, адекватный предмету изложения. И Ливий создает такой стиль — торжественный, величественный, поэтичный,— с помощью которого он передает всю глубину своего внутреннего напряжения.