Глава VI.
Вот два изображенья: вот и вот.
На этих двух портретах — лица братьев.*
Шекспир, Гамлет
Из двух государств, вступивших некогда в великое противоборство, одно, говорят нам, — Афины — в точности соответствовало идеалу, представленному в «Государстве», другое же — Атлантида — было совсем иного рода. Каково соотношение двух картин?
Ясно, что противоборствующие государства должны быть непохожи друг на друга. Ясно, что справедливому, правильно устроенному государству должно противостоять нарушающее справедливость и отклоняющееся от образца. Но в чем и в какой степени? Наиболее принятой является точка зрения, согласно которой Атлантида изображается как полная противоположность здорового государства.
С особой экспрессивностью это противопоставление описывает Карл Райнхардт.1 В «Критии», отмечает он, может быть прослежено единство государственного устройства и ландшафта. Ландшафт древней Аттики «героичен». Страна и способ расселения образно выражают сущность государства. Округ стражей, с гимнасиями и помещениями для совместных трапез, предстает одновременно и как место действия, и как выражение их добровольно отграниченного, возвышающегося над согражданами героического коммунизма. Крестьяне же здесь — настоящие крестьяне, как и страна — настоящая и щедрая. С другой стороны, Атлантида предстает громадой. Благодаря искусственному орошению ее жители снимают два урожая в год. Естественная правильность границ подчеркнута искусством, Рав
нина — правильный многоугольник, город — круг. На систему указывают и приводимые точные измерения. Здесь изобилие, роскошь, блеск — совсем не похожие на простоту жизни в Пра-Афинах; торговля, о которой там и не помышляют. В Атлантиде — стены, покрытые золотом и бронзой; в Афинах — единственно садовая ограда вокруг акрополя. Течение источников в Атлантиде упорядочено посредством искусства, построены купальни, каждая имеющая свое устройство и свое название. Царям Атлантиды, чтобы утвердить справедливость, нужны ночь, клятва, жертва, тайна. Какой контраст, резюмирует Райнхардт. Там жизнь — здесь система, там душа — здесь буква закона, там героизм, добровольное самоотречение — здесь мнимая справедливость, присяги, магия. Опасность — подводит нас к мысли Платон — исходит не от диких орд, а от этого цивилизованного устройства, где искусственность — пусть пока еще разумная — вытеснила естественность, где на место живого целого и органически связанных членов поставлена схематическая система — пусть даже пока еще целесообразная. «Нет!» этому государству техники и роскоши. «Нет!» этим людям порядка. За внешней увлеченностью изображением Атлантиды прячется иронический вопрос: «Как вам это государства против моих Пра-Афин?».
Такова интерпретация Райнхардта. Его наблюдения в большинстве своем точны, рассуждение последовательно и основано на закономерной посылке: Афины — идеал, Атлантида — антипод Афин; следовательно* нужно искать мораль. И вместе с тем выходит нечто странное. Оставим в стороне многократно проверенную большую привлекательность для непредвзятого читателя именно Атлантиды, а не Афин, но ведь и в государстве «Законов» мы найдем и правила, и систему, и ночь, и даже купальни!
Как все это примирить? Мы попытаемся это сделать* но прежде изложим другие варианты концепции «полной противоположности».
Описание Атлантиды проникнуто чертами ориентализма: цари, несметные сокровища, кольца мощных укреплений, какие можно найти на страницах Геро
дота, посвященных варварам, и какие не строили эллины, грандиозные работы вроде рытья каналов, напоминающие рассказы о египетском Сесострисе или персидских властителях, храм, в облике которого, по словам самого рассказчика, было «нечто варварское» (Платон. Критий. 116 d). Как на Востоке, постройки здесь украшены драгоценными металлами. Да и в целом царская резиденция словно перенесена из Азии. Она выстроена на лежащем посреди равнины холме и отгорожена тремя водными и двумя земляными кольцами, причем последние со всех сторон обведены каменными стенами. При этом «стены вокруг наружного земляного кольца они (цари Атлантиды. — Д. П.) по всей окружности отделали медью, нанося металл в расплавленном виде, стену внутреннего вала покрыли литьем из олова, а стену самого акрополя — орихалком, испускавшим огнистое блистание» (116 а—с).
А теперь сравним это с описанием у Геродота Экбатан, столицы Мидийского царства. Город был обнесен несколькими кольцами стен — так, что одна стена кольцом охватывала другую, при этом на высоту зубцов одно кольцо возвышалось над другим. «Такое устройство достигнуто было частью благодаря холмистой местности, частью С помощью искусства. Всех колец стен было семь, в последнем из них помещались царский дворец и сокровищницы. Наибольшая из крепостных стен почти такого же объема, как обводная стена в Афинах. Зубцы первой снаружи стены белые, второй черные, третьей ярко красные, четвертой голубые, пятой цвета сурика. Таким образом, на пяти стенах зубцы покрашены краской. Одна из двух последних стен имеет зубцы посеребренные, а другая золоченые» (I. 98).
Можно привести и другие параллели. Но что все это значит? Что Платон решил показать себя патриотом и заново развить тему, однажды разработанную в «Менексене»: похвальное слово Афинам, отразившим натиск врага и доказавшим, что доблесть одолевает богатство и многочисленность? Спору нет, эти мотивы звучат в «Тимее» и «Критии», но неужели ради их повторения Платон затеял новое, ни на что не похожее сочинение?
Пауль Фридлендер 2 обогащает эту интерпретацию дополнительным мотивом: Платон не изображает Атлан
тиду обителью порока по природе. Оба государства были устроены богами, однако роскошная Атлантида ко времени войны больше отдалилась от изначального совершенства- Фридлендер отсылает нас к одному из рассуждений Афинянина в «Законах»:
«Есть два как бы материнских вида государственного устройства. . . Было бы правильно указать на монархию как на первый из них и на демократию как на второй. Монархия достигла высшего развития у персов, демократия — у нас. . . Персы более, чем было должно, полюбили монархическое начало, афиняне — свободу; вот почему ни у тех, ни у других нет умеренности» (III 693 d—е).
Так вот, согласно Фридлендеру, историческому противостоянию Афин и Персии соответствует противостояние Пра-Афин и Атлантиды, где первые — это идеализированная демократия, Атлантида же — идеализированная монархия.
«Что же в этом интересного?», — спросим мы.. История Афин и Атлантиды должна показать, что монархия портится быстрее, чем демократия? (не говоря уже о том, что назвать государство Пра-Афин демократией можно лишь при очень большой натяжке). Так или иначе интерпретация, предложенная Фридлендером, противоречит одной очевидной вещи: Афины и Атлантида даны не на равных, на чьей стороне правда — сомнений не возникает, и Афины недвусмысленно охарактеризованы как совершенное государство.
Наконец, следует сказать, что образ Востока в описании Атлантиды выдержан непоследовательно. Посейдон греческий бог, как и вполне греческим по манере выглядит его изваяние: «сам бог на колеснице, правящий шестью крылатыми конями, вокруг него — сто нереид на дельфинах» (Критий. 116 d—е). В Атлантиде мы найдем ипподром, гимнасии и прочие приметы греческого быта. Так просто с этой антитезой не выходит!
Сиракузянин Гермократ в обоих диалогах произносит пару незначительных реплик. Тем не менее его присутствие многозначительно. Он был душой обороны города, когда на него напали афиняне; он позаботился о том, чтобы разбитая под Сиракузами армия не смогла спа-
стнсь, но вся попала в руки победителей и получила подобающее возмездие (Фукидид. VII. 73 и след.). Его присутствие — суровое напоминание афинянам, к чему приводит спесь и неразумие, к чему приводит политика морской экспансии, как, будучи на вершине могущества, но предав забвению рассудительность и справедливость, можно оказаться на пороге гибели. Не так и даже совсем противоположным образом обстояли дела девять тысяч лет назад, при правильном государственном устройстве.
Нет, это сопоставление не является преувеличением. Ведь у стен Сиракуз (415—413 гг. до н. э.) «столкнулось великое множество народностей» — союзников нападавших и оборонявшихся (Фукидид. VII. 56. 4 и след.). Мы должны оценивать масштабы события глазами греков. Между тем есть еще и дополнительное основание для сближения двух ситуаций. Вот как описывает Плутарх настроения афинян перед экспедицией: «. . .и юноши в палестрах, и старики, собираясь в мастерских и на полуокружных скамьях, рисовали карту Сицилии, омывающее ее море, ее гавани и часть острова, обращенную в сторону Африки. На Сицилию смотрели не как на конечную цель войны, а как на отправной пункт для нападения на Карфаген, для захвата Африки и моря вплоть до Геракловых столпов» (Никпй. XII; почти тот же текст: Алкивиад. XVII).
Такие сцены едва ли могут быть изобретением поздней историографии, они должны восходить к описанию современников событий (возможно, к какой-нибудь комедии *). Во всяком случае обширные планы афинян надежно засвидетельствованы Фукидидом: «Мы отправились в сицилийский поход, — говорит его инициатор Алкивиад, — надеясь сначала завоевать сицилийские города, затем подчинить италийских эллинов и, наконец, попытаться покорить карфагенские владения и самих карфагенян» (VI. 90. 2, ср. VI. 15. 2; 34. 2, а также: Аристофан. Всадники. 177).
Исследователями было замечено, что государству атлантов сплошь и рядом придаются те самые характеристики, которые являются предметом нападок Платона, когда речь идет не о легендарных, а об исторических Афинах. Атлантида, могущественная морская
держава — это мечта о себе перикловых и послеперикловых Афин.3 Ее островное положение — как бы осуществление того единственного, чего не хватает афинянам: «Именно, если бы они владычествовали над морем, живя на острове, им можно было бы, вредя при желании другим, не терпеть ничего худого» (Псевдо-Ксенофонт. Афинская полития. II. 14).
На западном фронтоне Парфенона был изображен знаменитый спор между Афиной и Посейдоном за обладание Аттикой. Платон, отвергнув предание о споре (Критий. 109 b), отдал каждому свое: Афине — Аттику, Посейдону — Атлантиду. Сталкивая два идеальных варианта развития — под знаком Афины и под знаком Посейдона, он подводит к мысли, что страна, вверенная попечению Афины, будет сильнее и лучше страны, вверенной попечению Посейдона, хотя бы та была даже* островом неизмеримо огромных размеров.
Не нужно только, следуя этой интерпретации, пытаться для всей панорамы Атлантиды найти прообразы в Аттике. Неправдоподобно, что деление Атлантиды на десять областей во главе с десятью царями — это намек на Клисфенову конституцию 508 г. до н. э. и на десять афинских стратегов (ежегодно избираемых в народном собрании!).* Совершенно невероятно, чтобы имя одного из сыновей Посейдона и первых царей Атлантиды Азаэса намекало на Аристофонта из Азении — демократического деятеля платоновского времени (мнение Слободана Душанича 4). «Слишком много чести!», — возразил бы Платон.
Нельзя упускать из виду, что к созданию истории Афин и Атлантиды привел главным образом художественный импульс. Теоретические положения Пла
тона разрабатываются в рассуждениях. Рассказ сложился не из задачи проиллюстрировать готовую антитезу, а из желания увидеть идеальное государство словно живым, в действии — об этом ясно сказано устами Сократа. Для этого потребовался соперник. Отождествление идеального государства с древними Афинами делало закономерным и даже неизбежным два круга сопоставлений — с реальной историей Афин и реальным их политическим устройством. Самым значительным деянием Афин в истории была победа над персами, самая актуальная политическая проблематика увязывалась для Платона в комплекс морского могущества. Противником древних Афин должна была стать держава исполинских размеров с политикой, ориентированной на преумножение богатств, морскую торговлю и морские походы. А дальше Платон действует не как фельетонист, распределяя намеки на современные ему политические силы (Персидскую державу, афинскую демократию, Фивы, Спарту с их вождями и противниками), а как писатель. «Подражая жизни», он решает задачи, создавая целостную правдоподобную картину. Не бывает, чтобы островом больше материка правило народное собрание и замещаемые по жребию должностные лица. Не бывает великой морской державы, до столицы которой месяцы пути от моря. Ошибочно трактовать художественную сторону платоновского сочинения как простую иллюстрацию учения. Мало того, ведь все почти готовы признать, что автор «Крития» до некоторой степени сам очарован создаваемой его воображением Атлантидой. Но если при этом мы видим, что Атлантиде придан ряд характеристик, являющихся для Платона постоянной мишенью, мы должны заключить, что воодушевление, с которым он описывает Атлантиду, идет вразрез с его дидактическими установками.
Остается убедиться в том, что Платон действительно увлечен Атлантидой. Кое-что лежит на поверхности. Вот как подытоживается описание этой удивительной страны и ее царей: «В продолжение многих поколений, покуда не истощилась унаследованная от бога природа, правители Атлантиды повиновались законам и жили в дружбе со сродным им божественным началом: они блюли истинный и во всем великий строй мыслей, относились к неизбежным определениям судьбы и друг
к другу с разумной терпеливостью, презирая все, кроме добродетели, ни во что не ставили богатство и с легкостью почитали чуть ли не за досадное бремя груды золота и прочих сокровищ. Они не пьянели от роскоши, не теряли власти над собой и здравого рассудка под воздействием богатства, но, храня трезвость ума, отчетливо видели, что все это обязано своим возрастанием общему согласию в соединении с добродетелью, но, когда это становится предметом забот и оказывается в чести, оно же идет прахом, а вместе с ним гибнет и добродетель. Пока они так рассуждали, а божественная природа сохраняла в них свою силу, все их достояние, вкратце нами описанное, возрастало. Но когда унаследованная от богов доля ослабела, многократно растворяясь в смертной примеси, и возобладал человеческий нрав, тогда они оказались не в состоянии долее выносить свое богатство и утратили благопристойностью (Критий. 120 d—121 b).
Таким образом, история Атлантиды делится на две стадии: добродетели и падения. По всему видно, что и уклад, и постройки, и «вкратце описанное достояние» — все это было учреждено и приобретено еще на первой стадии.
Применим к Платону своего рода тесты — ценностно-ассоциативный и контуро-ассоциативный.
Цари Атлантиды руководствовались «сродным им божественным началом»; в основных чертах Атлантиду устроил сам бог и его сыновья. В этом не заключено прямой оценки устройства Атлантиды, но ассоциация с божественным, поскольку речь идет о Платоне, более чем выразительна.
У царей Атлантиды был обычай, собираясь вместе, решать дела и вершить суд ночью, а в государстве «Законов» Ночному совету отведена главная роль.
Исследование архитектурно-пространственных образов вымышленных городов и стран показывает, что таковые носят отнюдь не случайный характер, но в качестве символических форм глубоко отражают психологическую проблематику автора.5 Архитектурно-пространственная схема главной области Атлантиды (ибо только она охвачена воображением автора и описывается) в основных чертах предстает перед нами следующим образом:
«. . .Посейдон, получив в удел остров Атлантиду,
населил ее своими детьми, зачатыми от смертной женщины, вот в каком месте: у моря, в средней части острова, была равнина. . . а опять-таки в середине этой равнины. . . была гора, со всех сторон невысокая» (Критий. 113 с).* Этот холм Посейдон окружил «попеременно водными и земляными кольцами (земляных было два, а водных три) большей или меньшей величины, проведенными на равном расстоянии от центра острова,** словно бы циркулем» (113 d). Цари Атлантиды затем перебросили через водяные кольца мосты, а сами кольца соединили каналом с морем. «Дворец они с самого начала выстроили там, где стояло обиталище бога и их предков». Остров, на котором стоял дворец, а также земляные кольца они обвели каменными стенами. Земляные кольца они застроили святилищами, садами, гимнасиями. В средоточии же острова стоял «недоступный святой храм» (115 с— 116 с).
Круг, вершина, средоточие, зависимая от центра композиция — эти мотивы, вместе или по частям (при отсутствии альтернативных), характеризуют все платоновские конструкции идеального пространства. Стражи Афин живут на акрополе за идущей по кругу оградой (Критий. 112 b). Близко к описанию Атлантиды государство «Законов»: «. . .это срединное положение страны и города, это кругообразное расположение жилищ!», — восклицает Афинянин (У 746 а). Город «Законов» кольцами стен поднимается к вершине, где расположен обнесенный круглой стеной акрополь. Такой город, с удовольствием замечает Платон, имеет «облик единого здания» (VI 779 b) — эффект, достигаемый и в композиции Атлантиды. В конце «Законов» Платон поселяет на акрополе членов Ночного совета (XII 969 с).
Изоморфизм между контуром Атлантиды и контурами всех платоновских картин идеального состояния позволяет заключить, что и мир, организованный и охваченный этим контуром, для Платона, говорит он эта или нет, — своего рода идеальное состояние. Иными
словами, государство атлантов уже потому не может быть для Платона непривлекательным, что привлекателен его облик.*
Как могло случиться, что в одном тексте получили выражение два идеала, да еще противопоставленные друг другу?
Если идеальных конструкций две, то одной, очевидно, чего-то недоставало. Чего недостает Афинам? Вероятно, того, что на переднем плане в изображении Атлантиды.
Во-первых, это образы деятельной и притом наступательной мощи. Во-вторых, это цари: они главные действующие лица в рассказе об Атлантиде.
Неудивительно — в начале «Тимея», мы помним, Сократ высказывает желание увидеть мускулы идеального государства в напряжении, а сколь притягательной может быть для Платона картина общества, направляемого царями, хорошо видно из сопоставления с его диалогом «Политик», где искусство политика систематически именуется «царским», а ситуация, когда истинный государственный муж, подобно царю, ничем не стеснен, в том числе и законами, оценивается как оптимальная.
Почему мотивы, находящиеся на переднем плане в изображении Атлантиды, не могли непосредственно соединиться с описанием государства афинян?
Что нужно «пасти людей» — это Платон, возможно, считал всегда. А вот нужно ли и возможно ли пасти друзей — тех друзей из «Государства», у которых все общее? Государство друзей, воплощенное в образе древних Афин, оставляло место лишь для божественных пастухов — Афины и Гефеста (Критий. 109 b—с).
Понятно, что создателю идеального государства воинов не чуждо обаяние мощи. Но наступательная мощь, как и вообще активность, были присущи афинской демократии — главному предмету политического отрицания у Платона. Его идеал существенным образом
реактивен. Не случайно блюдущие самодисциплину платоновские воины зовутся «стражами» (как и руководители государства «Законов» — «стражами законов»). Основной идеал мужества, мощи воплощается в оборонительных образах. Характерно, что важнейшим мотивом в социальной структуре идеального государства является обособленность стражей, их отделенность от прочих сословий. Показательно, что воображение Платона не занято сценами, рисующими стражей управляющими прочим населением государства. Сходным образом Платон не обнаруживает стремления к тому, чтобы стало много или несколько идеальных государств, все его помыслы сосредоточиваются на одном. Во всем сдержанность. Так что «правильное государство» нельзя было соединить с образами демонстративной мощи, кипучей деятельности, пышного великолепия (как это оказалось возможным, например, для Кампанеллы — крупнейшего из подражателей Платона).
Платон не был мечтателем, витающим в облаках. Его мысль воспаряла и выше, но его фантазии всегда оставались обоснованными — соединенными прочными нитями с реальностью. Мир как пещера, где мы видим лишь одни тени, как впадина, покрытая едким туманом, тело как темница для души, отречение разумного человека от суетных благ, гордое обособление стражей — все это вызвано подлинным опытом, опытом конфликта с господствующими тенденциями окружающей жизни. Поэтому идеальное государство подобно Сократу, который среди общего бегства войска отступает, «чинно глядя то влево, то вправо», спокойно посматривая на друзей и на врагов, так что даже издали «каждому ясно, что этот человек, если его тронешь, сумеет постоять за себя» (Пир. 221 а—b). Платон проводит свое государство через крайние опасности, с которыми оно встречается «в одиночестве», «из-за измены союзников предоставленное самому себе», чтобы у последней черты оно все же «одолело завоевателей и воздвигло победные трофеи» (Тимей. 25 с). Чувство реальности диктовало оборонительный образ идеального государства. Но дело не только в нем.
Как мы уже говорили, мировоззренческие основы платоновского социального идеала тесно связаны с ситуацией того слоя, к которому он принадлежал, — слоя аристократических семейств, в течение многих
поколений пользовавшихся наибольшим весом в обществе, а теперь неуклонно терявших свое было значение. С этих позиций мотивами и характерными качествами преуспевающих слоев и торжествующих начинаний выставлялись (или представлялись) эгоизм, недальновидность, грубая погоня за удовольствиями. После гражданских бурь 404—403 гг. до н. э., когда олигархическое движение было разгромлено, а олигархическая идея безвозвратно дискредитирована, моральная проблематика должна была занять особое место. Теперь демократии можно было противопоставить только правление особых людей, в особой мере наделенных высокими качествами. Свидетельством таких качеств и выступала готовность к бескорыстию и самодисциплине. Независимость от демоса и «подобающие» отношения с ним в этой системе идей покупались ценой самообуздания. Этого требовала философская честность Платона, ибо он не считал для себя возможным исходить из личного или группового интереса, а не из справедливости.* Но последовательное самообуздание наталкивается на сопротивление человеческой природы. Идеал, основанный на заявленной системе ценностей, требовал дополнения в виде идеала, основанного на ценностях, вынесенных за пределы системы.
Мотив борьбы был чрезвычайно точной находкой. Борьба — это как раз та ситуация, в которой государство в наибольшей степени выступает как целое, в которой могут наилучшим образом проявить себя его стражи и которая отраженным светом позволяет окружить его ореолом мощи — мощи, свободной от кичливости, соединенной с благородной скромностью.
Платоновским стражам запрещено пользоваться серебром и золотом, им не пристало скрываться за кольцами укреплений, им незачем соединять страну каналами с морем, откуда приходят торговля и испорченность нравов. Сама страна их должна быть скромных
размеров, чтобы жизнь ее сосредоточивалась вокруг одной «словно бы семьи» стражей и чтобы там не накапливались богатства. Принципы, на которых основано идеальное государство, заключали в себе слишком мало возможностей для картины, пленяющей воображение, А Платону, как настоящему художнику, нужна картина пленительная. Он захотел рассуждение об идеальном государстве превратить в художественноисторическое повествование о нем. И вот достиг этого главным образом за счет его антагониста! Здесь Платон мог дать себе волю и с увлечением отдаться воображению.
Мир фантазии нуждался, однако, в строительном материале. Его дал мир, наиболее увлекательным образом представший воображению, — мир «Истории» Геродота.
Доказывать зависимость платоновского рассказа от Геродота — ломиться в открытую дверь.6 Отмечено множество параллелей — с описанием Экбатан, каналов Месопотамии и Египта, с рассказом о двенадцати египетских царях-соправителях, сообщениями о древности и природных условиях Египта, сценой разговора Гекатея со жрецами, описанием военной мощи, двинутой Ксерксом против Эллады.
Остается заметить только одно. Сама по себе фиксация параллельных мест еще не раскрывает смысла отношений между сочинениями Платона и Геродота. Обычно «Историю» рассматривают как резервуар сведений о Востоке, откуда Платон черпает материал для различных деталей. На деле эти детали входят в платоновский текст вместе с главным: он подражает самой атмосфере геродотовских описаний заморских царств с их экзотикой, поразительными сооружениями и грандиозными предприятиями. В этом главное значение Геродота для истории Атлантиды.
Кое-что Платон перенял и у своих современников.
Исократ, в равно изящном и двусмысленном «Бусирисе», воспользовался некоторыми близкими Платону идеями для описания государственного устройства Египта, будто бы учрежденного Бусирисом — разбойником, парадоксальным образом представленным у Исократа законодателем. В результате получилось историческое повествование о заморском государстве, основанном на принципе разделения функций и
обособлении военного сословия (что в другой связи мы уже упоминали). Пользуется Исократ и традицией об особенностях природных условий Египта. Одни страны, говорит он, затопляются дождями, другие истребляются зноем. «Египетская же земля расположена в прекраснейшем уголке мира. . . Нил даровал египтянам поистине божественное могущество в земледелии: у всех остальных людей дождями и засухами распоряжается Зевс, а любой египтянин по собственной воле может у себя распорядиться и тем, и другим» (XI. 12—13).
Темы, у Исократа соединенные, — заморское царство и правильное государственное устройство, Платон разделил, закрепив последнее за Афинами, но родство мотивов очевидно, а знакомство автора «Тимея» и «Крития» с «Бусирисом» сомнению не подлежит.
Возможно, на Платона повлиял и опыт посвященной основателю Персидской державы «Киропедии» Ксенофонта — своего рода исторического романа, соединенного с разработкой социально-политической проблематики.
Можно также отметить, что масштабность, характеризующая описание державы атлантов, вполне в духе времени. Литература IV в. до н. э. насыщена образами мощи, грандиозной деятельности и обширных империй. В конце концов это та эпоха, которая закончилась походом Александра!
Экскурсы «Истории» Геродота, посвященные различным странам, заключают в себе не только исторический очерк, описание страны, выдающихся сооружений, богатств, боевых сил и людских ресурсов, но и примечательные обычаи, практикуемые либо всем населением, либо каким-либо определенным кругом лиц. Отчасти следуя своему образцу, отчасти вживаясь в удивительный мир, создаваемый его собственным воображением, Платон описывает целый ритуал, отправляемый царями Атлантиды.
Отношение царей «друг к другу в деле правления устроялись сообразно с Посейдоновыми предписаниями, как велел закон, записанный первыми царями на орихалковой стеле, которая стояла в средоточии острова —
внутри храма Посейдона. В этом храме они собирались то на пятый, то на шестой год, попеременно отмеривая то четное, то нечетное число, чтобы совещаться об общих заботах, разбирать, не допустил ли кто-нибудь из них какого-либо нарушения, и творить суд. Перед тем как приступить к суду, они всякий раз приносили друг другу вот какую присягу: в роще при святилище Посейдона на воле разгуливали быки; и вот десять царей, оставшись одни и вознесши богу молитву, чтобы он сам избрал для себя угодную жертву, приступали к ловле, но без применения железа, вооруженные только палками и арканами, а быка, которого удалось изловить, подводили к стеле и закалывали над ее вершиной, так чтобы кровь стекала на письмена. На упомянутой стеле помимо законов было еще и заклятие, призывавшее великие беды на головы того, кто их нарушит. Принеся жертву по своим уставам и предав сожжению все члены быка, они растворяли в чаше вино и бросали в него каждый по сгустку бычьей крови, а все оставшееся клали в огонь и тщательно очищали стелу. После этого, зачерпнув из чаши влагу золотыми фиалами и сотворив над огнем возлияние, они приносили клятву, что будут чинить суд по записанным на стеле законам и карать того, кто уже в чем-либо преступил закон, а сами в будущем по доброй воле никогда не поступят противно написанному и будут отдавать и выполнять лишь такие приказания, которые сообразны с отеческими законами. Поклявшись такой клятвой за себя самого и за весь род своих потомков, каждый из них пил и водворял фиал на место в святилище бога, а затем, когда пир и необходимые обряды были окончены, наступала темнота и жертвенный огонь остывал, все облачались в прекраснейшие иссиня-черные столы, усаживались на землю при клятвенном огневище и ночью, погасив в храме все огни, творили суд и подвергались суду, если кто-либо из них нарушил закон; окончив суд, они с наступлением дня записывали приговоры на золотой скрижали и вместе с утварью посвящали богу как памятное приношение» (Критий. 119 с—120 с).
Такого рода очерк — единственный в платоновском рассказе — придает всему описанию Атлантиды большую яркость и достоверность. Эпическая тональность, в которой выдержана картина жертвоприношения и
клятвы, мне кажется, никак не согласуется с предположениями Райнхардта на этот счет: ничего осуждающего здесь нет. Цари Атлантиды демонстрируют мужество и верность древним обычаям предков.
Несколько слов надо сказать о сцене ловли быков. Конечно, она заставляет вспомнить знаменитые фрески Кносского дворца, открытые в ходе раскопок, предпринятых сэром Артуром Эвансом на Крите, изображающие игры с быком. Но это не должно вводить в заблуждение. Во-первых, перед нами все-таки жертвоприношение. Бык — излюбленное жертвенное животное Посейдона, а способ принесения его в жертву, принятый у царей Атлантиды, не так уж далек от того, что описывается в «Илиаде»:
. . «как вол* темночелый
Стонет, кругом алтаря геликийского мощного бога
Юношей силой влекомый, и бог Посейдон веселится.
(XX. 403—405)
«Бычий» — один из принятых эпитетов Посейдона* В Афинах была палестра Посейдона Таврия («Бычьего»), в ней происходит действие платоновского «Хармида». Во-вторых, тавромахия (борьба с быком) нередко встречается в греческой мифологии, а соответственно и в изобразительном искусстве. И наконец, чтобы увидеть спортивную тавромахию, Платону не нужно было перемещаться ни во времени, ни в пространстве. По свидетельству Артемидора, автора «Толкования сновидений», «эфесские юноши в Ионии, „чада Афин, при урочном исходе годов круго-вратных“**. . . и знатнейшие из жителей фессалийского города Лариссы по доброй воле вступают в борьбу с быками» (I. 8).
Запрет пользоваться железом, который упоминает Платон, замечательно имитирует ход мысли, засвидетельствованный для разнообразной культовой практики. При этом Платон явственно исходит из реалий своего времени: «запрет, наложенный минойскими критянами, относился бы к бронзе» (Хертер 7).
Общим выводом из этой главы может быть следующий. В характере описания противников — Афин
и Атлантиды — в определенной мере проявляется представление Платона о сравнительной ценности различных вариантов политического развития, однако вырастающее отсюда противопоставление не является самодовлеющим. В гораздо большей мере контраст между обоими государствами определяется логикой художественной разработки материала в соответствии с задачей оживить идеальное государство и решением воплотить его в историческом прошлом Афин. Художественная ткань платоновского рассказа отнюдь не хаотична и подчинена комплексу смысловых и изобразительных задач, местами в нее вплетен и подтекст, но она не является тканью параболы. Раскрыть смысл платоновского рассказа не значит все же открыть в нем некий скрытый смысл.8 «Сказание» здесь важнее иносказания.