Глава III
Исследование вопроса о порабощении греков во время войн между греческими городами не лишено известных трудностей. В литературе до последнего времени не появлялось работ, специально посвященных указанной теме. Как правило, о порабощении военнопленных говорилось лишь попутно, в связи с какими-либо иными проблемами. Самые общие сведения приводились и в работах о греческом праве.'
Только недавно этот немаловажный вопрос начал привлекать к себе внимание исследователей. Значительный интерес представляет в этом отношении статья Франца Кихле «О гуманности в способах ведения войны греческих государств».2 В ней собран большой материал и сделаны интересные наблюдения. Однако далеко не все выводы Кихле представляются бесспорными. Его интересуют только случаи гуманного или жестокого отношения к военнопленным. Кихле отмечает лишь непосредственные результаты того или иного столкновения греческих государств: были пленные убиты, отпущены или порабощены. Дальнейшая их судьба его не интересует. Кихле также по существу оставляет в стороне вопрос о причинах, приводивших к тем или иным изменениям в обращении с пленными. Несмотря на целый ряд очень интересных выводов, статья Кихле далеко не исчерпывает проблему порабощения военнопленных.
В последнее время появились работы, специально исследующие вопросы, связанные с обращением в рабство на войне. Так, в 1954 г. вышло исследование Гизелы Микнат «Очерки по вопросу о плене и рабстве в греческой истории», а в 1961 г. статья Ганса Фолькманна «Массовые порабощения жителей в эллинистическо-римское время».3 Но даже эти специальные исследования все же оставляют значительные лакуны. Прежде всего потому, что Гизела Микнат ограничилась пока материалами гомеровского времени; Ганса Фолькманна, напротив, интересуют эллинистический и римский периоды. Данные более раннего времени — второй половины IV в. до н. э. — он привлекает только как материал для сравнения. Обе работы — и Микнат и Фолькманна — построены на серьезной источниковедческой базе. В работе Фолькманна есть раздел, посвященный наблюдению над специальными терминами, представляющий значительный интерес и для исследователей более ранних периодов. Выводы обеих работ могут служить серьезным подспорьем при изучении вопроса об обращении в рабство военнопленных греков в классический период.
Исследование вопроса о судьбе военнопленных в значительной мере затруднено состоянием наших источников. Фолькманн прав, замечая, что авторы, как правило, сообщают лишь о тех последствиях войны, которые, с их точки зрения, достойны упоминания. Молчание того или иного источника о судьбе пленных еще не означает благоприятного для них исхода. Отношение к военнопленным не оставалось неизменным на всем протяжении многовековой истории Греции. В древнейшие времена при захвате чужого города победители уводили с собой только женщин. Все мужское население и дети (даже не родившиеся) подлежали обязательному уничтожению. Подобная жестокость диктовалась страхом мести. Детей уничтожали как возможных будущих мстителей. Гомеровские поэмы, как показывает Гизела Микнат, с достаточной полнотой иллюстрируют эту древнейшую практику.4 В тех же поэмах можно проследить и более поздние нормы, практиковавшиеся в междоусобных войнах греческих государств в собственно гомеровское время, когда детей уже не убивали, а порабощали вместе с женщинами.5 Это смягчение нравов Микнат вполне справедливо
связывает с развитием рабовладения и с увеличением потребности в рабах.6
Нормы классического периода необычайно ярко охарактеризованы Ксенофонтом, которому трудно отказать в близком знакомстве с военными нравами его времени. В «Киропедии» Ксенофонта (VII, 5, 73) мы встречаем упоминание о «законе, вечном и принятом всеми людьми», по которому все захваченное на войне является полной собственностью победителя: νόμος γαρ έν uaatv άνθρωποις άίδιός έστιν, όταν πολεμούντων πόλις άλω, των έλόντο>ν είναι και τά σώματα των έν τη πόλει και τα χρήματα. «Закон-соглашение», в силу которого победитель полноправно распоряжается всем захваченным на войне, упоминает и Аристотель (Polit. I, 1255а, 6—7): 6 γάρ νόμος ομολογία τίς έστιν, έν ω τά κατά πόλεμον κρατούμενα τών κρατούντων είναι φασιν. Аристотель, правда, сообщает о том, что это право войны неоднократно подвергалось нападкам многих законоведов. Однако можно считать бесспорным, что право победителя на имущество и личность побежденного не представлялось для греков нарушением нравственного закона. Право на жизнь и собственность побежденного (χρήσθαι о τι άν βούλωνται) признавалось даже в тех договорах, которые заключались между двумя воюющими сторонами.7 Но как широко понималось в классический период это «право победителя» и как оно применялось на практике— на этот вопрос приведенные выше определения ответа по существу не дают. В литературе между тем можно встретить по этому поводу самые различные точки зрения.
Многие ученые полагают, что никаких существенных изменений в практике войны у греков не происходило. По их мнению, для V в. до н. э. также характерны нормы гомеровского времени, когда при захвате чужого города убивали всех мужчин и обращали в рабство женщин и детей.8 Целый ряд исследователей считает, что иллюстрацией обычного способа ведения войны у греков может служить отрывок из Полибия (V, 11, 3):9 τό μέν γάρ napatpsι-σθαι των πολεμίων και καταφθείρειν φρούρια, λιμένας, πόλεις, άνδρας, ναύς, καρπούς, τάλλα, τά τούτοις παραπλήσια, δϊ ών τούς μέν ύπεναντίους ασθενέστερους άν τις ποιήσαι, τά δέ σφέτερα πράγματα και τάς έπιβολάς δυναμικωτέρας, ταύτα μέν αναγκάζουσιν οί τοό" πολέμου νόμοι και τά τούτου δίκαια οραν. Описание «законов войны» в V книге Полибия, как
детям Я. А. Ленцман согласен считать одним из признаков разновременности тех или иных слоев в поэме. См.: ВДИ, 1956, № 2, стр. 107—111.
нам представляется, не чуждо риторики и отражает отношение Полибия к жестокостям войны как таковой.10 Полибий осуждает бессмысленные и бесцельные разрушения и убийства, которые не сулят выгод одному из противников и не ослабляют сил другого (V, 11, 4—5).11 Что же касается τους του πολέμου νόμους в отношении побежденных, то в этом плане значительно больший интерес представляет отрывок из второй книги сочинения Полибия (II, 58, 9—10). Речь идет о судьбе Мантинеи, разрушение которой в 223 г. до н. э. произвело на современников гнетущее впечатление (см.: Polyb. II, 56—61 ).12 Полибий в силу своих политических симпатий не разделяет этого возмущения и всячески стремится оправдать действия Ахейского союза. Обвиняя своего предшественника (и основной источник) Филарха в том, что тот в рассказе о событиях в Мантинее намеренно сгущает краски, Полибий строит защиту ахейцев по двум линиям: 1) мантинеяне первыми совершили злодеяние и нарушили общечеловеческие права(τа κοινά τών ανθρώηων δίκαια παραράντες),13 2) несмотря на вину мантинеян, их участь была не тяжелее обычной участи побежденных, неповинных ни в каком преступлении.
Какова же эта обычная участь? — πραθεντες μετα τέκνων και γυναικών. Ни о каком уничтожении людей (как в V, 11, 3) речи не идет. А между тем, если бы обычной участью было полное и всеобщее уничтожение, Полибий не мог этим не воспользоваться, так как его цель — показать, что мантинеяне потерпели даже меньше того, что заслужили.
В классический период убийство военнопленных, конечно, практиковалось и, как мы увидим дальше, достаточно часто. Но обычным и нормальным считать такое обращение с военнопленными все же не следует. По греческим нормам считалось предосудительным убивать врага, бросившего оружие и умоляющего о пощаде. О таком общепринятом у греков установлении сообщает Фукидид (III, 58, 3) в рассказе о переговорах платейцев с лакедемонянами: ώστε κα'ι τών σωμάτων αδειαν ποιοδντες όσια ϊν οικίζοιτε κα'ι προνοοϋντες δτι έκόντας τε έλάβετε και χείρας προϊσχομένοος (ό δέ νόμος τοΐς 'Έλλησι μη κτεινειν τούτους). Этот «закон», по преданию, был дарован богами. Афиняне, например, получили его в эпоху царя Афейданта (предпоследнего паря из рода Тезея) от Зевса Додонского (Paus. VII, 25, 1—2). Зевс считался покровителем умоляющих, и пифия от его имени грозила возмездием нарушителям интересующего нас
обычая. Насколько действенной была такая угроза — судить трудно. В отдельных случаях она все же, по-видимому, производила впечатление (см.: Paus. IV, 24, 7; ср.: Thuc. I, 103, 2—3). Как бы то ни было, полностью пренебрегать ссылками на подобный νόμος τοΐς Έλληαι, нам кажется, не следует.
В научной литературе высказывались самые различные мнения о так называемом международном греческом праве. Эти разнообразные точки зрения подробно изложены в работе Филлипсона.14 Он справедливо критикует тех исследователей, которые находили в Греции целую систему ясно сформулированных законных установлений.15 Однако не менее категорически Филлипсон отвергает также и утверждение, что у греков вообще не было никаких общих норм и что греческие государства соблюдали в отношении друг друга лишь те обязательства, которые регулировались специальными договорами.16 Он пишет (стр. 60): «That the ancients possesed a complete system of international law, no one can justifiably assert. That they possesed important elements thereof which contributed greatly to subsequent juridical evolution is undeniable». Эта точка зрения представляется нам вполне оправданной.
У многих античных авторов мы встречаем упоминания о τα κοινά τών Ελλήνων νόμιμα, τά νόμιμα τών Ελλήνων, τά κοινά τών ανθρώπων δίκαια (см., например: Thuc. III, 59, 1; IV, 97, 2; Isocrat. XII, 170; Polyb. II, 58). Иногда сфера действия таких «законов» ограничивалась только эллинским миром, а иногда распространялась и на весь человеческий род.
В «Риторике» Аристотеля (I, 13, 2) понятие κοινός νομός — общий закон — дано в отличие от ιδιος νόμος — закон какого-то одного государства. Если ίδιος νομός мог быть как άγραφος, Так и γεγραμμενος, то κοινός νομός — это естественный, неписаный закон. Общегреческие установления принадлежали к числу άγραφοι νομοί.17 Все они, по представлению греков, были установлены богами (см., например: Isocrat. XII, 169). В выработке норм общегреческого права большую роль сыграла общность религиозных представлений. Однако, как правильно отметил Филлипсон, не следует все сводить только к религии.
Эти общеэллинские обычаи регулировали отношения греческих государств. Нам известны общегреческие установления о правах послов и глашатаев, которыми обменивались государства и в военное и в мирное время, о пользовании гаванями и рынками, о неприкосновенности могил и храмов. Значительная часть обычаев, признаваемых всеми эллинами, касалась военных столкновений греков. Эти общегреческие правила ведения войны определяли процедуру объявления войны, обмена мертвыми телами для погребения и т. д. Существовало также много других общеобязательных норм, нарушение которых считалось бесчестным и преступным делом.
Иногда наказание виновных в нарушении неписанных законов брала на себя заинтересованная сторона. Так, из письма Филиппа ([Demosth.]XII, 4) мы узнаем об отлучении мегарцев от элевсинских мистерий за убийство афинского глашатая Анфемокрита (ср.: Paus. I, 36, 3). Обвинение в святотатстве нередко использовалось в политических целях — для объявления «священной войны» тому или иному государству.
С ростом экономических, культурных и политических связей между греческими полисами появлялось все большее число общеэллинских обычаев. Множились договоры отдельных государств, регулировавшие их взаимные отношения. Мы вправе предположить, что усложнение «международного греческого права» должно было вызвать также определенные сдвиги и в обращении с побежденными.
Отношение к военнопленным не могло оставаться неизменным. Нам представляется глубоко ошибочным стремление считать для V в. до н. э. нормой практику гомеровского времени. Кихле в своей работе, посвященной проблеме гуманности в греческих войнах, устанавливает для VI—IV вв. до н. э. периоды, резко отличающиеся друг от друга соблюдением или, наоборот, полным отказом от всяких гуманных норм в обращении с пленными. Цель его исследования — проследить общую линию постепенного смягчения военных нравов в Греции VI—IV вв. до н. э. Она заслуживает, на наш взгляд, самого серьезного внимания. В исследовании Кихле, как уже говорилось, вопрос о причинах, способствовавших смягчению нравов, по существу остается невыясненным. Нередко за причину принимается явление, которое в свою очередь требует объяснения.
К вопросу о причинах улучшения статуса военнопленных мы еще вернемся. Если же подытожить наблюдения Кихле, то в целом они сводятся к тому, что смягчение нравов тесно связано с возникновением различного рода объединений греческих государств. Продолжая эту мысль, можно добавить, что наибольшее ожесточение в греческих войнах, полное забвение всяких норм гуманности можно наблюдать в тех случаях, когда перевес получали не центростремительные, а центробежные силы, как например при распадении I Афинского морского союза.
Первые попытки повлиять на «практику» войны были сделаны дельфийской амфиктионией. Клятва, которую приносили члены амфиктионии, свидетельствует о том, что междоусобные войны не были запрещены даже для самих амфиктионов. Однако принесенная ими клятва (δρκοι) обязывала вести войну, не прибегая к слишком большим жестокостям.
По свидетельству Эсхина (II, 115), амфиктионы обязывались не подвергать насильственному изгнанию жителей городов, входивших в состав амфиктионии: μηδεαίαν πόλιν των Αμφιχτϋονι-δων άνάστατον ποιήσειν. Эсхин сообщает также, что членам амфиктионии запрещалось лишать друг друга источников воды в дни войны и в дни мира.18 Нарушителя члены амфиктионии обязывались подвергнуть наказанию. Кихле отмечает, что в VI в. до н. э., когда авторитет дельфийской амфиктионии был очень высок, и, следовательно, клятва соблюдалась, мы не встречаем ни одного случая насильственного изгнания жителей какого-либо принадлежащего к амфиктионии полиса.19 Следовало бы. конечно, добавить— насколько нам это известно, но эта фраза будет служить неизбежным рефреном для всех наших выводов в настоящей главе.
Консолидация сил греческих государств во время персидского нашествия и совместная борьба с персами также должна была уменьшить число конфликтов и ограничить порабощение соотечественников, каковыми греки с полной силой ощутили себя во время греко-персидских войн. Определенную роль в этом отношении сыграл Коринфский конгресс 481 г. до н. э., запретивший перед лицом угрозы со стороны персов столкновения между греческими городами. Конечно, далеко не все государства в Греции признали эти решения обязательными для себя. Однако по требованию конгресса был заключен целый ряд мирных договоров. Примирились, например, такие давнишние противники, как Афины и Эгина.20
Все эти сдвиги в сторону смягчения нравов были, разумеется, временными и распространялись только на период консолидации сил, необходимой в связи с непосредственной угрозой со стороны персов; они носили ограниченный характер, поскольку касались далеко не всех греческих государств. Так, сразу же после окончания греко-персидских войн добровольных сторонников персов подвергали наказанию, взимая десятую часть в пользу дельфийского оракула_τούτους δεκατεΰσαι τω έν Λελφοΐσι θεώ (Herod. VII,
Для середины V в. до н. э. угроза применения самых свирепых мер расправы была вполне реальной, особенно в тех случаях, когда причина столкновения казалась жизненно важной. Так, для мессенских изгнанников, получивших от афинян Навпакт, необходимо было укрепиться и расширить свои владения. В их борьбе с акарнанскими Эниадами, как для той, так и для другой стороны, хороши были все средства. Осажденные мессенянами жители Эниад предпочли добровольно оставить город, сдавшись на определенных условиях: δείσαντες δέ οί ένδον μή άλούσης της πόλεως αυτοί τε άπόλωνται και γυναίκες σφισι και οί παίδες έξανδραποδισθώσιν (Paus. IV, 25, 1—3). Правда, эти события происходили, как отмечает Кихле, на диком Западе (rauhen West).22 Но и для более культурных областей Греции у нас нет оснований исключать подобную практику.
И все же в V в. до н. э. в Греции были сделаны определенные шаги по пути смягчения жестокостей военных нравов. Для первой половины V в. до н. э. источники наши скудны. Что же касается «Истории» Геродота, то она, как нам представляется, может дать материал для значительно большего числа наблюдений, чем это сделано у Кихле. Примечательно, на наш взгляд, то обстоятельство, что у Геродота, при всей его склонности к ярким краскам, мы довольно редко встречаем рассказы о поголовном истреблении пленных в греческих междоусобиях. Кихле несомненно преувеличивает, утверждая, что Геродот во многих местах сообщает о кровавых расправах с побежденными (стр. 132, прим. 1). Из трех приведенных им примеров один (VI, 75) содержит рассказ о жестокости Клеомена, которого постигает наказание за святотатство; второй (V, 1)—уничтожение войска перинфян македонским племенем пэонийцев, строго говоря, не может быть использован для иллюстрации греческих нравов; и, наконец (V, 85), — истребление афинского десанта на Эгину (до единого человека). В данном случае крайняя жестокость в отношении побежденного противника объясняется чрезвычайной остротой взаимной вражды, которую издавна питали друг к другу жители Афин и Эгины (см.: Thuc. IV, 57, 3).
Однако число таких примеров у Геродота вряд ли может быть значительно увеличено. Обращение в рабство встречается у Геродота несравненно чаще, чем поголовное истребление. Сам Геродот к взаимному порабощению греков, близких друг к другу по крови (όμαιμους), относился с осуждением (см. I, 151; V, 49). Геродоту не чуждо и представление о родственности всех греков — τό Ελληνικόν, έόν δμαιμόν τε κα'ι όμόγλωσσον (VIII, 144). Его «История» дает основания утверждать, что в V в. до н. э. уже появились факторы, существенно ограничивавшие и обращение в рабство военноплен-
ных-греков. Речь идет прежде всего о развитии выкупной практики. Выкуп пленных производился с очень давних пор. О выкупе пленных, захваченных в ходе Троянской войны, упоминает Гомер. Микнат отмечает, однако, что выкуп или продажа в рабство воинов имели место только в отношении пленных, захваченных на поле боя или случайно попавших к врагу за стенами города. Всех мужчин, оказавшихся в плену после сдачи города, в гомеровское время обычно умерщвляли.23 Выкупная сумма — άποινα (синоним λύτρα), по Гомеру, очень высока. Выкуп состоит из дорогостоящих металлов — золота, бронзы и «тщательно обработанного железа» (χαλκός τε χρυσός τε πολύκμβτός τε σίδηρος). Размеры суммы не указываются, но обычное определение при άποινα — άπερείσια,24 т. е. бесчисленный, беспредельный.
У Геродота мы впервые встречаем определенную выкупную таксу, применявшуюся в конце VI в. до н. э., во время войн между различными греческими государствами. Так, выкуп (άποινα)25 в две мины был установлен между государствами Пелопоннеса (Herod. VI, 79 — άποινα δέ έστι Πελοποννησίοισι δύο μνέαι τεταγμέναι κατ' άνδρα αίχμάλωτον έκτίνειν). Partitivus Perfecti позволяет предположить, что норма выкупа, установленная в древности, продолжала существовать и во времена Геродота.
Такса в две мины была, по-видимому, принята не только в Пелопоннесе, но и во всей Греции. В пользу этого, как нам представляется, свидетельствует тот факт, что выкуп также в две мины афиняне установили для пленных беотийцев и халкидян (Herod. V, 77 — ελυσάν σφεας δίμνβως άποτιμησάμενοι). Определенную выкупную сумму (λύτρόν τι τεταγμένον) взыскивали друг с друга во время непрерывных войн коринфяне и мегаряне (Plut. Quaest. graec. 17, 295с). Плутарх сообщает об этом в небольшом экскурсе по поводу слова «δορυξενος».
Нам кажется, что такая определенная такса могла появиться лишь в результате частого обращения к выкупной практике. Установленная сумма свидетельствует о серьезных сдвигах в области международного права у греков, о стремлении воюющих государств идти друг другу навстречу в таком остро важном вопросе, как выкуп сограждан. Освобождение из плена было, конечно, одной из обязанностей общин в отношении ее членов. О развитии международных отношений свидетельствует также та помощь, которую оказывали друг другу греческие государства в выкупе сограждан. Так, самосцы выкупили у персов пятьсот афинян, которые были взяты в плен войском Ксеркса (см.: Herod. IX, 99).
По мнению Кихле, в период пентаконтаэтии обращение в рабство жителей побежденного греческого полиса уже отошло в прошлое, так же как и уничтожение побежденного населения.26
Конечно, такое категорическое утверждение грешит преувеличением. Порабощение военнопленных и даже населения целого города случалось и в то время. Так, в 446 г. до н. э. афиняне обратили в рабство (άνδραποδίσαντες) жителей Херонеи (Thuc. I, 113, 1) Правда, по мнению Гомма, порабощены были только олигархи, захватившие в городе власть после изгнания демократов.27 К тому же афиняне потеряли всех пленников, так как на обратном пути они подверглись нападению объединенных сил беотийских изгнанников из Орхомена и локров, эвбейских изгнанников и, потерпев поражение, были выпущены из пределов Беотии по договору (Thuc. I, 113, 2—3).
В целом наблюдение Кихле все же представляется нам правильным. Возникновение таких крупных объединений, как Пелопоннесский и Афинский морской союзы, значительно сократило число конфликтов между греческими городами. Примеры порабощения и тем более избиения покоренного противника в этот период очень немногочисленны.28 Эти крайние меры заменяет принудительное выселение — мера, конечно, более гуманная.29 Возражение напрашивается само собой — насколько следует доверять источникам, которые могут и умалчивать о судьбе побежденных? Фукидид, например, рассказывая о подавлении мятежа самосцев в 440 г. до н. э., упоминает лишь о том, что после сдачи Самоса были срыты укрепления и выданы заложники; афиняне отобрали у самосцев корабли и обязали их уплатить военные издержки (Thuc. I, 117, 3). Ни с каком наказании предводителей мятежа у Фукидида не говорится. Диодор между тем сообщает, что Перикл не только взыскал с самосцев военные издержки, но и наказал виновных (XII, 28, 3). Как это отметил уже Бузольт,30 сомневаться в правильности сообщения Диодора нет никаких оснований. Однако подавление мятежа самосцев интересно для нас не только как пример относительной точности даже «Истории» Фукидида — источника серьезного и надежного. Борьба афинян с самосцами — это несомненно наиболее яркое проявление взаим-
ной вражды военных противников того времени. Плутарх (Pericl. 26) дополняет сведения Фукидида и Диодора рассказом о клеймении, которому подвергали пленных как афиняне, так и самосцы.31 Расправа афинян с самосцами произвела на современников неизгладимое впечатление. В начале Пелопоннесской войны на действия афинян как на своего рода прецедент ссылались коринфяне. Напоминая о своем нейтралитете во время подавления самосского восстания, коринфяне требовали от афинян отказать Керкире в помощи, поскольку каждый имеет право наказывать своих союзников (Thuc. I, 40, 5).32 После Пелопоннесской войны, когда Афинам зачитывалась любая вина, жестокость, проявленная афинянами по отношению к самосцам, многократно преувеличивалась (Plut. Pericl. 28). Впечатления современников от расправы с самосцами не поблекли даже на фоне тех ужасов, которые пережили жители многих греческих городов в конце V—начале IV вв. до н. э. Их отзвуки мы находим и в «Пестрых рассказах» Элиана (II, 9), где в сильно искаженном виде предстает перед нами очень характерный перечень наиболее жестоких преступлений, которые ставились афинянам в вину.33 По нашему мнению, расправа с самосцами представлялась современникам явлением исключительным, и именно поэтому история самосского мятежа, на наш
взгляд, подтверждает наблюдение Кихле о значительном смягчении нравов в период пентаконтаэтии.
Каковы же причины такого заметного сдвига? Для Кихле по существу все сводится к распространению идей гуманизма и представлений об единстве эллинов. Общеизвестно, что греко-персидские войны сыграли значительную роль в развитии этих представлений. К концу V в. до н. э. мир эллинов уже резко и отчетливо противопоставляется миру варваров. Причиной расцвета эллинского «национализма» послужил несомненно массовый наплыв рабов варварского происхождения, хлынувших на греческие рынки со времен похода Кимона в Малую Азию и Фракию.34 Известно, что после битвы при Эвримедонте Кимон захватил 20 тысяч пленных (Diod., XI, 62, 1). К этому известию Диодора Вестерманн, правда, склонен относиться со скептицизмом, поскольку Диодор единственный источник, сообщающий об этом факте.35 Кроме того, неизвестно, были ли пленные проданы в рабство или выкуплены персами. По сообщению Плутарха (Cimon 9, 2—6), пленных, захваченных в Сесте и Византии, Кимон отпускал за большие деньги. Зато ни малейших сомнений не вызывает судьба жителей фракийского города Эйон, занятого персами, и долопов, обитавших на Скиросе. По вполне надежному свидетельству Фукидида (Thuc. I, 98, 1—2), те и другие были обращены в рабство. Что же касается битвы при Эвримедонте, то сведения Диодора, как кажется, можно дополнить данными Плутарха из биографии Кимона. Вначале (13, 2) Плутарх сообщает о захвате пленных и палаток, полных всякого добра после победы над варварами. А затем (13, 5) мы узнаем о распродаже военной добычи, в результате которой афинский народ обогатился — πραθέντων οέ τών αιχμαλώτων λαφύρων.38 Термин λάφυρα, к сожалению, многозначен. В словаре Лиддел-Скотта τα λάφυρα (s. v.) определено как «добыча, захваченная на войне» (spoils taken in war). Случаи употребления "α λάφυρα, приведенные в словаре, подтверждают широкое значение термина как добычи вообще, причем пленные также могут входить в ее состав (см., например: Xen. Hell. V, 1, 24).
У Плутарха, однако, мы встречаем τα αιχμάλωτα λάφυρα, буквально— добыча, захваченная копьем. Τα αιχμάλωτα, как отмечает словарь Лиддел-Скотта, может означать и неодушевленную
добычу.37 Но в подавляющем большинстве случаев αιχμάλωτος все же означает «военнопленный».38 С нашей точки зрения, проданная, по сообщению Плутарха, τα αιχμάλωτα λάφυρα без всяких сомнений включала военнопленных, захваченных при Эвримедонте, о которых сообщалось всего несколькими строками выше.
Конечно, многие из варваров, обращенных Кимоном в рабство, были проданы (или выкуплены) тут же на Востоке. Однако купить их могли, и, по всей вероятности, скупили греческие купцы, следовавшие обычно в походе за войсками. На наш взгляд, нет никаких оснований сомневаться в том, что после походов Кимона греческие рынки действительно были наводнены рабами-варварами.
Война с варварами дала единовременно огромную массу рабов. Но и после войны не было недостатка в способах пополнения числа рабов негреческого происхождения: пиратство и охота на людей, торговля иноземцами. Огромную роль здесь играли греческие города, расположенные на периферии греческого мира.
Большое число рабов в Грецию доставляли фессалийцы (см.: Aristoph. Plut. 521; schol. ad loc.).39 Положение Фессалии на периферии греческого мира в близком соседстве с малоразвитыми северными племенами способствовало тому, что фессалийцы с давних пор обращались к опасному и позорному промыслу охоты на людей. Распространение греческих колоний на Запад, установление торговых связей с Карфагеном не могли не сказаться на состоянии работорговли. На греческих рынках появились рабы из далеких и малоизвестных областей.40 Но наиболее важную роль в снабжении Греции рабами играли Скифия, Иллирия, Фракия, Пафлагония, Лидия, Сирия.41 В поставках рабочей силы из этих областей большую роль, помимо фессалийцев, должны были
сыграть причерноморские колонии и греческие города, расположенные на малоазийском побережье.
Наиболее важную роль в греческой работорговле играли острова, находившиеся у побережья Малой Азии, в непосредственной близости к «варварским» странам, и среди них Самос и особенно Хиос. Именно на конец VI—V вв. до н. э. падает особый расцвет Хиоса как рабского рынка. Хиос, бесспорно, выступал посредником в торговле людьми между Западом и Востоком. Свои торговые связи с персидской державой Хиос охранял весьма упорно. При этом рабы, конечно, занимали немалое место в его торговом обмене. Вестерманн отмечает, что в VI—V вв. до н. э. в западных провинциях персидской державы находились крупнейшие рынки рабов.42
В V в. до н. э. варвары составляли основную массу рабов в греческих городах.43 Это и была основа для расцвета идей единства эллинов, превосходства эллинов над варварами, идеи тождества понятий «варвар» и «раб». Для возникновения таких идей требовалось время. Они сложились лишь к концу V в. до н. э. и окончательно оформились в IV в. до н. э. Но на судьбе военнопленных-греков обилие варваров-рабов могло сказаться и раньше. Убивать побежденного противника-эллина постепенно признавалось греками все более постыдным,44 а порабощать — попросту невыгодным. Должно было появиться и представление о нерентабельности взрослого раба-грека, способного носить оружие, но непривычного ни к какому труду. Это интересное наблюдение было сделано Дж. Томсоном.45 Однако на его основе Томсон приходит к совершенно неоправданному выводу о прочном установлении в V в. до н. э. практики умерщвления военнопленных-мужчин. С нашей точки зрения, представление о нерентабельности труда военнопленных-греков должно было способствовать замене порабощения выкупом. Свидетельство тому — определенная такса выкупных сумм, существование которой для V в. до н. э. прослеживается достаточно четко (см. об этом стр. 57). Невыгодность порабощения греков, при огромном наплыве на греческие рынки рабов-варваров, не могла не привести к отмеченному Кихле смягчению нравов в отношениях между эллинскими городами в период пентаконтаэтии. Этому смягчению нравов способствовали также объединительные тенденции, господствовавшие в Греции в указанный период.
Факты взаимных жестокостей, приведенные Томсоном, нимало не колеблют это наблюдение, сделанное Кихле. Достаточно сказать, что большая часть примеров, приведенных Томсоном, относится ко времени Пелопоннесской войны.46 Однако уже современники отмечали, что Пелопоннесская война во многих отношениях значительно отличалась от всех предыдущих. За время этой войны, сообщает Фукидид (I, 23, 1—2), «Эллада испытала столько бедствий, сколько не испытывала раньше в равный промежуток времени. Действительно, никогда не было взято и разорено столько городов, частью варварами, частью самими воюющими сторонами (в некоторых городах, после завоевания их, переменилось даже население), не было столько изгнаний и смертоубийств, вызванных или самою войною или междоусобицами».
Нет сомнений, что нравы Пелопоннесской войны не были характерны для времени, ей предшествующего. Есть также основания полагать, что и в IV в. до н. э., во второй его половине, произошли серьезные сдвиги, существенно изменившие судьбу греческих военнопленных.
Период, для которого характерны чрезвычайно суровые методы ведения войны, был достаточно длительным. Он охватывает конец V в. и всю первую половину IV в. до н. э. Но даже и в эти смутные времена можно обнаружить характерные моменты, свидетельствующие о сохранении целого ряда общих закономерностей.
Прежде всего в теории мы по-прежнему встречаемся со ссылками на общеэллинские нормы, обычаи — νόμος τών Ελλήνων (Thuc. III, 59, 1; 67, 6) и, в частности, на обычай, запрещающий убивать молящего о пощаде (Thuc. III, 58. 3). Очень популярны всякого рода обвинения в жестокостях в отношении эллинов. Так, под девизом возмездия за преступления против эллинов решалась судьба побежденных афинян (см.: Xen. Hell. II, 2, 3; ср. II, 1, 30 и сл.).
Пелопоннесская война дает нам достаточно примеров чрезвычайно свирепых расправ с военнопленными-греками, в которых повинны как афиняне, так и спартанцы.47 Однако наиболее жесто-
кие преступления в подавляющем большинстве случаев преследовали определенные политические цели.
В начале войны лакедемоняне убивали без разбора всех захваченных на море (Thuc. II, 67, 4; III, 32, 1). Так погибло много афинских, союзных и нейтральных купцов. Эта мера, конечно, должна была способствовать нарушению нормальных торговых связей, в которых были остро заинтересованы афиняне. Но уже в летнюю кампанию 427 г. до н. э. отношение лакедемонян к военнопленным меняется. Фукидид (III, 32, 2) сообщает о том, что спартанский военачальник Алкид, отплывший на помощь Лесбосу, умертвил большую часть пленников, захваченных во время плавания. Однако граждан Хиоса и некоторых других городов он отпустил. По словам Фукидида, это было сделано под влиянием самосцев, убеждавших Алкида не убивать тех, кто ему не враждебен и состоит в вынужденном союзе с Афинами. Своими действиями, заявили самосцы, Алкид вооружает против себя друзей.48
По мере того как афинских союзников все более явно раздражала тяжесть афинского гнета, спартанские военачальники стремились привлечь к себе недовольных. Как сообщает Фукидид (IV, 81, 2), Брасид вел себя во Фракии справедливо и умеренно по отношению к городам и большинство из них отторгнул у афинян.49 Дипломатические соображения не могли не сказаться также и на спартанских решениях вопроса о военнопленных.
Поражает прежде всего то исключительное доверие, с которым Кихле относится к риторике Ксенофонта в рассказе о милосердии Калликратида (Hell. I, 6, 14 и сл.—подробнее об этом дальше). Нельзя согласиться с утверждением Кихле о том, что единственным серьезным проступком Спарты во время Пелопоннесской войны была резня в маленьких Гисиях в 417 г. до н. э. (Thuc. V, 83, 2; ср.: Diod. XII, 81, 1). При уничтожении Платеи спартанцы стремились не столько к защите общеэллинских законов, на которые ссылались фиванцы (Thuc. III, 67, 6), сколько к устрашению афинских союзников. Кихле обходит молчанием также сообщение Фукидида (II, 67, 4) о том, что в начале войны спартанцы убивали как врагов всех пленных, захваченных на море (ср. III, 32, 1). Эта участь постигла не только афинян и их союзников, но также и тех, кто не принадлежал ни к одной из воюющих сторон. Фукидид использует этот пример жестокости спартанцев, для того чтобы оправдать действия афинян, захвативших на море спартанских послов и умертвивших их без суда. Наконец, Лисандр казнил три тысячи афинян, захваченных после битвы при Эгоспотамах (Xen. Hell. II, 1, 32: Plut Alcib 37; Lysandr. 13).
Политические мотивы выступают особенно отчетливо в тех жестоких расправах с побежденными, которые чинили во время войны афиняне. В ходе войны они неоднократно прибегали к самым крайним мерам: уничтожению мужчин захваченного города и продаже в рабство женщин и детей. Эти меры обсуждались уже во время решения судьбы Митилены (427 г. до н. э.) и были вначале утверждены, но сразу же отменены афинским народным собранием (все же около тысячи 50 митиленян — зачинщиков мятежа— были казнены; Thuc. III, 50, 1). Полемика по поводу участи митиленян, подробно изложенная Фукидидом (III, 36—49), представляет, на наш взгляд, очень большой интерес. Речь Клеона, сторонника полного уничтожения Митилены, содержит аргументы в пользу твердой и жестокой политики: обойтись с митиленянами мягко значит признать за ними право отложиться от союза и, следовательно, признать незаконность своего господства. Достойная кара послужит предостережением другим союзникам. С ними не придется тогда бороться и все силы можно будет направить против основного врага. Доводы сторонников противоположной точки зрения сводились, по Фукидиду, к следующему: смертная казнь не сможет предотвратить восстаний. За союзниками следует внимательно наблюдать и действовать так, чтобы им даже не приходила в голову мысль об отпадении. Казнив митиленян, афиняне оттолкнут от себя демократические партии союзных городов и превратят дружественную им часть населения во враждебную.
Насколько точно Фукидид воспроизводит речи, произнесенные в действительности, это вопрос, конечно, спорный.51 Но в любом случае в них отражены взгляды, бытовавшие в тот период, когда создавалась история Пелопоннесской войны. Речи, приведенные Фукидидом, свидетельствуют о том, что современники прекрасно понимали политический характер тех жестоких мер, к которым вынуждены были прибегнуть афиняне в ходе войны и которые впоследствии многократно ставились им в вину.
Наиболее полный перечень преступлений афинян приводит Ксенофонт (Hell. II, 2, 3). Он сообщает, что после поражения при Эгоспотамах афиняне ожидали в отношении себя того же, чему они подвергли мелосцев, гестиейцев, скионцев, торонцев, эгинян и многих других эллинов.
У Фукидида мы находим сведения о судьбе пострадавших. В 422 г. до н. э. после взятия Тороны были проданы в рабство
женщины и дети; мужчин, оставшихся в живых, отправили в Афины, где содержали их в тюрьме вплоть до соглашения об обмене (Thuc. V, 3, 2—4). Судьба Скионы и Мелоса была еще ужаснее. При взятии этих городов в 421 и 416 гг. все мужчины были перебиты, а женщины и дети проданы в рабство (Thuc. V, 32, 1; 116, 4). Гестиейцев еще в 445 г. до н. э. (Thuc. I, 114, 3; ср.: Diod. XII, 7, 4; Plut. Pericl. 23; Strabo Χ, 1, 3—4), а эгинян в 430 г. до н. э. (Thuc. II, 27; ср.: Plut. Pericl. 34) афиняне вынудили покинуть родные города. Позднее афиняне убивали эгинян, захваченных в плен (Thuc. IV, 57, 3).
Маловероятно, чтобы Ксенофонт не упомянул какие-нибудь города, также уничтоженные афинянами. Можно предположить, конечно, что και άλλους πολλούς скрывает за собой менее значительные города. Но и Мелос, и Скиона, и Торона были очень незаметными полисами. Это обстоятельство отмечает Исократ (XII, 63 и 70).
Нам представляется, что крайние меры афиняне применили только к этим трем городам. В источниках мы находим подтверждение тому, что и в IV в. до н. э. самым тяжелым злодеянием афинян считалось уничтожение все тех же Скионы, Тороны и Мелоса (см.: Isocrat. IV, 100; Arrian. Anab. I, 9, 5; ср.: Aelian. (V. Η. II, 9). Хара ктерно при этом, что Фукидид (V, 3, 2—4 и 32, 1) лишь бегло упоминает о расправе с афинскими союзниками— торонцами и скионцами. Причины этой расправы представлялись ему вполне очевидными. Судьба торонцев и скионцев должна была послужить примером для остальных афинских союзников (ср.: Diod. XII, 76, 3 — παράδειγμα πασιν απέδειξαν την έκ των Σκιωναίων τιμωρίαν). Но на мотивах, которыми руководствовались афиняне при решении участи Мелоса, он останавливается чрезвычайно подробно в рассказе о переговорах афинян с мелосцами (V, 85—113). Афиняне во время этих переговоров потребовали от мелосцев присоединения к союзу на том основании, что нейтралитет Мелоса, как они утверждали, обнаруживает слабость Афин. Для афинян, говорится в одной из речей, страшны не обитатели материка, а не покоренные еще островитяне и те, кто раздражен своим подчинением власти Афин. Налицо политический мотив — стремление укрепить пошатнувшийся авторитет Афин в глазах союзников. Вместе с тем уничтожение Мелоса должно было нанести чувствительный удар лакедемонянам.
Перед самым концом войны афиняне прибегли еще к одной, чрезвычайно свирепой мере. Ксенофонт (Hell. II, 1, 30 и сл.) сообщает о ней следующее: «против афинян выдвигался ряд обвинений как по поводу тех преступлений, которые они уже совершили, так и по поводу тех, которые они собирались совершить в силу решения народного собрания, постановившего, чтобы у всех пленных была отрублена правая рука». Закон об отрубании руки был принят афинским народным собранием после битвы при Аргину-
сах.52 Слова Ксенофонта я έψηφισμένοι ήσαν ποιεΐν свидетельствуют о том, что этот суровый закон был принят, но еще не применялся. Сведения Ксенофонта значительно расходятся с теми данными, которые приводит Плутарх в биографии Лисандра (Plut. Lysandr. 9). Плутарх, в частности, приписывает авторство закона афинскому стратегу Филоклу. Для биографии Лисандра Плутарху основным источником послужила «Греческая история» Ксенофонта. Но сведения об интересующем нас законе (и в особенности имя его автора) Плутарх мог заимствовать из сочинения Феофраста. Именно на Феофраста ссылается Плутарх (Lysandr.13) в рассказе о последних словах Филокла перед казнью. Более вероятно, однако, что этот бесчеловечный закон был впоследствии приписан Филоклу в связи с тем преступлением, которое он совершил незадолго до битвы при Эгоспотамах. По сообщению Ксенофонта (Hell. II, 1, 31 и сл.) Филокл, захватив две триеры — коринфскую и андросскую, приказал сбросить в пропасть весь экипаж. Нам представляется, что версия автора «Греческой истории» заслуживает в данном случае полного доверия. Ксенофонт — современник событий, несомненно знал имя автора закона, молва о котором должна была прокатиться по всей Греции. Скрывать авторство Филокла у Ксенофонта нет никаких причин. Скорее наоборот — чем больше преступлений совершил Филокл, тем больше оснований для казни было у Лисандра, обвинявшегося противоположной стороной в жестокости. Представить Филокла в возможно более неприглядном свете было бы для Ксенофонта, стремившегося обелить спартанцев, немаловажно.
Расхождения Плутарха и Ксенофонта касаются также и той меры наказания, которую предполагалось применить к военнопленным. По сообщению Ксенофонта, афиняне постановили отрубать военнопленным правую руку (την δεξιάν χεια), у Плутарха речь идет о большом пальце правой руки (δεξιός άντιχειρ). В трактовке Ксенофонта закон выглядит чрезвычайно жестоким, но в литературе его версия признана более достоверной. И действительно, если считать, что основной целью закона было запугать готовых к отпадению союзников, то в таком случае мера Плутарха не могла быть достаточно действенной. Плутарх же предпочел иную версию потому, что для его времени отрубание правой руки, лишавшее пленных трудоспособности, могло представляться неразумным. Может быть, именно поэтому Плутарх специально оговаривает те удобства, какие предоставляла мера, которой он отдает предпочтение: отрубание большого пальца правой руки не давало возможности носить копье, т. е. делало пленных небоеспособными, однако их можно было использовать, посадив за весла.
Этот бесчеловечный закон обнаруживал слабость Афин, стремившихся в конце войны любым путем предотвратить распадение Афинского морского союза. Как указывает Бузольт,54 постановление афинян было направлено против приморских городов, перешедших на сторону спартанцев и пополнявших лакедемонский флот. Одновременно целью закона было запугать те города, которые тяготились афинским гнетом и стремились отпасть от Афин.55 Афинское постановление свидетельствует о том, что экономическая ценность пленников как возможных будущих рабов не всегда принималась в расчет.
В наиболее свирепых расправах с пленными политическая подоплека выступает особенно отчетливо. Иное дело — продажа в рабство военнопленных. Эта практика была вполне обычной; к ней, вероятно, прибегали гораздо чаще, чем об этом упоминают источники. Но даже и здесь в ряде случаев явно прослеживаются определенные политические соображения, стремление нанести противнику особенно болезненный удар.
Так, для афинян отпадение Хиоса было серьезной катастрофой. Узнав об измене хиосцев, афиняне даровали свободу рабам на захваченных ими хиосских кораблях и заковали в цепи свободных (Thuc. VIII, 15, 2).
Когда войско находилось на марше, военнопленных нередко продавали торговцам, следовавшим за солдатами (Thuc. VI, 44, 1; Xen. Hell. VI, 2, 23; 4, 9). Во-первых, это освобождало от лишних хлопот по содержанию и охране пленных, а во-вторых, продажей добычи, и в том числе военнопленных, добывали необходимые для ведения войны средства (см., например: Thuc. VIII, 28, 4; Xen. Hell. V, I, 23—24; Diod. XV, 47, 7). Тем более что суммы, вырученные при этом, бывали весьма значительными.57
Вместе с тем Пелопоннесская война дает нам немало примеров, когда пленников забирали с собой и держали до решения их судьбы. Размещали пленников или в своем городе, или на территории союзных государств.58
Судьба таких военнопленных, очевидно, определялась военной и политической обстановкой.
Так, спартанцев, захваченных во время пилосской операции, афиняне решили содержать под стражей в оковах впредь до какого-либо о них соглашения. Если же пелопоннесцы до этого времени вторгнутся в Аттику, то афиняне выведут пленных из заключения и перебьют их (Thuc. IV, 41, 1). По существу спартанцы были заложниками, и афиняне не остановились бы перед их уничтожением. Так, были перебиты аргосские заложники, захваченные Алкивиадом и размещенные на союзных Афинам островах, как только на Аргосе возникла угроза переворота (Thuc. V, 84, 1; VI, 61, 3). Характерно, что спартанский гарнизон был исключен из договора, заключенного афинянами с жителями осажденной ими Нисеи (гавани Мегар) (IV, 69, 3). Нисейцы получали свободу за определенную сумму денег 59 и при условии сдачи оружия. С лакедемонянами — начальником гарнизона и остальными -— афиняне вольны были поступить по собственному усмотрению (τοΐς δε Λακεδαιμονίοις . . . χρησθαι Άθηναίους ο τι άν βούλωνται). Вероятнее всего, эти пленные (во всяком случае, начальник гарнизона) были присоединены к спартанцам, захваченным на острове Сфактерия и содержавшимися в Афинах. Именно так афиняне поступили с лакедемонским военачальником Танталом, который попал в плен раненым при взятии Фиреи (Thuc. IV, 57, З).60 Главным противником Афин была Спарта — и потому нисейцы, сумевшие собрать достаточную сумму для выкупа, были отпущены, но спартанцев имело смысл держать в качестве заложников и оказывать тем самым влияние на политику врага.
Как сообщает Фукидид (V, 15, 1), беспокойство за судьбу пленников с острова Сфактерия, среди которых было много знатных спартанцев, заставило лакедемонян начать переговоры о мире. Пленные, очевидно, играли немалую роль в решении целого ряда политических вопросов. Так, беотийцы отказались выдать содержавшихся у них афинян, если с Беотией не будет заключен сепаратный мир (Thuc. V, 39, 2; 42, 1). Во время мирных переговоров 421 г. до н. э. вопрос о пленных играл очень серьезную роль. Фукидид неоднократно упоминает об отпуске пленных, последовавшем после заключения мира (V, 18, 7; 21, 1; 24, 2; 35, 5; 42). Известно также, что сам Никий придавал проблеме
пленных первостепенное значение. Источники сообщают о чрезвычайно гуманном отношении Никия к спартанцам, содержавшимся в Афинах (Thuc. VII, 86, 3). Его заботы о военнопленных спартанцах, среди которых было много влиятельных лиц, вне всякого сомнения были связаны со стремлением к миру, за который Никий так горячо ратовал (см.: Plut. Nic. 9).61 Во время длительной войны с тем или иным государством пленных нередко предпочитали не продавать, но держать у себя62 в качестве «обменного фонда» и для воздействия на противника, особенно в тех случаях, когда в плен попадали знатные и влиятельные люди. Фукидид (I, 55, 1—2) сообщает о том, что после победы в битве при Сиботских островах коринфяне продали в рабство восемьсот керкирян, служивших на кораблях. С собой они захватили 250 пленников, большая часть которых была по своему положению знатнейшими людьми в государстве (οί πλείους πρώτοι οντες της πόλεως). Этих пленников, по словам Фукидида, коринфяне содержали под стражей, но обходились с ними хорошо63 ради того, чтобы те по возвращении на родину старались привлечь Керкиру на сторону коринфян. Мы узнаем далее у Фукидида (III, 70, 1), что эти керкиряне были отпущены на свободу64 и что их агитация за отпадение от Афин привела к кровопролитной гражданской войне на острове.
Показательно, что отпуск керкирян на волю объясняли также и тем, что их взяли на поруки (διηγγυημένοι) коринфские проксены за восемьсот талантов (Thuc. III, 70, 1). За каждого керкирянина в таком случае следовало внести 192 мины — деньги по тем временам невероятно большие.65 Фукидид, однако, считал эту версию ложным слухом, которому он противопоставил действительную причину (τφ μέν λόγω . . . έργω δέ). На наш взгляд, слухи о 800 талантах были порождены тем, что только такой гигантской суммой залога можно было объяснить столь странное действие, как отпуск на волю врага при длительном и остром конфликте до заключения перемирия. У Диодора (XII, 57, 1) в рассказе об интересующих нас событиях налицо уже обе причины — и обещание
керкирян действовать в пользу Коринфа и выкуп, внесенный при поручительстве коринфских проксенов. Сумму Диодор, однако, не называет — διηγγυήθησαν ύπό των προξένων ικανών τίνων ταλάντων. Не исключено, что отсутствие точных сведений в данном случае объясняется тем, что 800 талантов показались Диодору (или его источникам) неправдоподобно большой суммой. Отсюда уклончивое— ικανών τίνων ταλάντυνν. Для Фукидида, однако, единственная возможная причина для отпуска военнопленных во время военных действий между такими противниками, как Коринф и Керкира, — это стремление посеять смуту в тылу врага. Версия Фукидида заслуживает, на наш взгляд, полного доверия, так как, не имея серьезных политических причин для отпуска керкирян, коринфяне постарались бы по крайней мере обменять их на своих сограждан. В 435 г. до н. э. во время борьбы за Эпидамн, когда керкиряне вынудили к сдаче коринфский флот, было поставлено условие, что коринфян будут содержать под стражей до последующего решения (формула нам уже знакомая), а остальные будут проданы в рабство (Thuc. I, 29, 5). Соглашение это было выполнено только в отношении коринфян (этих пленных керкиряне сохраняли на случай обмена и из политических соображений).66 Τους άλλους керкиряне перебили, стремясь запугать союзников Коринфа и добиться полной его изоляции. Впрочем, иногда с военнопленными, содержавшимися в тюрьмах, обращались так жестоко, что даже продажа в рабство могла бы считаться для них завидной участью. Самый яркий пример — судьба афинян во время сицилийской катастрофы. После разгрома афинского войска, когда афиняне сдавались на милость победителю, многих из них сицилийцы тайком увели и обратили в рабство (Thuc. VII, 85, 2). Гораздо печальнее была судьба воинов, захваченных в плен и посаженных в каменоломни. Фукидид очень красочно рисует мучения пленников, страдавших от солнечной жары и духоты, от голода и жажды (VII, 87, 1—2). По сообщению Плутарха, многие из них спаслись только благодаря тому, что были похищены и проданы в рабство (Nic. 29). В данном случае положение узников осложнялось, очевидно, тем, что Сицилия не была заинтересована в обмене пленными, так как ее жители еще не испытали плена. Не могло быть расчета и на массовый выкуп: в тот период Афинам сложно было вести переговоры с отдаленной Сицилией. Суровое решение, вынесенное по поводу пленных, и жестокое обращение с ними было продиктовано также и тем раздражением, которое вызвало у сицилийцев вторжение афинян (см. Diod. XIII,
19, 28 и сл.). Сицилийская катастрофа и судьба участников похода произвели, как известно, огромное впечатление на современников.67 Недаром у Диодора мы находим определенное стремление переложить вину за расправу с пленными на спартанцев, по настоянию которых было, по его словам, принято порочащее сицилийцев решение (XIII, 33, 1). Режим узников был, очевидно, повсюду достаточно суров, но на смерть их все же обрекали редко. Злодеяние сицилийцев следует считать скорее исключением, чем правилом.
Опыт одного из самых смутных периодов греческой истории — периода Пелопоннесской войны — убеждает нас в том, что в большинстве случаев применение крайне жестоких мер вызывалось политическими соображениями. Бесцельное избиение пленных ради самого избиения, конечно, случалось — и достаточно часто. Но уничтожение пленных (даже по политическим мотивам) представлялось все же отвратительной жестокостью. Недобрая память долгие годы сохранялась о законе, предписывавшем отрубание руки военнопленным, о расправе со скионцами, торонцами, мелосцами, гестиейцами и эгинянами, о гибели афинян в Сицилии (см.: Isocrat. IV, 100; XII, 63; Arrian. Anab. I, 9, 5; Aelian V. Η. II, 9). Конечно, мы не можем не принимать в расчет политические соображения, в силу которых злодеяния афинян поминались чаще других и прочнее других укоренились в античной традиции. И все же частые ссылки на эти злодеяния свидетельствуют о том, что их не могли считать нормой даже в V—IV вв. до н. э.
Нам представляется, что формула χρησθαι ο τι αν βούλωνται в классический период реально означала право распорядиться не жизнью, но свободой и имуществом побежденного противника. Это ограничение было закреплено уже знакомым нам неписаным законом (Thuc. III, 58, 3), запрещавшим убивать врага, умоляющего о пощаде, одним из тех άγραφα, нарушение которых считалось безнравственным и противоестественным. Иное дело — порабощение военнопленных. Здесь Пелопоннесская война полностью свела на нет достигнутое в период пентаконтаэтии смягчение нравов. Тогда, как уже говорилось выше, возникновение крупных союзов греческих полисов ограничило число конфликтов; к порабощению побежденного противника прибегали крайне редко; на судьбе военнопленных должно было сказаться и обилие варваров-рабов, захваченных во время греко-персидских войн. Теперь победа центробежных сил привела к распаду Афинской архэ. Вся Греция оказалась в состоянии длительной войны. Нарушены были нормальные торговые связи, что не могло не отразиться и на состоянии рынка рабов. Пелопоннесская война умножила число
рабов-греков. Войны, беспрестанно вспыхивавшие между греческими городами в первой половине IV в. до н. э., также принесли рабскую участь многим и многим грекам. Об этом недвусмысленно свидетельствует Аристотель (Polit. I, 1255а, 24—32).
Однако, если продажа в рабство и представлялась греческому миру нормой, то такой же нормой — и притом более нравственной — был и отпуск на волю за выкуп или посредством обмена.68
У Диодора (XIV, 111, 4) мы встречаем интересное сообщение о том выборе, который был предоставлен Дионисием I пленникам из Регия — τους δόντας αργυρίου μναν άπολυτροΰσθαι, τούς δ' εϋπορησαι μή δυνηθέντας έλαφυροπώλησε.69 Такую же альтернативу — выкуп или рабство — упоминает и Ксенофонт (Hell. VI, 2, 36).70
Выкуп как фактор, ограничивавший число рабов-эллинов, заслуживает, по нашему мнению, самого серьезного внимания, тем более что литература по этому вопросу сводится к статье Ламмерта «Λΰτρον».71 Ламмерт приводит большой материал, отмечает отличие выкупов в гомеровской и классической Греции. Но в выкупной практике с VI по IV в. до н. э. он не усматривает никаких изменений. А между тем, как нам представляется, их следует ожидать.
По свидетельству Геродота (VI, 79; V, 77), с конца VI в. до н. э. многие греческие государства придерживались определенной выкупной таксы, появление которой, как уже говорилось, было вызвано частым обращением к выкупам, что в свою очередь свидетельствует о серьезных сдвигах в области международного права.72 Оставалось ли положение неизменным во время Пелопоннесской войны? На наш взгляд, весьма примечательно то обстоятельство, что у Фукидида мы почти не встречаем упоминаний о выкупе пленных. По существу, единственный случай — уже приведенный нами договор афинян с жителями осажденной Нисеи (Thuc. IV, 69, З).73 Конечно, мы вправе предположить, что Нисея не представляла собой исключения. Договоры о выкупах пленных могли заключаться и другими городами. Но при длительных конфликтах таких противников, как Афины и Спарта, Керкира и Ко-
ринф, составлявших основное содержание Пелопоннесской войны, выкупы, очевидно, не практиковались. Недаром Фукидид опровергает слухи об отпуске керкирян под залог и недаром лакедемоняне были исключены из договора Афин и Нисеи. О причинах мы уже говорили: здесь выкуп мог бы привести к прямому и непосредственному усилению противника; в этих случаях судьба пленных чаще всего решалась при заключении перемирия. Так, пленные-спартанцы смогли вернуться на родину только после заключения мира в 421 г. до н. э. По условиям Никиева мира каждая сторона отпускала своих пленных, по-видимому, без всяких условий (V, 18, 7— άποδόντων δέ και Αθηναίοι Λακεδαίμονας ... τους άνδρας . . . και τους έν Σκιώνη πολιορκουμένους Πελοποννησίων άφεΐναι . . . άποδόντων δέ και Λακεδαιμόνιοι . . .). Строго говоря, договор 421 г. до н. э. не содержал обычной формулы άνήρ άντ' ανδρός. Однако Никиев мир по существу имел в виду обмен пленными, так как самый отпуск без всяких условий был, очевидно, возможен только потому, что пленные были и у той и у другой стороны, и, следовательно, обе стороны были равно заинтересованы в освобождении своих сограждан.
Афиняне неоднократно прибегали к обмену пленными во время Пелопоннесской войны (Thuc. II, 103, 1; V, 3, 4). В самом ее конце в Афины доставляли всех военнопленных-сицилийцев (Xen. Hell. I, 2, 12—14.74). Возможно, их содержали под стражей вплоть до получения выкупа.75 Не исключено, однако, что этих пленных предполагали со временем обменять на афинян, томившихся в сицилийском плену.
В IV в. до н. э., когда войны носили чаще всего кратковременный и локальный характер, выкуп вновь становится наиболее употребительной формой освобождения пленных ( см.: Xen I, 5, 19; VII, 2, 16; ср.: Paus. IX, 15, 4).76 Во время военных действий поручителями выступают чаще всего проксены, которые и вносят выкупную сумму (Xen. Hell. VI, 2, 36).77 Вопрос о выкупе пленных иногда является предметом специального посольства ([Demosth.] XII, 3; Aeschin. II, 15) или же его разрешают наряду с другими задачами (Aeschin. II, 103; Demosth. XIX, 166 и сл.).
В VI-V вв. до н. э. о развитии выкупной практики свидетельствовало появление определенной денежной таксы. Есть ли у нас возможность говорить о том, что и в IV в. существовала такая установленная норма выкупа?
В литературе этот вопрос рассматривается обычно в самой общей форме. Так, Шеманн упоминает о существовании определенных выкупных сумм, которые были установлены практикой или договорными соглашениями (certa redemptionis praetia usu aut pactis constituta erant). Эти выкупные суммы, указывает Шеманн, назывались τακτόν или ρητόν άργόριον. Приводит он и перечень источников, в которых есть соответствующие упоминания: Herod. VI, 79; Thuc. IV, 69; Xen. Hell. VI, 2, 36; Ammon. s. v. πρόξενος; Plut. Quaest. Graec. 17; Aristot. Eth. Nic. V, 10; Diod. XX. 84.78 Вопрос о том, в каких случаях сумма установлена практикой, а в каких — договором, его не интересует.79 А между тем в отдельных случаях этот вопрос решается не так уж просто.
Наибольший интерес для нашей цели представляют указанные отрывки сочинений Фукидида, Ксенофонта, Аристотеля.80 Обратимся к анализу приводимых ими сведений.
У Фукидида (IV, 69, 3) мы встречаем ρητόν άργόριον в уже известном нам договоре Нисеи с афинянами — ξυνέβησαν τοις Άθηναίοις ρητου μέν εκαστον αργυρίου άπολυθηναι. 'Ρητόν άργόριον в значении «выкупная сумма» упоминается только у Фукидида. Можно ли считать, что Фукидид имеет в виду установленную практикой норму выкупа или же речь идет о сумме, оговоренной ad hoc? Если обратиться к другим случаям употребления ρητον αργγυριον у Фукидида, то можно с уверенностью сказать, что ρητον указывает лишь на то, что сумма не была произвольной, неопределенной, что размер ее был точно оговорен для данного именно случая.81 Как нам представляется,, ρητόν άργυριον Фукидида — сумма выкупа, точно определенная договором.
Гораздо больший интерес представляет упомянутое Ксенофонтом (Hell. VI, 2, 36) τακτον άργυριον. Контекст у Ксенофонта следующий: при захвате сиракузских кораблей Ификрат разрешил
пленным выкупиться и отпустил их под поручительство Керкиры. Из общего договора был исключен архонт Кринипп, которого оставили под стражей, с тем чтобы взыскать с него крупный выкуп или продать в рабство.
Выкуп Криниппа — πάμπολλα χρήματα противопоставлен выкупу, который должны были внести остальные члены экипажа — τών δ' ανδρών συνέβη εκαστον τακτόν άργόριον άποτΐσαι. Что означает здесь ταχτον άργύριον? Можно понять это выражение аналогично δύο μνέαι τεταγμένα·, у Геродота (VI, 79)—как установленную норму выкупа. Но нельзя полностью исключить и другое толкование. Τακτόν άργόριον может означать здесь и точно обозначенную, определенную ad hoc сумму. В таком случае πάμπολλα χρήματα следует понимать подобно άπερείσια άποινα у Гомера.82 Кринипп должен был заплатить деньги огромные, необычные и, возможно, точно не оговоренные. В отличие от Криниппа остальным пленникам была назначена определенная, точно оговоренная сумма.
Таким образом, свидетельство Ксенофонта может быть истолковано двояко84 и служить прочным доказательством существования выкупной таксы оно не может.85 И все же выкупная такса в IV в. до н. э. существовала. В «Никомаховой этике» (V, 10, 1134b, 18—22) Аристотель устанавливает отличие политической
справедливости естественной и юридической. Иллюстрацией этой последней служит у него το μνας λυτροΰσθαι, т. е. выкуп пленного за определенную сумму, размер которой — 1 мина. Пример, которым пользуется Аристотель, свидетельствует о привычности такого явления, как устойчивая выкупная норма. Сомнения вызывает названная Аристотелем сумма. Она чрезвычайно мала. Отметим, правда, что такой же размер выкупа (1 мина) был, по сообщению Диодора (XIV, 111, 4), установлен Дионисием I для жителей Регия. Свидетельство Диодора, правда, не имеет решающей силы, так как, с одной стороны, в источниках указывается и другая сумма выкупа для жителей Регия — 3 мины (см.: Ps.-Aristot. Oecon. В, 1349b, 21), а с другой — примером с Сицилией вряд ли можно с полной уверенностью подтверждать общегреческую практику.
При решении вопроса о правильности суммы, названной Аристотелем, особый интерес представляют цены, по которым продавали военнопленных, поскольку эти цены должны были находиться в определенном соответствии с нормой выкупа. К сожалению, наши сведения о таких ценах крайне несовершенны. В одних случаях названо число поступивших в продажу пленников, но опущена сумма, при этом вырученная. В других, наоборот, приведены сведения о полученных деньгах, но отсутствуют упоминания о количестве проданных пленных. При такой скудости данных необходимо использовать даже те цифры, в точности которых не может быть полной уверенности. Так, у Диодора (XVII, 14, 1, 4) мы находим упоминание о том, что при захвате Фив в руки Александра попало больше 30 000 пленных, от продажи которых было выручено 440 талантов (26400 мин). Если цифры Диодора верны, то за каждого фиванца было выручено приблизительно около мины (0.8), т. е. сумма, близкая выкупной норме, по Аристотелю.
Итак, норма выкупа в 1 мину, названная Аристотелем, находит себе хотя бы косвенное подтверждение в источниках. Сумма эта вдвое меньше указанной Геродотом, Как нам представляется, норма выкупа не была статичной, она изменялась в зависимости от целого ряда причин и в первую очередь от изменения цен на рабском рынке.
Сводка цен на рабов, составленная Вестерманном, свидетельствует о том, что за столетие — со времени Пелопоннесской войны до Александра — цена взрослого раба колеблется от 120 до 300 драхм (в среднем 2 мины).86 С этим подсчетом, как нам представляется, совпадает и шкала цен, приведенная Ксенофонтом (Mem. II, 5, 2). В зависимости от качества и квалификации рабы могут стоить от 1/2 мины до 1 таланта.87 Но отправная точка, от которой ведется отсчет как в ту, так и в другую сторону, — две мины (τών
γαρ οίκετων ό μέν που δύο μναΐν άξιος έστιν, δ δέ οΰδ' ήμιμναίου, ό δέ πέντε μνων и т. д.).
Эта отправная точка — 2 мины — соответствует, на наш взгляд, средней цене раба. Но в таком случае и норма выкупа не могла быть в данный период ниже этой суммы, поскольку она должна была определяться высшей рыночной ценой физически полноценного раба.88 В этой связи немаловажный материал для наблюдений представляют собой цифры, приведенные Демосфеном (XIX, 169). Демосфен сообщает о том, что во время переговоров в Пелле некоторые афиняне пожелали выкупиться еще до того, как был решен вопрос о пленных. Для этой цели они брали у него взаймы кто три, кто пять мин — кому сколько требовалось для выкупа.89 Поскольку речь идет о досрочном выкупе, то вносились, очевидно, суммы, превышающие выкупную норму. Такой средней нормой вполне могла быть как раз сумма в 2 мины, принятая еще во времена Геродота.
Менялись цены на рабском рынке, и вместе с ними изменялась выкупная такса. Однако колебания, насколько мы можем судить, не были значительны (скорее всего от 1 до 2 мин).
К выкупным таксам, однако, прибегали, очевидно, только при массовых выкупах военнопленных. При индивидуальных освобождениях из плена или из рабства цены были значительно выше. От 20 до 30 мин стоил выкуп Платона (Diog. Laert. 111,20). 26 мин уплатил проданный в рабство Никострат (Demosth. LIII, 7). Особенно большие суммы назначались в тех случаях, когда по тем или иным соображениям имелось в виду затруднить, а то и вовсе исключить выкуп на свободу. Так, Диопиф потребовал 9 талантов за освобождение посла ([Demosth.] Xll, 3). Самый захват посла — акт, по греческим понятиям беззаконный — был очевидной политической демонстрацией. Назначение огромного выкупа также, имело целью подчеркнуть отношение к миссии этого посла. Сицилийский архонт Кринипп должен был уплатить громадные деньги (πάμπολλα χρήματα) или потерять свободу (Xen. Hell. VI, 2, 36). В данном случае размер суммы (возможно даже точно не установленный), вероятно, исключал заранее выход на свободу. Как мы узнаем, Кринипп в отчаянии покончил самоубийством. Можно предположить, что жестокость, проявленная Ификратом, была продиктована чувством мести за какой-нибудь неблаговидный посту-
пок Криниппа, который тот мог совершить, например, в период сицилийской экспедиции афинян.
Как сообщает Демосфен (XIX, 170), даже сумма в 3—5 мин была тяжела для большинства граждан. Надо полагать, что выкуп в 9 талантов, непосильный для частного лица, был, очевидно, внесен государством. Во многих случаях уплата выкупных сумм была делом нелегким (Isaeus VII, 8) и нередко приводила к пол, ному расстройству состояния выкупленного (Demosth. LIII). Для выкупа из плена очень часто прибегали к денежной помощи сограждан. Поручались за родственников (Isaeus VII, 8), предоставляли беспроцентные займы знакомым (Demosth. LIII, 8 и 11), Для Крита и Афин засвидетельствован даже закон, несомненно древний, регулировавший отношения выкупленного и выкупившего.90 По этому закону выкупленный из плена принадлежал выкупившему, если он не вернет ему выкупной платы. Как уже было сказано, трудно представить себе действие такого закона в Афинах. Скорее всего, права тех, кто выкупал сограждан из плена, охранялись так же, как интересы обычных кредиторов в отношении неоплатных должников. Судя по речи Демосфена (LIII), афинские граждане опасались не своих сограждан. Реальную опасность для них представляли права поручителей из других городов. Такого рода поручительство было, очевидно, широко распространено в греческом мире. Определенные обязанности в этом плане имели проксены (см. стр. 74). Поручителями частных лиц выступают и просто чужеземцы — ξένοι (Demosth. LIII, 11; Aristot. Oecon, В, 1349b, 21). Конечно, денежные ссуды на выкуп эти ξένοι предоставляли только потому, что твердо были убеждены в том, что смогут вернуть их обратно.
Твердые обязательства по выкупу в отношении чужеземцев, как можно предположить, ведут свое начало из глубокой древности. Любопытные сведения по этому поводу можно почерпнуть у Плутарха (Quaest. Graec. 17, 295с).
Комментируя слово «δορίξενος», Плутарх сообщает о том, что в древности во время непрерывных войн коринфян и мегарян выкуп пленных происходил следующим образом: победители уводили пленников к себе и затем, дав им вкусить «хлеба и соли» (буквально: άλων και τραπέζης), отпускали домой. Если пленник вносил определенную заранее сумму выкупа, он становился верным другом того, кто захватил его в плен (он-то и назывался «δορίξενος»).91 Тех же, кто нарушал свое обещание, — не только враги, но и сограждане считали нечестными и вероломными.
С нашей точки зрения, непременное выполнение обязательств по отношению к чужеземным поручителям — один из тех άγραφα,92 без которых вообще немыслимо было существование «международного греческого права», и, в частности, невозможно было развитие выкупной практики.
В классический период благодаря развитию выкупной практики грек, даже проданный, мог все же надеяться на возвращение в родной город, где, несмотря на пребывание в рабстве, он вновь обретал всю полноту прав (см.: Demosth. LVII).93 Мы узнаем у Плутарха, что Лисандр, изгнав из Скиона и Мелоса афинян, водворил туда прежних жителей (Lysandr. 14; ср.: Xen. Hell. II, 2, 9). Можно предположить, что в числе этих жителей были и мужчины, которые успели спастись бегством. Что же касается женщин и детей из Скионы, то какую-то часть их, очевидно, успел вывезти Брасид еще до начала осады (Thuc. IV, 123, 4; ср.: Diod. XII, 72, 7).94Других могли выкупить проксены (подобно тому как олинфяне, приняв участие в обмене пленных, помогли освободиться торонянам; см.: Thuc. V, 3, 4; о выкупе женщин, захваченных в Олинфе, см.: Demosth. XIX, 194 и сл.).
Таким образом, даже применение самых крайних мер (уничтожение мужчин, порабощение женщин и детей) еще не означало окончательной гибели города.95
Для афинян ужасной катастрофой была сицилийская экспедиция, во время которой погибло и попало в плен много афинских граждан. Однако у Исея (VI, 1) упоминается участник похода в Сицилию, который был выкуплен и вернулся в Афины. Говорится об этом между делом, как о событии рядовом и мало примечательном. Но если возможным оказалось вернуться из далекой Сицилии, то в самой Греции вновь обрести свободу было, очевидно, много проще. У каждого грека, попавшего в плен и даже проданного в рабство, всегда оставалась надежда на выкуп.
В IV в. до н. э. о взаимной помощи греков свидетельствуют почетные декреты, в которых отмечалась деятельность по выкупу
пленных, как своих, так и чужих граждан.96 Выкуп — это обязанность по отношению к соотечественникам и к гражданам дружественного государства (см.: Hyperid. fr. 76, ed. Blass, где обязательство по выкупу пленных названо наряду со священным долгом погребения павших). В речах ораторов IV в. до н. э. выкупы пленных— это аргумент для доказательства серьезных заслуг как государственных деятелей, так и частных лип (см.: Demosth. VIII. 70; XVIII, 268; XIX, 166—170, 222, 229—230, 338; Lys. XII, 20; XIX, 59; Isaeus V, 44). О том, какое видное место выкупная практика занимает в общественной жизни греков, свидетельствует также Аристотель (см.: Eth. Nic. Χ, 2, 1164b, 34), у которого вопрос о возвращении денег, занятых для выплаты выкупа, используется для обсуждения этических проблем.
Развитию выкупной практики не могли не способствовать и те сдвиги, которые произошли к IV в. до н. э. в общественном сознании. У многих писателей этого времени можно встретить мысль, бегло высказанную еще Геродотом (I, 151; V, 49): недопустимо порабощать людей, родственных по крови. В IV в. до н. э. с призывом прекратить взаимные распри и взаимное порабощение выступают сторонники объединения греков против варваров.97 Энергично осуждал эту позорную практику Платон, напоминавший об угрозе варварского нашествия (Resp. V, 469с). В литературе IV в. до н. э. и у ораторов об отношении к военнопленным-грекам упоминается достаточно часто и с определенными политическими целями. Ксенофонт, верный своим лаконофильским убеждениям, доказывает с помощью этого приема благородную позицию Спарты. Великодушен по отношению к пленным (даже варварам) любимый герой Ксенофонта Агесилай (Hell. IV, 3, 20; ср.: Ages.
1, 21). Спартанский наварх Калликратид после захвата враждебной Лакедемону Мефимны на Лесбосе резко возражает союзникам, требующим продажи свободных жителей с молотка. Пока он у власти, заявляет Калликратид, никто из эллинов, насколько это зависит от него, не будет порабощен (Hell. I, 6, 14).
Столь же выпукло обрисованы Ксенофонтом преступления афинян против военнопленных в Пелопоннесской войне (Hell. II, 1, 30—32). Злодеяния афинян в отношении мелосцев, гистиейцев, скионцев, торонцев, эгинцев и других эллинов (Hell. II, 2, 3) явно противопоставлены спартанскому благородству. Именно спартанцы категорически отказались стать виновниками порабощения жителей Афин — «города, совершившего много прекрасных дел в те дни, когда величайшие опасности угрожали Элладе» (Hell. II,
2, 20).
В тех случаях, когда Ксенофонт принужден упомянуть о жестокости лакедемонян в отношении к пленным, он ограничивается кратким сообщением о случившемся (Hell. IV, 5, 5; 6, 6) или же стремится оправдать жестокость спартанцев. Так, написав о судьбе кедрийцев, жителей союзного Афинам города, обращенных Лисандром в рабство, Ксенофонт тут же добавляет: «жители этого города были полуварвары» (Hell. II, 1, 15). Кедрийцы — полуварвары, а поэтому их, по мнению Ксенофонта, можно обращать в рабство.
Вопрос об обращении с пленными использовался и в партийной борьбе. Великолепным козырем в руках македонской партии служил демагогический прием Филиппа, освободившего в 346 г. до н. э. всех афинян, а в 338 г. до н. э. — всех пленных греков без всякого выкупа (см.: Aeschin. II, 16, 100; ср.: Demosth. XIX, 169—170; Polyb. V, 10). Антимакедонская партия в свою очередь неоднократно напоминала о жестоких расправах Филиппа с греческими пленниками (Demosth. VII, 38), о судьбе олинфян, проданных македонским царем в рабство (Demosth. XIX, 306, 309). Участью олинфских пленных попрекали и сторонников Македонии. Так, Эсхин, по словам Демосфена (XIX, 305—306, 309), высказывал свое негодование по адресу некоего Атрестида (по-видимому, начальника отряда наемников из Аркадии), получившего в подарок от Филиппа олинфских мальчиков и женщин. А сам Эсхин при этом действовал заодно с Филократом, который привел на бесчестье в Афины олинфских женщин, также, очевидно, подаренных ему македонским царем. Мы не знаем, насколько справедливы были эти обвинения, но действенными их можно считать в любом случае. Недаром Эсхин так стремится опровергнуть обвинение Демосфена в том, что на пиру в Македонии он в пьяном виде нанес оскорбление пленной олинфянке (Demosth. XIX, 196— 198; ср.: Aeschin. II, 4, 153).98 Отношение к пленным, без сомнения, было испытанным пробным камнем для характеристики любого политического деятеля. Бесчинству Эсхина Демосфен противопоставляет свое благородство. В то время как его противник пьянствовал и оскорблял пленников, он, Демосфен, разыскивал попавших в плен афинян и прилагал все усилия, чтобы их освободить (XIX, 39—40, 166—170).99 Не были, очевидно, пустым звуком обвинения, предъявленные Гиперидом подопечному Демада—
олинфянину Эвфикрату (Hyperid. fr. 76, ed. Blass).100 Эвфикрат, будучи гиппархом, не только предал олинфских всадников Филиппу, но после падения Олинфа стал оценщиком пленных (τιμητής έγένετο tcov αιχμάλωτων). Это преступление Гиперид ставит в один ряд с предательством. Приведенные факты Гиперид подкрепляет еще одним: после битвы при Херонее Эвфикрат не предал погребению никого из павших и никого не выкупил из попавших в плен. В афинской аудитории такой довод должен был звучать особенно убедительно.
Перечисленные примеры свидетельствуют о том, что мысль о недопустимости жестокого обращения с пленными-греками уже внедрилась в общественное сознание. Прекратить раздоры среди эллинов, а следовательно, отказаться от взаимного порабощения — к этому должны были призывать все сторонники объединения эллинов против варваров (Plat. Resp. V, 469; ср.: Isocrat. V, 141; XII, 13, 158—159).
Призывы отказаться от владения рабами-эллинами раздавались. Но к чему они приводили на практике? Ответить на этот вопрос нелегко. И прежде всего потому, что об участи военнопленных наши источники сообщают очень глухо — ήνδραπόοισαν; άπεδοσαν, έζωγρήθηααν. В лучшем случае указана сумма, вырученная при продаже. Кто были покупатели? Куда были проданы в рабство пленники? Дальнейшую их судьбу проследить трудно. Сведения о греках, ставших рабами, скудны и отрывочны. Тем больший интерес представляет каждый упомянутый в источниках случай. Так, по сообщению Плутарха (Alcib. 16), после разгрома Мелоса (когда мужчины были перебиты, а женщины проданы в рабство) Алкивиад выбрал себе из числа пленных одну мелосянку, сделал ее своей любовницей, прижил с ней сына и воспитал его. И это, пишет Плутарх, называли человеколюбивым поступком, хотя Алкивиада считали главным виновником убийства всех взрослых граждан Мелоса. Совсем иную — и значительно более интересную оценку поступка Алкивиада мы находим у одного из его современников. Андокид (III, 22) говорит следующее: «Предложив решение о том, чтобы обратить в рабство мелосцев, и купив женщину из числа пленных, он прижил с ней сына, который был еще более противозаконен, чем Эгисф, так как родился от родителей, враждебных друг другу. Из самых близких ему людей одни причинили, а другие претерпели от них самые крайние беды (τα έσχατα)». Далее следуют еще более пространные разъяснения: «Ведь он (т. е. Алкивиад, — И. Ш.) прижил ребенка от женщины, которую сам превратил из свободной в рабыню, у которой он убил отца и родственников, чей город он разорил. Как будто нарочно он породил врага себе и своему городу. Ведь сын неизбежно должен их ненавидеть».
Покупка мелосянки явно вызвала оживленную полемику современников Алкивиада. Одни стремились изобразить ее как благородный поступок, другие — как безнравственный. Однако острый интерес к этому вопросу свидетельствует о примечательности самого факта. Конечно, сетования Андокида — прежде всего риторика. Однако как всякая риторика она должна быть вызвана какими-то реальными опасениями и надеждами. В словах Андокида сквозит страх перед всеобщим возмущением, которое вызвала расправа с Мелосом. Позор этого преступления многие афиняне переживали еще очень долго (см.: Isocrat. IV, 100; XII, 63). Но не только всеобщего осуждения страшится Андокид. Его пугает и самый факт появления в городе рабов, настроенных крайне враждебно к своим поработителям.
Известно, что Платон не рекомендовал держать рабов-единоплеменников. В «Законах» (VI, 777с), где говорится о том, что рабы должны как можно больше отличаться друг от друга по языку, Платон несомненно имеет в виду рабов-варваров. Однако это правило в еще большей степени относится к эллинам, обращенным в рабство во время войны. Надо полагать, что победители предпочитали не держать побежденных в качестве рабов у себя на родине (ср.: Isocrat. XII, 178). Их продавали на ближайшем рынке в другие города. Опасность пребывания в городе тех, кого они непосредственно лишили свободы, греки сознавали вполне ясно. Об этом свидетельствуют аргументы Андокида.
Итак, держать рабов-эллинов неприлично, а в тех случаях, когда речь идет о порабощенном противнике, — и небезопасно. К этому следует добавить, что при регулярных торговых связях с периферией античного мира это было и нерентабельно. Военнопленные-эллины в большинстве своем не были обучены никакому ремеслу и, отделенные от своего дома всего лишь несколькими днями пути, только и помышляли о бегстве. Гораздо надежнее было пользоваться трудом чужеземных рабов. Для IV в. до н. э. рабы в Греции — это прежде всего варвары. Для Аристотеля понятия «варвар» и «раб» — синонимы (Arist. Polit. I, 1252b, 7—9).101 Ксенофонт называет βαρβάρους ανθρώπους основной рабочей силой афинских мастерских (Mem. II, 7, 6). Исократ пишет о том, что греки, как правило, используют варваров в качестве рабов (IV, 181— τοΐς βαρβάροις οίκέταις άξιοϋν χρήσθαι).102
Примечательно, что мы встречаем частые упоминания в источниках о продаже и порабощении греков, но о пребывании их в рабстве, как правило, стыдливо умалчивается.
У ораторов мы нередко встречаем упоминания о рабах. Многие из них занимают видное место в том или ином судебном процессе.
Можно указать на рабов, которые носят греческие имена. Но нельзя найти подтверждений тому, что это действительно греки. Данных о происхождении рабов с греческим именем из греческого города у ораторов мы не находим. Даже о происхождении Пасиона, знаменитого банкира, занимавшего в Афинах весьма видное положение, мы не знаем ничего определенного. Известно, что он был рабом афинянина по имени Архестрат, но время и место его рождения у Демосфена не упомянуты. Среди рабов с греческими именами, разумеется, могли быть и греки. Но греческое имя носит доверенное лицо Пасиона — Формион, о котором известно, что он был рабом из «варваров» (Demosth. XLV, 73, 81 ).103
Рабы из негреческих племен могли носить греческие имена и даже со временем выдавать себя за эллинов.103
Интересный рассказ, свидетельствующий о том, как прочно терялся след происхождения раба из «варварских» стран, мы находим в «Анабазисе» Ксенофонта (Anab. IV, 8, 4). Во время перехода греческого войска по стране макронов к Ксенофонту подошел пельтаст, некогда бывший, по его словам, рабом в Афинах, и объявил, что он знает язык этих людей. «Я думаю, — сказал пельтаст — что это моя родина, и я хотел бы с ними переговорить, если к тому нет препятствий».
Воин, служащий в греческом войске, носящий, вероятно, греческое имя, уже и сам забыл, откуда он родом. Только звуки родного языка навели пельтаста на мысль о том, что это его родина. Смутные представления о своем происхождении имели рабы, выращенные в доме хозяина.
У Платона (Menon 82В) мы встречаем любопытный диалог по адресу мальчика-слуги, призванного для того, чтобы в беседе с ним проверить тезис, подвергнутый обсуждению. Сократ спрашивает: 'Έλλην μεν έστι και έλληνίζει; Менон отвечает: Πανυ γε σφόδρα, οίκογενής. По существу вопрос о том, грек ли слуга, интересует Сократа лишь в одном отношении — говорит ли он по-гречески. И ответ касается только знания языка: «Да, вполне. Он
родился в доме». Был ли греком призванный раб-слуга, так и остается неясным. Однако сама постановка вопроса весьма симптоматична — греки-рабы, конечно, были, и среди них — значительное число рабов, выращенных в доме.
Много неясностей оставляет и свидетельство Плутарха (Lycurg. 16) о том, что лаконских женщин покупали в качестве кормилиц для детей. Речь может идти скорее всего о какой-нибудь зависимой группе лаконского населения.
Интересно отметить, что у Аристофана мы не встречаем рабов, о которых с уверенностью можно было бы утверждать, что они греки. Рабы у Аристофана носят имена, связанные с их этническим происхождением: Καρίων, Μίδας, Φρύξ, Θραττα, Συρα, Λυδός. Встречаются нарочито варварские имена— Σκεβλύας и Παρδόκας. Широко употребляются имена-прозвища—Ξανθιάς (белокурый),106 Πυρρίας (рыжий), Μασυντίας (жевака). Как правильно замечает С. И. Соболевский, такое имя, как θραττα, далеко не всегда относилось к рабыне из Фракии. Имя θραττα, подобно имени Καρίων, стало обычным рабским именем, безотносительно к национальности раба.107 То же может быть сказано и о других именах этнического типа. Однако самое появление таких имен свидетельствует о том, что рабы из Фракии и Карии были обычным явлением. Среди этих типичных рабских имен мы не встречаем ни одного, указывающего на греческое происхождение. Рабов-греков в Афинах, конечно, держали,108 но выводить на сцену раба-спартанца или беотийца было все-таки неприлично.
106 Эренберг считает, что частое употребление рабского имени Ξανθίας свидетельствует о существовании в Афинах большого числа фракийских и скифских рабов (см.: V. Ehrenberg. The people of Aristophanes. Cambridge, 1951, стр. 173). Эренберг подчеркивает также, что в комедиях Аристофана отражено явное преобладание рабов-негрекоа. Как отмечает Велков, число фракийских рабов в Афинах возрастает в V в. до н. э. (см.: В. И. Велков. Рабы-фракийцы в античных полисах Греции VI—II вв. до н. э ВДИ 1967 № 4, стр. 71).
Вместе с тем трудно представить себе в Афинах рабов-беотийцев или даже спартанцев, которые примирились бы со своей участью и не предпринимали бы постоянных попыток к бегству. Держать в качестве раба эллина, помышляющего только о бегстве, не связывающего свои надежды с выгодами хозяина, было экономически невыгодно.
Как только регулярные торговые отношения с периферией, нарушенные Пелопоннесской войной, были восстановлены, на рынках Греции можно было купить βαρβάρους άνί)ρώιτους, о которых говорит Ксенофонт (Mem. II, 7, 6) как об основной рабочей силе в афинских мастерских. Рабы-варвары были, вероятно, гораздо более выгодны, чем военнопленные-эллины. Однако греков в конце V и в начале IV в. до н. э. все же порабощали, и достаточно интенсивно. В центральной Греции экономическая ценность раба-эллина могла быть невелика. Но в отдаленных уголках греческого мира, на его периферии, откуда бегство было затруднено, рабы-греки могли расцениваться достаточно высоко. В Сицилии, как мы знаем на примере сицилийской экспедиции, образованные люди из числа афинян, обращенных в рабство, очень высоко ценились (Plut. Nic. 29). Афинянин, пленник Декелейской войны, был продан на отдаленную Левкаду, откуда также нелегко было бежать (Demosth. LVII, 18). Продавали греков и на Восток.
В литературе нередко встречается утверждение, что греки, якобы, как правило, продавали эллинов только в самой Греции, но не варварам.109 Однако в подтверждение ссылаются обычно на один и тот же очень поздний источник — «Жизнь Аполлония Тианского» греческого писателя II—III вв. н. э. Филострата (Phil. V. Α. VIII, 7, р. 161). В этом отрывке из речи Аполлония Тианского приведены доказательства свободного происхождения юноши-аркадца и, в частности, говорится о том, что в Аркадии купить раба невозможно. В противоположность варварам. равнодушным к свободе, 'Έλληνες δέ ελευθερίας έρασται έτι και ουδέ δοϋλον άνήρ 'Έλλην πέρα ορων άποδώσεται. Поэтому ни охотникам на рабов, ни торговцам рабами нет доступа в Элладу и тем более в Аркадию, так как эллины и в особенности аркадцы нуждаются во множестве рабов, для того чтобы быть свободными.
Слова ουδέ δουλον в этом фрагменте значат буквально «даже раба», но совсем не обязательно раба-эллина. Прав поэтому О. В. Кудрявцев, по мнению которого приведенный отрывок свидетельствует о нехватке рабов в Греции и особенно во внутренних областях, таких как Аркадия. Нуждаясь в рабах, для того
чтобы быть свободными, эллины никогда не продадут раба за пределы государства, так как рабов у них очень мало."1
Продажа греков в «варварские» страны была и во времена Геродота (Herod. III, 134; VI, 32; IX, 76) и позднее. Во время Пелопоннесской войны спартанцы продают жителей острова Иаса Тиссаферну (см.: Thuc. VIII. 28). В Персию, вероятно, наварх спартанского флота Анаксибий продал не менее 400 греков-солдат из армии Кира, желая угодить Фарнабазу (см.: Xen. Anab. VII, 2, 6).
В IV в. до н. э., как и в V в., греческие города, расположенные на периферии, вели, вероятно, двойной обмен — поставляли «варваров» в Грецию и сбывали эллинов на окраины.
Итак, даже в период наиболее острых конфликтов между греческими государствами в конце V—начале IV в. до н. э., когда число рабов-греков возросло, мы можем отметить целый ряд факторов, которые ограничивали развитие «греческого» рабства. Среди них основной — невыгодность, а иногда и небезопасность держать в рабстве военнопленного-грека. Несравненно экономичнее было пользоваться трудом рабов-варваров, а также рабов, выращенных в доме.
С еще большими ограничениями «греческого» рабства мы сталкиваемся во второй половине IV в. до н. э.
Плутарх в биографии Ликурга (Vita Dec. Orat.-Moral. 842 A) сообщает о том, что в числе законов, принятых по предложению этого виднейшего деятеля антимакедонской партии, возглавившего Афинское государство после битвы при Херонее, был закон, предписывавший: μηδενι έξεΐναι Αθηναίων μηδέ τιϋν οίκούντων Άθήνη-σιν112 ελεύθερον σωμα πρίασθαι έπΙ δουλεία έκ τδν άλισκομένων <μηδέ δοΰλον> άνευ της τοΰ προτέρου δεσπότου γνώμης.113
Свидетельство Плутарха вызвало серьезные разногласия среди исследователей. Так, по мнению Тарна, закон Ликурга следует понимать в самом общем и широком смысле. Тарн пишет: «Ликург... провел в Афинах гуманный закон, запрещавший афинянам покупать греческих пленников из числа свободных».114 Другие авторы полагают, что сфера действия этого закона была очень ограничена. Шлайфер, вслед за Майером, утверждает, что это постановление могло относиться только к беглецам определенного государства, дружественного Афинам, жители которого были обречены их противником на продажу.115 Вестерманн понимает закон Ликурга как политическую меру, относящуюся к практике выкупа пленных. Относя этот закон к конкретным событиям войны с Македонией, Вестерманн считает его явлением случайным, не связанным с общим улучшением статуса военнопленных.116
Мы слишком мало знаем об обстоятельствах, при которых был издан подобный закон, поскольку все наши сведения о нем ограничиваются кратким сообщением Плутарха. И все же точка зрения Тарна представляется нам более оправданной, поскольку в источниках можно найти подтверждение тому, что законодательство Афин в IV в. до н. э. запрещало афинским гражданам обращать в рабство свободных граждан других греческих полисов. Так, Динарх (I, 23—24), обвиняя Демосфена в том, что по его вине были разрушены Фивы и проданы в рабство фиванские дети и женщины, требует для него смертной казни, ссылаясь на смертные приговоры, вынесенные афинянами за преступления менее серьезные. Обращаясь к афинскому народному собранию, Динарх говорит: «вы казнили мельника Менона за то, что он держал на мельнице свободного юношу из Пеллены. Фемистия из дема Афидны вы также наказали смертью за то, что он во время Элевсинских мистерий обесчестил кифаристку с Родоса. Вы казнили также Эвтимаха за то, что он поместил в публичный дом девушку из Олинфа». Динарх явно упоминает о фактах, широко известных афинской аудитории, и потому мы вправе считать эти факты подлинными. Постановления афинского народного собрания, о которых говорит Динарх, позволяют считать, что в IV в. до н. э. в Афинах осуждались всякие посягательства на свободу и неприкосновенность личности граждан самых различных греческих полисов.117 Следовательно, есть основания понимать закон Ликурга,
отражающий ту же тенденцию, как общее запрещение покупать свободных военнопленных-греков. Такой закон мог быть принят в то время, когда в Греции наступила полоса относительного затишья. Кихле отмечает,118 что за весь период с 335 1 до 223 г. до н. э.120 в Греции, насколько это известно, не был уничтожен ни один город, не было также случаев массового порабощения.
Кихле справедливо полагает, что это смягчение нравов во второй половине IV и в первой половине III в. до н. э.121 не было явлением случайным. Он прямо указывает на его связь с событиями предшествующего периода, в течение которого это смягчение нравов было подготовлено.
Однако причинные связи явлений Кихле устанавливает неверно. По его мнению, смягчение нравов было подготовлено публицистикой и общественным мнением греков, с которыми были вынуждены считаться воюющие партии.122 Однако сами эти сдвиги в общественном сознании были подготовлены вполне материальными причинами, остающимися вне поля зрения Кихле.
Ожесточение, с которым велись войны в первой половине IV в. до н. э., было следствием глубокого экономического кризиса, приводившего к острой конкуренции между греческими городами.123
Именно поэтому на протяжении всего V в. до н. э. многие греческие писатели и ораторы призывали эллинов к объединенному походу на Восток. Они утверждали, что поход на Восток — это панацея, которая избавит Грецию от всех ее бед, в том числе и от взаимного порабощения греков.124 Греко-македонская экспансия на Восток, начавшаяся в 336 г. до н. э., должна была смягчить хотя бы на короткий период все самые острые противоречия как во внутренней, так и во внешнеполитической жизни греческих городов.
Благодаря походу на Восток были затушеваны на время внутренние противоречия, поскольку значительная часть неимущих эллинов приняла участие в освоении новых земель.
Завоевания на Востоке ослабили торговую конкуренцию, открыв греческим купцам новые широкие рынки. Тем самым были временно сглажены острые противоречия между торговыми конкурентами. Были устранены причины целого ряда острейших конфликтов, приводивших к ожесточенным военным столкновениям между греческими государствами.
И, наконец, греческие рынки были заполнены рабами-варварами. В их числе было много военнопленных, захваченных во время похода Александра.125 Немало рабов с Востока доставляла регулярная торговля, развитие которой было одним из наиболее заметных достижений эллинизма в социально-экономической области. Конечно, подъем, пережитый Грецией, был кратковременным. Греция оказалась в стороне от новых культурных и экономических центров. Подъем экономики, который может быть отмечен для целого ряда греческих городов, к концу III в. до н. э. сменился глубоким застоем. По замечанию А. Б. Рановича, относительно высокий уровень жизни, достигнутый в первый период эллинизма, сохранялся в среде богатых людей, но масса населения разорялась и беднела. Вновь усилились как внутренние, так и внешние столкновения, ожесточенность которых была обострена глубиной кризиса, вновь поразившего Элладу после кратковременного подъема.
Итак, большинство развитых рабовладельческих полисов Греции, в связи с тем что порабощение сограждан в них было запрещено или ограничено, остро нуждались в привозных рабах. Значительное число этих привозных рабов составляли варвары.
Наряду с варварами среди рабов в Греции нередко встречались и эллины. Приток рабов-эллинов особенно возрастал во время междоусобных войн, когда явный перевес получали центробежные тенденции. Тогда на рабские рынки поступали толпы военноплен-
столкновениями между греческими городами-государствами. Экономическая автаркия полиса превращается с течением времени в стеснительные оковы, в источник тревог, волнений, разорения, обнищания».
ных-греков, нужда в которых увеличивалась в связи с тем, что правильная и регулярная работорговля с городами, расположенными на периферии и снабжавшими Грецию иноплеменными рабами, нарушалась.
Наблюдения над многочисленными данными источников заставляют признать, что судьба военнопленных-греков не оставалась неизменной на всем протяжении многовековой истории Греции. С ростом связей между греческими полисами наблюдается тенденция к смягчению положения военнопленных. Во всяком случае представление о том, что порабощение соотечественников позорно, остается в силе даже в период ожесточенных войн конца V—начала IV в. до н. э.
Одной из причин этой тенденции к смягчению положения военнопленных является, возможно, меньшая эффективность использования труда порабощенного эллина сравнительно с использованием труда варваров. Даже в период Пелопоннесской войны порабощение военнопленных и гражданского населения преследовало нередко не столько экономические, сколько политические цели. Внешним выражением отмеченной выше тенденции к смягчению положения военнопленных является широкое развитие выкупной практики. Выкуп из плена был одной из обязанностей жителей греческого полиса по отношению к своим согражданам, так же как и к гражданам дружественных полисов. Насколько можно судить, взрослый свободный грек всегда мог рассчитывать на выкуп. Пребывание в плену и даже в рабстве не было позором и не умаляло прав вернувшегося на родину. В самой Греции в отношении рядовых военнопленных в V—IV вв. до н. э. применялся, по-видимому, установленный выкуп, сумма которого определялась в зависимости от цены на рабов, что значительно облегчало процедуру выкупа. Развитие выкупной практики способствовало сохранению граней между рабами и свободными в Греции, на отсутствии которых настаивает Вестерманн.
Порабощение эллинов, конечно, имело место, но предпочтение отдавалось иноплеменным рабам, в которых Эллада остро нуждалась. Особенно интенсивную торговлю иноплеменными рабами вели, по всей вероятности, города, расположенные на периферии греческого мира, в непосредственной близости к «варварским странам».