Тема 12
В архаическом Риме воины подчинялись военачальникам не как магистратам и даже не как командующим, а именно как лицам, наделенным империем, т. е. правом осуществлять волю богов. Иными словами, в архаический период дисциплина базировалась на религиозной, а не на правовой почве, на вере в покровительство богов и в определенном смысле в их командование войском. Но при этом надо учесть и то, что сами взаимоотношения с богами у римлян приобретали характер правовых актов, которые регулировались строгими процедурами, прежде всего ауспициями. Именно они с развитием государственных структур и изменением характера войска постепенно теряли сакральную основу и превращались в нормы публичного права.
В то же время подчинение воинов магистрату-полководцу означало в сущности продолжение их подчинения правовым нормам общины. И это также способствовало поддержанию воинской дисциплины. На практике обязательства воинов перед общиной и магистратом проявлялись в институте присяги. Именно она в период формирования римской civitas определяла основные принципы и методы поддержания дисциплины в воинских силах и осуществляла духовную (а в примитивных обществах прежде всего религиозную) связь вооруженного индивида и гражданского коллектива, превращая в правовые нормы как ответственность воина, так и его права.
Ливий передает, что в 216 г. до н. э. «военные трибуны привели воинов к присяге (ius iurandum), чего раньше никогда не бывало-
Ведь до того времени, пишет Ливий, воины давали лишь клятву (sacramentum), что по приказу консула соберутся и без приказа не разойдутся. А потом в собравшемся уже войске они — всадники по декуриям, пехотинцы по центуриям — добровольно клялись друг перед другом в том, что страх не заставит их ни уйти, ни бежать, что они не покинут строй, разве только для того, чтобы взять оружие, чтобы поразить врага или спасти гражданина. Этот договор (foedus), которым они сами себя добровольно связывали, и превратился в узаконенную (sic!) присягу (ius iurandum), которую давали перед трибунами» (Liv. II. 38. 2). Аналогичную формулу приводит Фронтин, добавляя, что в ходе Второй Пунической войны «воины впервые обязались клятвой» (IV. 1. 4).
Заметим четкое различие между официальной присягой (ius iurandum) и клятвами воинов (sacramentum). И первая, и вторые были обетами повиновения полководцу. Но первая была связана с публично-правовыми нормами (ius) и регулировала взаимные обязательства солдат и государства, почему и приносилась трибунам как государственным служащим (Gell. XVI. 4. 2), а вторая (sacramentum) — более ранняя по времени возникновения, апеллировала к сакральным нормам и обрекала воинов на подчинение приказам лично военачальника. Оправданно предположить, что она была генетически связана с leges sacratae, принятыми после сецессии плебеев в 494 г. до н. э. Согласно Ливию, после сложения полномочий диктатором Манием Велерием сенат во избежание беспорядков со стороны плебеев в случае роспуска войска повелел вновь вывести его из города. Правовым предлогом послужило то, что войско диктатора приносило присягу еще ранее, во время выборов консулов, и по закону продолжает считаться связанным присягой. В ответ воины-плебеи даже намеревались убить консулов (!). Но они узнали, по словам Ливия, что «никакое преступление не освобождает от святости обязательства, а потому удалились на Священную гору» (Liv. II. 32. 2).
Традиция свидетельствует, что в основе присяги лежал закон, который имел силу на время действия империя магистрата. По данным Дионисия Галикарнасского, «военную присягу римляне соблюдают наиболее сурово из всех клятв, и она заставляла воинов следовать за своим военачальником, куда бы он ни повел, но также был закон, который давал право командующим приговаривать к смерти без суда тех, кто не подчиняется, либо оставляет свои знамена» (Dionys. XI. 43. 2).
Таким образом, древнейшая сакральная присяга (sacramentum) представляла собой торжественный обет повиновения воинскому империю. Она связывала войско и его командира незримыми нитями божественной воли, страха перед карой со стороны богов, которая отражалась в ауспициях. Эта присяга налагала на войско ответственность за поддержание достоинства civitas и увеличение ее мощи. Тем самым она обеспечивала на ранних стадиях соблюдение воинской дисциплины и повиновение войска из «не-граждан» единой воле и интересам общины.
С формированием в ранней Республике государства и его политико-правовых институтов эта сакральная ипостась присяги была дополнена правовыми формулами, которые устанавливали юридическую связь воина с государством. Уклонение от военной службы или нарушение воинской дисциплины начинает постепенно рассматриваться как нарушение не только высших законов (fas), но и вполне земных гражданских установлений (ius). Это была уже в определенном смысле измена общине (perduellio). В законченном виде этот смысл отразил юрист Аррий Менандер (D. 49. 16. 4. 10. Men. 1. De re mil.): «Более тяжким преступлением является уклонение от воинской повинности, чем домогательство ее: ведь, в древности уклонявшиеся от призыва (в ополчение) отдавались в рабство, как предатели свободы. Но теперь с изменением состава армии отказались от применения смертной казни, потому что ряды армии большею частью пополняются добровольцами».
Поэтому нарушение присяги каралось не только в силу империя магистрата, но и государственными мерами принуждения: штрафами, телесными наказаниями, заключением в тюрьму (Liv. III. 27. 4-5; 63. 6-7; IV. 26. 11; VII. 4. 2; VIII. 20. 3; Dionys. IX. 87. 5; XI. 3, 4). Отсюда проистекает отмеченное традицией стремление консулов поскорее приводить народ к присяге, чтобы избежать социальных волнений. Так, Ливий неоднократно воспроизводит ситуацию в V—111 вв. до н. э., когда тот или иной консул штрафами и угрозами наказаний приводит военнообязанных граждан к присяге (Liv. IV. 43. 7; 53. 4-8; VI. 38. 8). Ливий передает сетования плебеев на то, что сенаторы «повсюду, уже без разбора, ищут войн: гоняют легионы от Анция к Сатрику, от Сатрика к Велитрам, оттуда в Тускул. Уже латинам, герникам, пренестинцам грозят войной из ненависти скорей к гражданам, чем к врагам; лишь бы держать плебеев в войске, не дать им передохнуть в Городе,
не дать им на досуге вспомнить о свободе, побывать на сходках, где они могли бы иногда слышать голос трибунов, стремящихся облегчить долги и покончить с прочими несправедливостями» (VI. 27. 7).
При этом Ливий замечает, что римляне неистовствовали при наборе, но в военном походе покорялись вождям (Liv. II. 44. 10). Причина в том, что, принимая присягу, воины, как я уже сказал, утрачивали гарантии свободного гражданина и как бы обрекали себя головой (capite) милости богов. Наказание же за нарушение присяги исходило не от юридического лица, как в поздней Республике, а от богов.
Духовной и идейной основой римской общины еще со времен царской эпохи были понятия pietas (благочестие), fides (добросовестность) и virtus (доблесть). Идущие из глубин родоплеменного строя и оформленные в эпоху господства патрицианской куриатной общины, эти понятия были сохранены в ранней Республике (подробнее см.: Маяк, 1996). Тогда носителями исконных римских добродетелей заявляли себя исключительно патриции в антагонизме с плебеями, которые хоть и не удостаивались подобных характеристик от поздних римских историков, но на деле не посягали на эти основы и лишь стремились причислить к ним себя. В итоге длительной «борьбы сословий» понятия pietas, fides и, прежде всего, virtus, как бы обнимавшее все перечисленные и многие другие аспекты менталитета римлян, были восприняты в качестве базовых установок общественного и политического поведения новым правящим слоем — нобилитетом — после завершения в IV-III вв. до н. э. складывания патрицианско-плебейского государства.
Формирование полноценного гражданина, т. е. добродетельного и разделяющего все традиционные ценности общины и государства, почиталось римлянами ранней Республики как важнейшее общественное дело, ибо в этом справедливо усматривали залог единства общества (несмотря на внутренние распри), его процветания и могущества. Поэтому общество ревностно следило не только за воспитанием молодого поколения, но и за его следованием суровым «обычаям предков» (mores maiorum) в дальнейшей жизни.
В ряду имманентных обязанностей римлянина стояла воинская служба, которая рассматривалась как неотъемлемое для него качество доблести (virtus). Воинская служба превращала его в гражданина и включала в единый военно-политический коллектив, спаянный общими интересами и единомыслием, на чем зиждилась мощь римской общины (Маяк, 1998 б. С. 24 и след.; Маяк, 1993. С. 25-58). По достижении 17 лет юношу заносили в воинские списки, и он должен был отслужить не менее десяти лет (тем более если рассчитывал на занятие магистратур). Первые годы из юношей формировали специальные отряды, которые упражнялись близ Рима в специальных тренировочных лагерях, но «под знаменами», т. е. в качестве вспомогательного войска. Там они проходили школу военного мастерства, приучались повиновению командирам и соблюдению сакральных процедур, прежде всего ауспиций, которые пронизывали всю деятельность войска, а также приносили присягу военачальникам, которая потом возобновлялась при каждом новом наборе. Недаром Саллюстий с ностальгией вспоминает времена, когда «...юношество, как только становилось способно переносить тяготы войны, обучалось в трудах военному делу...» (Sall. Cat. 7. 4).
Вся система воспитания, особенно в среде патрициев, была нацелена на формирование в гражданине чувств любви к своей общине, необходимости и почета защиты ее интересов и усиления могущества. Согласно Полибию, в Риме «занять государственную должность никто не может прежде, чем совершит десять годичных походов» (Polyb. VI. 2-3). Смерть на поле боя была почетной, а гибель полководца удостаивалась погребения за государственный счет. Поэт Энний в III в. до н. э. с гордостью пишет от лица Аппия Клавдия Цека: «Храбро за римский народ я с оружьем сражался разумно...» (Епп. Ann. 201).
Уже с V в. до н. э. формируется система поощрений отличившихся воинов и командиров — от дополнительной добычи до почетных военных венков. А демонстрация рубцов от ран на груди кандидатами в магистраты значительно облегчала их избрание (что послужило причиной введения для них обязательной toga candida — «белой тоги», дабы скрыть шрамы — Liv. IV. 25. 13; ср. Fest. Р. 15, 20L; Paul. Р. 5,15: Varro. LL. V. 28; Cic. Mur. 35.72), а подчас спасала обвиненных в серьезных проступках знатных лиц от заслуженного наказания.
Римская историография, особенно конца республики и правления Августа, богата примерами блистательных деяний и ратных подвигов суровых мужей на поле брани во славу римской общины в эпоху ранней Республики для восхваления традиционных полисных ценностей, возрождения суровых «нравов предков» (mores maiorum) и воспитания гражданственных чувств патриотизма и служения отчизне. Но если мы обратимся от героизированных описаний воинских деяний римлян (заметим, исключительно патрициев) к анализу конкретной информации античных источников, то картина предстает в совсем ином свете. Мы обнаруживаем, что значительная часть римлян в период ранней Республики отнюдь не рвалась отдавать жизнь за интересы вскормившего их отечества и вообще вела себя, прямо скажем, с точки зрения современного человека, весьма антипатриотично.
Дело в том, что если верен был принцип: каждый гражданин — это воин, то он имел и обратную сторону: каждый воин — автоматически гражданин. В Риме же ранней Республики складывалась, на первый взгляд, парадоксальная ситуация. Основной воинский и военнообязанный контингент постепенно стали составлять плебеи, но главных выгод от воинской службы — гражданского равноправия и равной доли в распределении военной добычи (основную часть которой составляла земля) — они не получили (см. подробнее темы 5 и 6).
Данное положение обусловило резкую раздвоенность раннеримского общества и его военной организации, породив, с одной стороны, факт «военной эксплуатации» плебеев как сословия, а с другой — острую и упорную сословную борьбу плебеев за свое равноправие с патрициями в гражданской общине (civitas) и войске. Причем ареной и инструментом этой борьбы стало именно военное общинное ополчение, так как участие в нем делало требования плебеев полностью правомерными.
Например, накануне 1-й сецессии плебеев в 495 г. до н. э. военнообязанные плебеи отказывались записываться в войско, упирая на то, что война затеяна в интересах патрициев, к тому же не пожелавших решать вопрос о смягчении долгового бремени: «Сенаторы пусть воюют, — заявляли они, — сенаторы пусть берутся за оружие, чтобы опасности войны пришлись бы на долю тех, на чью и добыча» (Liv. II. 24. 2). Во время проведения набора никто не отозвался на свое имя, а собравшаяся толпа, по словам Ливия (II. 28. 6-7), стала
«как на сходке, кричать, что больше не удастся обмануть плебеев: ни одного воина консулы не получат, пока не исполнят всенародно обещанное; пусть каждому сначала вернут свободу, а затем уж дадут оружие, чтобы он сражался за свое отечество и сограждан, а не за своих господ». Как видим, плебеи отнюдь не отказывались сражаться, но за общие, а не узкосословные интересы патрицианского сената. В этом смысле их позиция была более гражданской и патриотичной. Сопротивление плебеев достигло такого накала, что они силой препятствовали ликторам хватать призывников, и сенаторы, поняв, что «борьба с плебеями предстоит жестокая» (Ibid. 28. 8), предпочли назначить диктатора с абсолютной властью.
Военачальникам, для того чтобы провести набор и удержать набранное войско в повиновении, нередко (особенно во время крайнего обострения внутренних противоречий) приходилось прибегать к уступкам плебеям. Так, в том же 495 г. до н. э. консул и диктатор дали торжественное обещание от лица сената простить долги записавшимся в войско и никого из воинов и членов их семейств на время кампании не арестовывать за долги и не обращать в кабальных рабов. После Кампанского мятежа 342 г. до н. э. был принят lex sacrata о запрете вычеркивать воинов из цензовых списков (т. е. обращать в кабальных рабов) иначе как с его согласия (Liv. VII. 41. 4).
В самом лагере воины весьма активно обсуждают (и зачастую открыто осуждают) те или иные действия полководцев. И главным лейтмотивом отношения к военачальнику становится его способ распределения военной добычи. В ранней Республике не существовало установленного порядка на этот счет, и вопрос о добыче оставался на усмотрение полководца. Он мог раздать ее воинам (или позволить им самим награбить ее) или отдать централизованно в казну (эрарий), ведал которой сенат, либо распродать с торгов. В последнем случае воинам приходилось выкупать уже приобретенное оружием, да и львиная доля за бесценок попадала в руки патрициев, даже не участвующих в военной кампании.
В первом случае воины благоволили и охотно подчинялись полководцу. Даже суровый диктатор Цинциннат, противник прав плебеев, удостоился золотого венка от воинов за то, что после разгрома эквов в 458 г. до н. э. всю добычу отдал воинам (Liv. III. 29.1), а в 357 г. до н. э. консул Гай Марций «добычей ублажил воинов». Как сообщает Ливий (VII. 16. 3), «богатую добычу он приумножил своею
щедростью, ибо ничего не отбирал в казну, давая обогащаться самим воинам», за что заслужил их расположение и поднял ратный дух. Но лишение воинов-плебеев законной добычи (напомним, она была зачастую главной мотивацией участия плебеев в походах и единственным средством поддержания хозяйства многих из них, ибо земли ager publicus они не получали) вызывало их ненависть. Ее жертвою пал консул 485 г. до н. э. Квинт Фабий, который добычу продал, а все деньги отдал в казну (Liv. II. 42. 1-3). В результате вскоре войско отказалось сражаться с эквами и, «оставив знамена, покинув полководца на поле боя, самовольно вернулось в лагерь» (II. 44. 11).
В случае неодобрения поведения военачальника, прежде всего по отношению к самим воинам, они устраивают войсковые сходки. Приведем характерный пример: в 471 г. до н. э. избранный консулом вождь аристократии и ненавистник плебеев, уже упоминавшийся Аппий Клавдий, был послан в поход против вольсков. Как передает Ливий, «в походе Аппий был так же крут, как и дома, чувствуя себя вольнее без трибунских ограничений... Гнев и негодование побуждали его жестокую душу мучить войско своей свирепой властью. Но никакой силой не мог он его смирить, так впиталась в души вражда. Все выполнялось лениво, небрежно, нехотя, с упрямством; не действовали ни стыд, ни страх. Если приказывал он ускорить шаг, нарочно шагали медленнее; если являлся он поощрить работы, все ослабляли проявленное без него усердие; он приходил — от него отворачивались; он мимо шел — тихо проклинали. (...) Исчерпав, наконец, свою суровость, он уже ничего не приказывал воинам, говорил, что войско развращено центурионами, и порой, насмехаясь, звал их плебейскими трибунами» (Liv. II. 58. 4-9). Нетрудно заметить, что воины устроили Аппию своего рода «итальянскую забастовку», которая вылилась в конце концов в их прямое бегство из-под знамен с поля боя.
Аналогично изображает Ливий и расправу воинов с консулярным трибуном Марком Постумием Регилльским в 414 г. до н. э. Он возбудил ненависть воинов тем, что в разгар приступа города Болы обещал воинам добычу (кстати, пример вынужденного поощрения воинского пыла), но после взятия города не сдержал слова, напротив, грозил воинам карами, если они не утихомирятся (Liv. IV. 49. 9-11). Подобное обращение с воинами, как с рабами, вызвало мятеж в войске. Постумий же, по словам Ливия, «еще более ожесточил всех
безжалостными пытками и жестокими наказаниями», приказывая казнить зачинщиков, заваливая их камнями. В ответ камни полетели в самого военачальника, и он был убит собственными воинами, причем поплатились за это немногие — так велик был страх сената перед возмущенным войском (Ibid. 50. 4-6; 51.3).
Как видим, войско отнюдь не остается пассивной массой, послушной всем приказам командиров и безучастной к собственным интересам. Как уже говорилось, нередки были случаи прямого отказа воинов вступать в бой, если они считали войну невыгодной для себя или ненавидели своего военачальника. Доходило до того, что, скажем, в 449 г. до н. э. воины, не желавшие сражаться под предводительством вторых децемвиров, терпели поражения, позоря себя и полководцев (они были рассеяны сабинянами и эквами) (Liv. III. 42.1-5). Тем самым плебеи готовы были подвергать себя риску гибели во время бегства или расправы со стороны военачальника согласно присяге sacramentum (Dionys. IX. 3-4), нежели жертвовать жизнями за интересы патрициев и сената.
Для поддержания дисциплины командующим приходилось не только прибегать к задабриванию воинов обещанием раздачи им добычи или особых пожалований, а также выполнения их политических требований после завершения кампании (прежде всего решения долгового и аграрного вопросов), но и применять «нетрадиционные» методы возбуждения воинского духа. К примеру, в 431 г. консул Марк Геганий во время приступа лагеря вольсков даже перебросил через вал знамя, чтобы воины устремились туда с большим рвением (Liv. IV. 29. 3), а знаменитый Марк Фурий Камилл в 387 г. также приказал бросить знамя в гущу вражеской рати антийцев, чтобы знаменный ряд поспешил его отбить (Liv. VI. 8.3). Дело в том, что военные значки считались священными символами богов, и их утрата расценивалась как величайший позор, могущий навлечь на воинов гнев божества. Но тем самым мы сталкиваемся с силой сакральных норм и табу, а не с воинским послушанием приказу военачальника. Все это опровергает мнение о строгой дисциплине, свойственной римской военной организации ранней Республики.
Но было бы ошибкой полагать, что плебеи-воины совсем не заботились о благе государства и руководствовались лишь некими низменными, корыстными соображениями, хотя именно такой образ исподволь навязывает пропатрицианская историография. Как уже
говорилось, именно плебеи полнее выступали за общие интересы civitas в целом, против своекорыстной и узкосословной политики сената. Нередко на их военное рвение оказывал влияние личный авторитет того или иного полководца, благожелательно настроенного в отношении плебса. Так, плебеи были настолько благодарны диктатору Манию Валерию за его отчаянные попытки исполнить данное народу обещание простить долги, что в 494 г. до н. э., несмотря на их провал, устроили ему благодарственную овацию, как если бы он исполнил обещанное (Liv. II. 31. 7-11).
Кроме того, как только плебеи обрели в ходе борьбы искомые права (в том числе право быть избранными консулами), они явили себя истовыми ревнителями верховенства Рима и образцы служения отчизне. Скажем, в 356 г. до н. э. первый диктатор из плебеев Гай Марций Рутул, несмотря на противодействие патрициев своим приготовлениям, легко набрал многочисленное войско, в которое охотно записывались плебеи, полностью одобрявшие все приготовления диктатора, стремительно разбил противника и «без согласия сената, но по велению народа справил триумф» (Liv. VII. 17. 7-9). Вспомним также подвиги консулов-плебеев Курия Дентата и Деция Муса.
Нередки в традиции сведения о ненависти воинов к полководцу за упущенную выгоду, о требованиях не затягивать войну сверх меры или начать сражение. В 480 г. до н. э. консул Квинт Фабий отсиживался в лагере ввиду насмешек врагов, это настолько возмутило воинов, что они толпой собрались к палатке консула, прося битвы и буквально требуя дать знак к бою (Liv. II. 45. 6). Но консулы из страха мятежа медлят, а враги окончательно распоясываются. Тогда, по словам Ливия (II. 45. 11), «по всему лагерю с разных сторон бегут воины к консулам, подступают к ним уже не с осторожностью, не через центурионов, как раньше, а все наперебой с громкими криками». Иными словами, имеет место грубое нарушение субординации. Характерна реплика, вложенная Ливием в уста Фабия, предложившего войску принести священную присягу: «Римского консула воины раз обманули в битве, но богов никогда не обманут». И лишь после того как воины во главе с центурионом Марком Флаволеем Дали клятву именем отца-Юпитера, Марса Градива и других богов не отступить, следует сигнал к битве (Ibid. 45. 14). Данный пассаж четко выявляет, что взаимоотношения воинов и полководца в раннем
Риме строились не на основе правовых норм государства, а на основе религиозных табу, закрепленных в империи военачальника.
Более того, несмотря на бурный генезис государства во второй половине V - середине IV в. до н. э. войско продолжает проявлять свою самостоятельность. Когда назначенный для борьбы с галлами в 358 г. до н. э. диктатор Гай Сульпиций затянул войну, опасаясь риска поражения от более сильного врага, недовольные этим воины сначала между собой бранили диктатора в дозорах и на страже, а затем стали открыто угрожать самовольно начать сражение или всем войском двинуться на Рим. «И не только в тесных кружках шумели они, но уже в главных проходах и перед шатром полководца в общий гул сливался ропот, и уже толпа была велика, как на сходке...» (Liv. VII. 12. 12. 14). К диктатору отправляют представителя воинов центуриона Секста Туллия, который высказывает полководцу-императору целый ряд попреков в безволии, неверии в силы войска и даже в сговоре сенаторов держать воинов вдали от Города. Туллий бросает в лицо диктатору слова, немыслимые в регулярной армии государства: «Мы воины, а не рабы ваши и посланы были на войну, а не в изгнание. Если нам подадут знак и поведут в бой, мы будем драться, как подобает мужам и римлянам; но если для наших мечей не находится дела, то досуг мы предпочтем проводить в Риме, а не в лагере» (Liv. VII. 13. 9).
Как видим, войско в ранней Республике вело себя по отношению к своим командующим достаточно самостоятельно и четко осознавало свои интересы и рамки подчинения. Будучи милиционным ополчением граждан, римское войско стало фокусом общественных конфликтов, что оказало определяющее влияние на общественную психологию военнообязанных граждан, прежде всего плебеев. Не отрицая мощного влияния религиозно-моральных аспектов поведения воинов-плебеев, следует подчеркнуть осознание ими своих прав и обязанностей. Ущемление первых толкало плебеев на выработку самостоятельного кодекса взаимоотношений с верховным командованием и настаивание на соблюдении своих гражданских прав и военных интересов. С другой стороны, растущее убеждение в значимости своей роли в укреплении могущества Рима и росте его процветания повышали психологическую зрелость плебеев на политической арене. Не только надежда на военную добычу, но и стремление полнее включиться в социально-политическую структуру римской civitas, стать полноправными участниками процессов
формирования единого гражданского коллектива двигало плебеев на участие в воинских силах. Зачастую их позиция (подвергавшаяся грубым искажениям в интерпретации источников) как раз отвечала коренным интересам римской общины и накладывала сильнейший отпечаток на течение глубинных процессов генезиса патрицианско-плебейского государства.
***
В заключение хотелось бы подчеркнуть, что воинская дисциплина развивалась на протяжении нескольких столетий вместе с генезисом римского государства. На ранних стадиях она предстает сложным комплексом сакральных ритуалов, правовых актов, политических отношений и индивидуальных обязательств. Они все вместе символизировали вверение войска в целом и каждого воина в отдельности покровительству божественных сил. Далее они регулировали взаимные обязательства гражданского коллектива, магистрата-военачальника с империем и самих воинов друг перед другом. На протяжении нескольких столетий высшим арбитром выступали боги - покровители войска. Поэтому до III в. до н. э. в основе влияния римской civitas на военную организацию и на поддержание ее боеспособности лежали прежде всего религиозные культы и ауспиции. И над всеми ними довлела мистическая сила империя военачальника. Но с постепенным отделением военной организации от гражданства и превращением войска в орудие государства сакральная основа воинской дисциплины стала уже недостаточной и начала дополняться системой государственного принуждения. В целом, можно сказать, что именно в ранней Республике закладываются основы публично-правового регулирования отношений civitas и воинских сил.