149

Глава III

ЭПОХА КРИЗИСА И ПЕРЕМЕН (VII в. до н. э.)

1. ОБЩЕГРЕЧЕСКИЕ МЕТАМОРФОЗЫ

а) Дух новой эпохи

Основным источником, по которому мы можем уловить мироощущение данной эпохи, является лирика — новый жанр греческой литературы. Эпос иссяк и угас уже сразу после поэм Гесиода. Большие формы сменились малыми. Наступило время коротких поэтических произведений. Первое, что бросается в глаза при знакомстве с лирикой, это индивидуальность новой поэзии. Теперь поэты уже не просто говорят о себе, но представляют окружающий мир сквозь призму своих собственных ощущений и личного восприятия. Так уже во весь голос заявила о себе личность, индивидуум1. Главной темой поэзии стал человек с его пестрым миром внутренних переживаний и страстей2. Вместо глобальных тем, поисков справедливости и осмысления мирового порядка речь идет теперь о личных, интимных эмоциях и переживаниях, любовных увлечениях, дружбе, политике, вине. Перспектива резко сузилась и сфокусировалась на человеке, а также на всем мелком, частном, единичном. Антропоцентризм, характерный уже для эпоса, нашел наконец-то свое окончательное выражение в личной лирике.
Впервые новый жанр отчетливо заявил о себе в творчестве самого раннего поэта — Архилоха, жившего в первой половине — середине VII в. до н. э. Архилох служил наемником и с гордостью сам сообщает об этом:

1 См. об этом: Вит Α. R. The Lyric Age of Greece. London, 1978. P. 158 ff.; Snell B. Die Entdeckung des Geistes. Göttingen, 1980. S. 58 ff.
2 Фролов Э. Д. Факел Прометея. Очерки античной общественной мысли. Л., 1991. С. 56 слл.

150

В остром копье у меня замешан мой хлеб. И в копье же
Из-под Исмара вино. Пью, опершись на копье!
(fr. 2 Diehl3 / Пер. В. В. Вересаева)3

Поэт здесь предстает как добытчик и устроитель своей жизни, а не как эпический герой. Война для него совершенно лишена героического ореола, это его профессия, которая дает ему хлеб и вино. Если для Гомера и для сражавшейся на Леланте аристократии война была благороднейшим занятием, проявлением героической доблести и полем славы, то для Архилоха это тяжелые будни, лишенные какого бы то ни было героизма и величественности. Вместо этого он описывает, как хорошо на корабельной страже подкрепиться вином, и посвящает этому целое стихотвореньице (fr. 5 а Diehl3). Но мало того, Архилох не просто отказывается от гомеровской системы ценностей, он бросает ей открытый вызов:

Носит теперь горделиво саиец мой щит безупречный:
Волей-неволей пришлось бросить его мне в кустах.
Сам я кончины зато избежал. И пускай пропадает
Щит мой. Не хуже ничуть новый могу я добыть.
(fr. 6 Diehl3)

Это уже плевок в лицо общественному мнению и всей традиции. Бросить щит на поле боя, спасаясь бегством, считалось величайшим позором, а тут поэт напрямую бравирует своим постыдным поступком. Если гомеровские герои больше всего боятся опозорить себя бегством, и стыд удерживает их на поле боя в самых критических ситуациях (Il., XI, 403 sqq.), то Архилоху на это наплевать. Он рад, что спас себе жизнь, и ничуть не стыдится своего бегства и потери щита. Он абсолютно уверен, что его статус не зависит от его поведения на поле боя, так как в этом случае он ничего не теряет и не приобретает. Отсюда и отношение поэта к смерти: если для героев Гомера пасть на поле боя почетно и славно (Il., XII, 121), то Архилох, наоборот, говорит, что павшим нет ни славы, ни почета и что хуже доли не найти (fr. 64 Diehl3). Героический век закончился, прошли те времена, когда доблесть и слава делали статус человека. Зазвучал открытый протест против традиционной морали и этики. Новая

3 Здесь и далее стихи Архилоха цитируются в переводе В. В. Вересаева.

151

прагматическая эпоха начала наступление на старый мир аристократических ценностей4.
Однако нельзя сказать, чтобы Архилох совсем и во всем порвал с традицией, скорее наоборот — в некоторых вопросах он остается вполне традиционен. Подобно эпическим классикам он признает, что человеческой жизнью управляют судьба (fr. 8 Diehl3) и боги, которые возвышают и низвергают людей по своему усмотрению (fr. 58 Diehl3). Вслед за Гесиодом Архилох особенно возвеличивает Зевса, называя его истинным пророком, ведающим исход всего (τελος — fr. 85 Diehl3). Поэт считает его блюстителем справедливости и свидетелем всех дел людских, которому не безразлично, как живут люди и звери (fr. 94 Diehl3). Таким образом, протест Архилоха направлен только против старой аристократической этики и морали; на религиозную сферу он не покушается и остается в русле традиции. Также и взгляд на человеческую жизнь у него традиционно пессимистичен, так как людей, по его мнению, постоянно угнетают различные бедствия (fr. 7; 67 Diehl3). Правда, способ их преодоления он предлагает уже совершенно иной, чем раньше: он ищет опору и утешение уже не в божественной помощи, а в собственной стойкости:

Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой.
Ободрись и встреть их грудью, и ударим на врагов!
Пусть кругом везде засады — твердо стой, не трепещи.
(fr. 67 Diehl3)

Сравнивая житейские невзгоды с привычной военной опасностью, Архилох призывает мужественно сражаться с ними, полагаясь только на свои собственные силы. В этом становится заметным отрыв человека от мира божественного: поэт больше не надеется на помощь свыше и целиком концентрируется на себе самом и своем сердце. Это еще один шаг в развитии антропоцентризма, а значит, и в сторону ослабления влияния религии на сознание человека. Архилох не размышляет о правде и справедливости, основное правило для него — соблюдение меры во всем:

В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй.
Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт.
(fr. 67 Diehl3)

4 Donlan W. The Tradition of Anti-Aristocratic Thought in Early Greek Poetry // Historia. Bd. 22. Heft 2. 1973. S. 146 ff.

152

Другой поэт, уже второй половины VII в. до н. э. — Алкей, — был аристократом из Митилены, но пошел по стопам Архилоха и тоже бросил оружие на поле боя и тоже не постеснялся публично об этом заявить (fr. 49 а—b Diehl3). Его больше всего волнует конкретная политическая борьба в родном городе. Из его стихов можно заключить, что он сам был активным ее участником, и именно его перу принадлежит первое в греческой литературе сравнение государства с попавшим в шторм кораблем, которое стало затем очень популярным (fr. 46 а Diehl3). Алкея занимают уже не абстрактные категории справедливости и правды а то, как бы свергнуть ненавистного ему тирана Питтака (fr. 43; 87 Diehl3 и др.). Его борьба была проиграна, Митиленой правил Питтак и теперь Алкей искал утешения, но не в божественной справедливости и не в мужестве сердца, как Архилох, а в вине. В своих стихах он многократно призывал «думы в кубках топить» (fr. 96 Diehl3), потому что вино для него — спасение от всех зол (fr. 73 Diehl3). Сам он с головой окунулся в попойки и не переставал повторять свой пьяный клич:

Вино — из всех лекарств лекарство
Против унынья. Напьемся ж пьяны!
(fr. 91 Diehl3 / Пер. В. Иванова)

Налицо явный упадок моральных идеалов и потеря всяческих жизненных ориентиров. Человек утратил сакральное мировосприятие и оказался в гуще своих страстей, в которых он теперь безуспешно ищет спасения и облегчения.
Если Алкей пытается найти утешение в вине, то другие ищут его в любви и в радостях Эрота. Поэтесса Сапфо целиком погрузилась в любовный трепет и отдалась мятежным и терзающим душу страстям, так лирично воспетым ею в стихах. Любовь и любовные приключения — вот вся ее жизнь и все ее творчество. Сапфо была в этом не одинока: Мимнерм Колофонский, поэт второй половины VII в. до н. э., весь смысл своей жизни видел в любовных утехах, без которых и свет ему был не мил. Он предпочел бы лучше умереть, чем остаться без даров Афродиты:

Что за жизнь, что за радость, коль нет золотой Афродиты!
Смерти я жаждать начну, если мне скажут «прости»
Прелести тайной любви, и нежные ласки, и ложе.
(fr. 1 Diehl3 / Пер. В. Иванова)

Конечно, не все греки были охвачены такой жаждой наслаждений и погоней за удовольствиями. Были и такие, которые зада-

153

вались вопросом о смысле бытия и о судьбе человека. Правда, никаких открытий они не сделали и только повторяли пессимистические сентенции, высказанные уже Гомером и Гесиодом. Таков Семонид Аморгосский (ок. 600 г. до н. э.). Он начинает свое стихотворение с того, что провозглашает всемогущество владыки Зевса и ничтожность человеческой жизни:

...над всем — один властитель: Зевс.
Как хочет, так вершит гремящий в небесах.
Не смертным разум дан. Наш быстротечен день,
Как день цветка, и мы в неведеньи живем...
(fr. 1 Diehl3 / Пер. Я. Голосовкер)

Поэт, вслед за Гесиодом и Архилохом, во главу угла ставит Зевса, возводя к нему все основы и начала бытия. Далее он живописует различные бедствия людей, тщетность их устремлений и надежд, сетует на горькую судьбу и, наконец, констатирует: «и смертных горести ни выразить, ни счесть» (Ibid.).
Современник Семонида Алкман говорит о всевластии судьбы (fr. 1 Diehl3) и если правильно восстанавливается текст стихотворения, то и о ничтожности человека перед божеством:
Из мужей сильнейшие Ничто. Божество над всеми Царствует5.
Конечно, это не прибавляет оптимизма, но, в конце концов, Алкман делает вывод:

Блажен, кто с веселым духом,
Слез не зная, дни свои проводит.
(fr. 1 Diehl3 / Пер. В. В. Вересаева)

Вот та концепция жизни, которую представляет архаическая поэзия. Бросается в глаза, что большая часть поэтов по происхождению являются аристократами, но они воспевают не ратные подвиги и не воинские доблести, а пирушки и утехи любви. Это и есть дух нового времени, когда воинская доблесть потеряла значение, а первое место заняло богатство и красивая жизнь. Теперь внешним

3 В этом месте существует неясность из-за фрагментарности сохранившегося текста. Мы принимаем имеющийся русский перевод В. В. Вересаева. Даже со скидкой на поэтическую вольность переводчика, здесь можно выделить основную мысль автора.

154

показателем аристократического статуса были уже не боевые заслуги и не воинские трофеи, а богатство и вольготный образ жизни в пирушках и увеселениях (см. ниже, 1 б). Как видно из поэзии, одна часть аристократии с легкостью отказалась от былых идеалов, приняла новый стиль жизни и не только приспособилась к новому духу времени, но и стала его глашатаем. Конечно, неверно было бы полагать, что эти поэты выражали образ мыслей всех аристократов или всего общества. Скорее всего, они представляли только определенную часть аристократии, но и этого достаточно, чтобы почувствовать дух нового времени, его вкус и его веяния. Это было началом новой эпохи, а лирические поэты — ее первыми вестниками. Другая, консервативная часть общества молчала и ее голос остался для нас неразличим.
На фоне поэтов VII в. до н. э. резким контрастом выделяется спартанский певец Тиртей. Но это уже особый случай, поскольку и сама Спарта была уже уникальным явлением в греческой истории. Эта страна представляла собой другой тип развития, со взором, обращенным в прошлое, и Тиртей был его выразителем. По преданию, Тиртей был урожденным афинянином и к тому же хромым. Когда спартанцы, следуя совету дельфийского оракула, попросили у афинян помощника для войны с мессенцами, афиняне в насмешку послали им хромого Тиртея. Однако поэт оказался неоценимым даром для спартанцев — будучи негоден к строевой службе, он своими боевыми песнями быстро поднял в них боевой дух, и они победили (Paus., IV, 15, 6). Как бы то ни было, поэзия Тиртея как нельзя лучше соответствует сущности спартанского государства и его героической идеологии. Из его стихов видно, что в Спарте по-прежнему живут древние общественные институции и по-прежнему актуальна гомеровская идеология. В его поэзии нашла свое первое литературное выражение политическая концепция власти в Спарте. Поэт утверждает, что сам Зевс вручил город спартанцев в управление роду Гераклидов (fr. 2 Diehl3), а государственный порядок в стране установил лично Аполлон, поделив власть между царями и геронтами (fr. 3 а Diehl3). Таким образом, все общественное устройство Спарты Тиртей возводит непосредственно к богам. Нетрудно заметить, что такого рода религиозная легитимация социального порядка напрямую продолжала гомеровскую традицию, расширяя и углубляя ее одновременно. Очевидно, той же логикой руководствовались и афиняне, когда учреждение Ареопага возводили непосредственно к самой Афине. Характерно, что Тиртей особенно защищает незыблемость

155

и правильность божественных установлений. Он предупреждает сограждан, что их город будет благополучно существовать только до тех пор, пока будет соблюдаться учрежденный богами порядок (Ibid.).
Однако главное место в творчестве Тиртея занимает пропаганда традиционных ценностей. Из всех известных нам поэтов той эпохи он единственный, кто продолжает воспевать воинскую доблесть в совершенно гомеровском духе:

Доля прекрасная — пасть в передних рядах ополченья,
Родину-мать от врагов обороняя в бою.
(fr. 6 Diehl3 / Пер. О. Румера)

Эти слова сами собой воскрешают в памяти пламенный призыв Гектора к защите своей отчизны. Как для гомеровских героев, так и для Тиртея нет большего позора, чем оказаться трусом и бежать с поля боя (fr. 8, 13 sqq. Diehl3). Единственной доблестью он признает только доблесть в бою и только ее считает достойной чести и славы:

Эта лишь доблесть и это лишь подвиг для юного мужа
Лучше, прекраснее всех смертными чтимых наград.
Общее благо согражданам всем и отчизне любимой
Муж приносит, когда между передних бойцов,
Крепости полный, стоит, забывая о бегстве постыдном.
(fr. 9, 13-17 Diehl3 / Пер. В. В. Латышева)

Здесь явственно звучит гражданский идеал спартанского полиса, в котором на первом месте стоит общее благо. Для Архилоха и Алкея нет ничего дороже собственной жизни, ради спасения которой они готовы на самый постыдный поступок. Для Тиртея же, как и для Гомера, достойная смерть на поле боя — самая почетная участь для настоящего мужа: такой герой, умирая, приносит славу городу, народу и отцу, и добрая память о нем не иссякнет:

Славится всюду могила его средь народа, и дети,
Дети детей и весь род славой покрыты навек,
Добрая слава и имя его никогда не погибнут.
(fr. 9, 29-31 Diehl3 / Пер. В. В. Латышева)

В этих словах поэта четко вырисовывается старая гомеровская модель социального статуса: человек становится героем на поле боя, заслуживает себе почет и его род делается знаменитым. Именно на этой модели статуса когда-то зарождалась греческая

156

аристократия6. Теперь же ее воспевает только один Тиртей в Спарте, в то время как в других городах она все больше превращается в атавизм прошлой эпохи. Спарта стала исключением из правила, полисом, свернувшим с магистрального пути развития.
Духовные течения новой эпохи подготовили почву для зарождения греческой философии. Где-то во второй четверти VII в. до н. э. в Милете родился первый философ Фалес. Свою философию он создал, скорее всего, уже в зрелом возрасте, т. е. в VI в. до н. э., но, поскольку его воспитание и становление происходило (или началось) в VII в. до н. э., его мысль можно считать продуктом данной эпохи. Здесь не место углубляться в историю философии и в дискуссии об истоках ее происхождения. Отметим только, что мы разделяем ту точку зрения, согласно которой философия была не чем-то революционным, противостоящим старым мифологическим формам мышления, но их продолжением, их «рационализацией»7. Эта концепция, как нам кажется, наилучшим образом соответствует основным тенденциям развития греческой мысли в VIII—VI вв. до н. э. Мы уже имели возможность убедиться, что духовные поиски греков, начиная с Гомера, принимали форму систематизации и рационализации религиозных представлений. Уже у Гесиода четко наметилась тенденция к выделению главного первоначала в мире, управляющего космосом и персонифицированного в образе Зевса. Поэзия продолжила эту тенденцию. Поэтому нет ничего удивительного в том, что дальнейшая рационализация привела греческого мыслителя к идее неперсонифицированной основы (начала) всего сущего. Фалес такую первооснову нашел в воде. Это практически все, что можно с достаточной долей достоверности сказать о его учении. Однако его вода, как уже не раз отмечалось, была не столько физической, сколько мифологической субстанцией и имела прямую связь как с гомеровским Океаном — прародителем всех вещей, так и с восточными космогониями, которые производили весь мир от водной стихии8. Фалесу приписывали также высказывания об одушевленности всего мира

6 См. об этом: Яйленко В. П. Архаическая Греция // Античная Греция. Ч. 1. М., 1983. С. 162 слл.
7 О проблематике вопроса см.: Вернан Ж.-П. Происхождение древнегреческой мысли / Ред. Φ. X. Кессиди. М., 1988. С. 128 слл., сноска 13 к главе 7; также см. комментарий к тексту: Кессиди Φ. X. К проблеме происхождения греческой философии (послесловие) // Там же. С. 172—219.
8 Мень А. Дионис, Логос, Судьба. Брюссель, 1992. С. 93; Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1993. С. 105—110.

157

(Arist. De anima, I, 5, 411 а 7) и о его сотворенности богом (Diog. L., XXXV). Поэтому здесь еще рано говорить о победе разума над мифом. Как новшества в политической жизни, так и новое рациональное мышление на данном этапе облекалось в старые мифологические формы. Следовательно, философская рефлексия мифологии, поднявшая рациональное мышление на новую ступень, была большим шагом в сторону секуляризации греческой мысли.
Духу этой эпохи вполне соответствует и развитие искусства. Символика и орнамент теперь уступают место изображению, которое становится все менее схематичным, все более живым и выразительным (см. прил. 4—6). Освобождение от геометрических канонов происходит постепенно и завершается в середине — второй половине VII в. до н. э. Начальный, переходный период принято называть протокоринфским или протоаттическим стилем, в зависимости от места происхождения той или иной вазы. Следующую стадию обозначают как коринфскую или аттическую. В это время происходит становление образа, изображение постепенно становится все менее схематизированным и все более конкретным. Практически здесь наблюдается то же самое, что и в поэзии: утрачивается глобальность, связь с космосом и гармоническая взаимосвязанность всех частей. На первый план выходит частное, конкретное, детальное. Перспектива мировосприятия сужается до осязаемой реальности. Эта реальность пребывает в движении, и художник теперь фиксирует его в определенном моменте. Движение долгое время остается еще застывшим и статичным (прил. 4), но постепенно оно становится все более динамичным и даже стремительным (прил. 5). Чем дальше теряется связь с целым, тем больше художник отходит от канона, тем больше он концентрируется на изображаемом моменте, делая его все более детальным и выразительным. Художественные средства становятся богаче, появляется полихромная живопись. Тем не менее изображения людей и сюжетов встречаются еще довольно редко. В этом сказывается сильное влияние Востока. Оно проявляется как в тематике изображений (мифические существа, животные и т. д.), так и в орнаментике (цветы лотоса, пальметки и др.) (прил. 5—6). Поэтому этот стиль в искусстве получил название «ориентализирующего»9.

9 Об основных особенностях этого стиля см.: Блаватский В. Д. История античной расписной керамики. М., 1953. С. 82 слл.; Полевой В. М. Искусство Греции. М., 1984. С. 43 сл.; Колпинский Ю. Д. Великое наследие античной Эллады. М., 1988. С. 76 слл.; Anas Р. Ε., Hirmer Μ. Tausend Jahre griechische Vasenkunst. München, 1960. S. 23 ff.

158

Непревзойденным лидером в производстве этого стиля стал город Коринф на Истмийском перешейке.
В это же время в Греции появляется и развивается монументальная скульптура. Она еще более статична, чем вазовая живопись, так как еще более зависима от восточных, в данном случае египетских канонов (прил. 7). Однако, уже вполне отчетливо видна самобытность греческих скульптур — их нельзя спутать ни с какими другими. Мужские фигуры, продолжая традицию VIII в. до н. э., изображаются в героической наготе. Нагота приподнимает образ над повседневностью, делает его величественно-героическим и подчеркивает креативные мужские силы, которые собраны в застывшей статичной фигуре и готовы к проявлению, к подвигу. Этот образ полубожественного героя или самого божества, это героический идеал, несущий в себе эпический дух. В свою очередь, женские фигуры изображаются исключительно в длинных, строгих одеяниях. Они не менее статичны и величественны, но несут в себе другой аспект героичности. Культовая женская нагота исчезла из искусства, и в этом проявился отход от восточных канонов (ср. рис. 7 и прил. 7а) и дал себя знать патриархальный уклад жизни. Образ добродетельной женщины несовместим с ее публичной наготой и поэтому ей не осталось места в греческом искусстве.
Обычно бывает невозможно определить, кого изображает скульптура — бога или человека, но их канонические статичность и величественность оставляют впечатление загадочности и сверхчеловечности. В них чувствуется дыхание мифического мира, проявленного в мире человеческом. Становление собственной культуры только что началось, и все открытия были еще впереди.

б) Социальные процессы

Образно говоря, Грецию этого периода можно сравнить с разбуженным муравейником, который проснулся после зимней спячки и активно принялся за работу. Процессы, начавшиеся в VIII в. до н. э., приобрели силу и быстро развивались, а вместе с ними появлялось и все больше новшеств, радикально влиявших на все сферы жизни. Греция стремительно менялась. Происходило то, что в научной литературе иногда называется «архаической революцией»10. Поскольку описание всех этих процессов само по себе требует от-

10 Фролов Э. Д. Рождение греческого полиса. Л., 1988. С. 92 сл.

159

дельной книги, и поскольку этой теме посвящено уже огромное количество работ, мы не будем подробно останавливаться на них и только назовем основные явления11.
Прежде всего бросается в глаза довольно резкий рост населения, или, как иногда говорят, демографический взрыв12. Увеличение населения могло быть следствием улучшения экономических условий, но уже в VII в. до н. э. оно стало причиной серьезного осложнения социально-экономической ситуации. Земля была объектом купли-продажи, и ее стало не хватать. Уже Гесиод советовал брату иметь только одного сына, чтобы не дробился наследственный участок земли (Erga, 376 sq.). Теперь же появилось много безземельных и малоземельных людей, возникло социальное напряжение. Создавшаяся ситуация вызвала к жизни два явления: экономическую активность и колонизацию с одной стороны, и нормирование и упорядочивание общественных отношений с другой стороны. Что касается первого явления, то для него имелись все необходимые предпосылки в виде развития греческой торговли по всему Средиземноморью и связанных с этим технических новшеств, как, например, введение правильных мер веса и объема, усовершенствование корабельного дела, мореходства и т. д.13 Жители перенаселенных городов отправлялись в заморские страны и основывали там новые города, понуждаемые к тому кризисной ситуацией у себя на родине или влекомые заманчивой перспективой выгодной торговли14. В некоторых случаях вывод колонии провоцировался стихийным бедствием, например засухой или неурожаем15.
Во всех городах, как в колониях, так и метрополиях, рост населения и социальное напряжение стимулировали запись норм обычного права и первые попытки законодательного регулирования.

11 См. с указанием литературы: Фролов Э. Д. 1988. С. 93 и сноска 2; а также: Jeffery L. Η. Archaic Greece. The City-States с. a. 700—500 В. C. London, 1976; Sfarr Ch. The Economic and Social Growth of Early Greece (800-500 В. C). New York, 1977; Snodgrass A. Archaic Greece. The Age of Experiment. London, 1980.
12 Starr Ch. The Origins of Greek Civilization. 1100-650 В. C. New York, 1961. P. 312; Snodgrass A. 1980. P. 22 f.
13 Фролов Э. Д. 1988. С. 94 слл.
14 О характере, причинах и видах колонизации см.: Яйленко В. П. Греческая колонизация VII— VIII вв. до н. э. М., 1982; Фролов Э. Д. 1988. С. 141-157.
15 Например: Яйленко В. П. 1982. С. 76 сл.

160

Основное внимание первые законодатели уделяли организации судопроизводства, после чего иногда следовали и некоторые социально-политические преобразования16. Во всяком случае, первым этапом на этом пути была запись норм устного права, призванная устранить произвол басилеев17. Теперь, наконец-то, нашлась управа на тех «царей-дароядцев», на которых так жаловался в свое время Гесиод.
Что же касается самого общества, то самым важным изменением в его структуре стало углубление материального и социального неравенства. Правда, размеры его не следует преувеличивать: необходимо все же учитывать, что материальные ресурсы архаического общества были в целом невелики, а следовательно, и разница между богатством и бедностью в это время еще не представляла собой слишком резкого контраста18. В любом случае, бесспорным остается факт, что развитие полиса и его экономики влекло за собой углубление социального неравенства19. Наряду с аристократией и крестьянством появилась еще одна категория людей: так называемые «новые люди» (homines novi) — разбогатевшие выходцы из низов, которые сделали себе состояние на торговле и ремесле. Вместе с ними возник и новый вид капитала, не связанный с землевладением.
Существенные изменения стали происходить в положении аристократии в обществе. Ее материальной базой оставались земельные владения, и теперь она стремилась выкачать из них как можно больше средств, не гнушаясь и эксплуатацией попавших в зависимость от нее крестьян. Это стремление было вызвано как экономическими, так и идеологическими причинами. В основе всего была опять-таки идея статуса: для его легитимации спортивных состязаний было явно недостаточно. Наиболее эффектным способом доказать свое превосходство стала репрезентация собственного богатства и роскошного образа жизни. Богатство уже у Гомера было непременным атрибутом статуса героев, а сейчас, когда воинская доблесть потеряла свое значение, демонстрация статуса аристократии свелась к демонстрации ее богатства. Отсюда бе-

16 Яйленко В. П. 1983. С. 175 слл.; Фролов Э. Д. 1988. С. 120— 139; Шишова И. А. Раннегреческое законодательство и становление рабства в античной Греции. Л., 1991.
17 Murray О. Das frühe Griechenland. München, 1982. S. 228.
18 Яйленко В. П. 1983. С. 154-159.
19 Яйленко В. П. 1983. С. 173; Фролов Э. Д. 1988. С. 109 слл.

161

рет начало многократно описанное в научной литературе явление «демонстративного потребления» как особого стиля жизни с пирами, охотой и т. д. Это был способ социального самоутверждения аристократии20.
Таким образом, внешним показателем благородного статуса была уже не доблесть, а богатство. Как следствие того начало меняться и само содержание аристократической доблести (αρετή) — из нее исчезали важнейшие ранее компоненты: физическая сила и воинские способности21. Такое положение вещей обернулось для аристократии неприятной стороной: как только богатство стало показателем ее статуса, она тотчас утратила монополию на него и ее статус оказался под угрозой. Теперь любой выходец из народа («дурной»), разбогатев, мог сравняться с ней и даже превзойти ее в роскошном образе жизни. Так все и происходило на самом деле: «homines novi» стали имитировать стиль жизни аристократов и все громче заявляли о себе22. Традиционная знать была поставлена в условия конкуренции и стала испытывать нажим со стороны нуворишей, стремящихся получить доступ к власти. Ее положение усугублялось тем, что она не имела никакого нормативного обоснования своего статуса, а старый принцип «равных возможностей» оставался в силе. Получалось так, что новые богатеи просто реализовали этот принцип, сравнявшись в богатстве с аристократией и приобретя внешний атрибут высшего статуса. Так в новых условиях проявляла себя старая гомеровская модель социального статуса.
Создавшееся положение осложнялось идеологическим конфликтом: благородные аристократы в большинстве своем представляли старую рыцарскую идеологию гомеровских времен. В противопо-

20 Зайцев А. И. Культурный переворот в древней Греции в VII— V вв. до н. э. Л., 1985. С. 91; Donlan W. The Aristocratic Ideal in Ancient Greece. Attitudes of Superiority from Homer to the End of the Fifth Century В. C. Lawrence, 1980. P. 35 f., 52 ff.; Stein-Hölkeskamp E. Adelskultur und Polisgesellschaft. Stuttgart, 1989. S. 104 ff.
21 Donlan W. 1980. P. 79, 94 ff.; Stahl M. Aristokraten und Tyrannen im archaischen Athen. Stuttgart, 1987. S. 87; Stein-Hölkeskamp E. 1989. S. 135.
22 Starr Ch. 1977. P. 112; Stein-Hölkeskamp E. 1989. S. 109 f. Это явление вообще характерно для определенной стадии общественного развития, когда старая традиционная знать сталкивается конкуренцией новых буржуазных слоев. См.: Оссовская М. Рыцарь и буржуа. Исследование по истории морали. М., 1983.

162

ложность им, добившиеся богатства и рвавшиеся к власти «новые люди» представляли мещанскую, или, на современном жаргоне, «буржуазную» идеологию. Они зарабатывали деньги теми средствами, которые аристократия считала постыдными: торговлей и ремеслом. Поэтому естественно, что аристократы презирали их за низкое происхождение и за позорный род деятельности и не желали признавать за ними равные права. Понятно также, что сами торговцы и ремесленники, как мы это видели уже у Гесиода, отнюдь не считали свое занятие чем-то зазорным. Вероятно, у них были свои психологические причины не любить аристократов. Кроме того, эти «новые люди» хотя и не имели доступа к управлению, но с ростом своего богатства были склонны держаться все более высокого мнения о себе. Их недовольство росло прямо пропорционально росту их богатства, и возникала конфликтная ситуация23. Так же и демос имел основания быть недовольным аристократией из-за ее экономического гнета. И все это складывалось в целый клубок социальных противоречий и конфликтов24. Тогда на гребне социальной борьбы выдвигались энергичные и влиятельные личности, которые, воспользовавшись ситуацией, захватывали власть в свои руки. Так, в середине VII в. до н. э. на смену олигархическим республиками аристократии во многих городах Греции пришла новая форма власти — тирания.
Новые социальные условия породили и новые идеологические тенденции. Говоря о поэзии, мы обратили внимание, что в определенных слоях общества имела место моральная дезориентация, если не сказать деградация, а главное, стал заметен отказ от традиционных гомеровских ценностей. Получила распространение мещанская, даже антиаристократическая идеология. Для потомков старинных героев настали тяжелые времена: в материальном отношении они потеряли свою исключительность, а их идеологические ценности уже отбрасывались и вытеснялись мещанской системой ценностей. Одна часть аристократии, кажется, смирилась с ситуацией и следовала духу времени и новым ценностям. Но была и другая ее часть, со стороны которой происходила консервативная реакция. Эти аристократы по-прежнему делали ставку на старую героическую этику. Поскольку аристократия лишилась монополии на богатство, а воинская доблесть утратила актуальность, единственное,

23 Фролов Э. Д. 1988. С. 115 сл.
24 Э. Д. Фролов говорит даже о формировании союза между широкими словами населения против знати (Фролов Э. Д. 1988. С. 115 сл.).

163

чем она могла доказать сейчас свое превосходство, было ее знатное происхождение и нравственные качества: честь, достоинство, внутреннее благородство. На этом и делался упор. Поэтому теперь в качестве социального обозначения за аристократией закрепились старые моральные категории: «добрые» (αγαθοί) и «лучшие» (άριστοι)25. Так в сознании древних греков навсегда утвердилась гомеровская модель аристократии, ее идеал. Много позднее эту модель сформулировал Аристотель. Он писал, что благородство состоит в стариной доблести и богатстве (Pol., 1294 а 20). Сущность аристократического государства философ определял как такой способ правления, при котором почетные права распределяются в соответствии с добродетелью, а делами руководят «мужи, наилучшие с точки зрения добродетели» (Pol., 1293 b 5; 1294 а 10). Итак, в условиях конкуренции со стороны богатых, но «низких» людей, самоопределение аристократии все больше замыкалось на принципах благородства и нравственного превосходства. Вместе с тем моральные категории снова приобрели социальное звучание. В этой связи показательно, что тираны архаической эпохи были, как правило, выходцами из благородных семей и, захватив власть, становились ревнителями восстановления древних аристократических традиций. Они стремились придать своей власти традиционный характер и представить ее в виде древней царской власти, что отразилось даже в их официальной титулатуре (см. ниже. гл. 6, 2 а)26. Замечательным примером такой реставрационной политики может служить знаменитая свадьба Агаристы, дочери сикионского тирана Клисфена. Клисфен, когда его дочь достигла брачного возраста, решил выдать ее замуж за самого достойного человека Эллады. С этой целью он созвал на сватанье к дочери достойнейших аристократов со всей Греции. Тогда, как пишет Геродот, «все эллины, которые гордились своими предками и родным городом, отправились свататься в Сикион» (Hdt., VI, 126). Там Клисфен организовал состязания и всевозможные испытания для женихов, которые длились целый год, а по их завершении щедро одарил всех участников (Hdt., VI, 128—131). Такая свадьба была не просто чем-то экстраординарным для той эпохи, но она явно копировала известные образцы

25 Яйленко В. П. 1983. С. 162.
26 Соловьева С. Раннегреческая тирания. М., 1964. С. 35; Swoboda Η. Zur Beurteilung der griechischen Tyrannis / / Die ältere Tyrannis bis zu den Perserkriegen / Hrsg. K. Kinzl. Darmstadt, 1979. S. 26; Barcelo P. Basileia, Monarchia, Tyrannis. Stuttgart, 1993. S. 126.

164

из мифов и эпических сказаний. Все знали легенды о том, как славные герои древних времен со всей Греции съезжались на состязания ради руки прекрасной Елены или Гипподамии27. Клисфен в точности следовал этой модели и из свадьбы своей дочери устроил общегреческий агон, настоящий «слет» аристократии. Это была публичная, на всю Элладу, демонстрация истинной аристократической доблести в пику всем выскочкам из «низов», новым богачам. Эта свадьба получила широкий резонанс и прославилась во всем греческом мире. Сам Клисфен, принимая на себя роль устроителя такого рода состязаний, сознательно уподоблял себя легендарным царям героических времен. Данный пример относится уже к VI в. до н. э., но он наглядно иллюстрирует и те процессы, которые происходили в VII в. до н. э. Он показывает, как традиция прошлого искусственно воскрешалась и служила в качестве идеологического средства легитимации. Так демонстрировался блеск истинной аристократии, ее приверженность истинным идеалам. Это был еще один способ сопротивления новому.

в) Военная реформа

Однако, очень похоже, что аристократия архаической эпохи сражалась с ветряными мельницами. Она безнадежно проигрывала и сдавала одну позицию за другой. Был еще один и, пожалуй, самый важный фактор, выбивавший почву у нее из под ног, — фаланга. Этот фактор лишил ее последней точки опоры — военного преимущества и вообще всякого значения на поле боя. Вокруг фаланги уже давно гремят научные баталии, но при этом, в дискуссиях, как правило, не уточняется сам термин «фаланга», все принимают это понятие как нечто хорошо известное, но интерпретирует по-разному. Поэтому для начала мы попытаемся сформулировать свое понимание фаланги.
В нашем сегодняшнем представлении фаланга представляет собой феномен классического военного искусства древних греков. Это, прежде всего, плотное построение тяжелой пехоты, вытянутое по фронту в прямую линию и глубиной в несколько рядов. Обязательным условием фаланги является наличие одинакового, унифицированного вооружения воинов, главными компонентами которого были большой круглый щит, тяжелое копье (или два копья), меч, шлем

27 Stein-Hölkeskamp Ε. 1989. S. 119, Anm. 65; Smith J. Athens under the Tyrants. Bristol, 1989. P. 40.

165

и панцирь. Вторым важнейшим признаком фаланги является особая тактика, основанная на строгой дисциплине, выучке и слаженных действиях всех воинов. Тактическая задача фаланги состоит в сохранении максимально плотного, ровного и сомкнутого строя в момент боевого соприкосновения с противником. Для достижения этой цели движение фаланги на поле боя осуществляется в ногу, под звуки флейты (Thuc., V, 70, 1; см. рис. 8). В этом строю каждый знает свое место, бойцы стоят, сомкнув щиты, плечом к плечу (Xen. Anab., I, 8, 4) и держат линию фронта даже при беге (Xen. Anab., I, 8, 18). Благодаря такому построению достигается максимальная защищенность бойцов первой линии, каждый из которых прикрывает своим щитом себя и товарища и в то же время сам оказывается прикрыт с обеих сторон. В бою один помогает другому и заменяет в случае необходимости. Поэтому сохранение такого строя было важнейшей задачей и залогом победы. Не случайно Фукидид писал, что для каждого воина в фаланге тем безопаснее положение, чем плотнее сомкнуты ряды (Thuc., V, 71, I)28. Бой в фаланге был выразительно воспет в стихах поэта Тиртея:

Ногу приставив к ноге и щит свой о щит опирая,
Грозный султан — о султан, шлем — о товарища шлем,
Плотно сомкнувшись грудь с грудью, пусть каждый дерется с врагами.
(fr. 8, 31-33 Diehl3 / Пер. В. В. Латышева)

Легко заметить, что бой в фаланге не оставляет места для поединка и личной инициативы. Это значит, что аристократия лишается своего превосходства на поле боя и уступает место народному ополчению. Для нее больше нет возможности выделиться личным подвигом и заслужить почет. Аристократы теперь вынуждены маршировать в общем строю, как и все. Вместе с тем они теряют самое главное: военную доблесть и военные подвиги как легитимацию своего

28 Само слово «фаланга» (φάλαγξ) этимологически несет в себе идею прочности, монолитности, цельности. Это слово изначально обозначало такие предметы, как «бревно», «брусок дерева», «палка». Отсюда следует, что фаланга получила свое название на основе естественной ассоциации с бревном, бруском дерева или чем-то очень крепким и цельным. Гомер иногда сравнивал плотное построение воинов с каменной стеной (Il., XII, 43 sq.; XVI, 211 sqq.). Как стена, сложенная из отдельных каменных блоков, представляет собой монолит, так и фаланга, составленная из отдельных воинов, есть такой боевой монолит. Следовательно, исходя из этимологии, идея фаланги изначально состояла в прочности и цельности боевого построения.

166

Рис. 8. Фаланга. Изображение на коринфской вазе. Первая половина VII в. до н. э.

статуса. Профессиональные воины оказались почти что «не у дел». Произошел, можно сказать, революционный переворот. Поэтому есть смысл остановиться на этом вопросе несколько подробнее.
Тема происхождения фаланги давно интересует исследователей, но, как и следовало ожидать, из-за скудости наших источников, ясного и однозначного ответа нет и, видимо, не может быть. Проблемы начинаются уже с датировки. Диапазон мнений достаточно широк и охватывает промежуток времени от второй половины VIII в. до н. э. до середины VII в. до н. э.29 Достоверно можно утверждать только то, что фаланга уже существовала в середине VII в. до н. э., когда появилось первое ее изображение на коринфской вазе (рис. 8). Слово «фаланга» встречается уже у Гомера, но практически всегда во множественном числе и обозначает не весь боевой порядок, но отдельные ряды воинов (Il., II, 558; IV, 281; XIII, 126 и др.)30. Тем не менее И. Латач, а вслед за ним и другие ученые, пытаются доказать, что уже у Гомера описана настоящая фаланга и что воины,

29 Lorimer Η. L. The Hoplite Phalanx With Special Reference to the Poems of Archilochus and Tyrtaus // ABSA. V. 42. 1947. P. 76-139; Cartlege P. Hoplites and Heroes: Sparta's Contribution to the Technique of Ancient Warfare // JHS. V. 97. 1977. P. 4-27; Latacz J. Kampfparänese, Kampfdarstellung und Kampfwirklichkeit in der Ilias, bei Kallinos und Tyrtaios. München, 1977; Snodgrass A. 1980. P. 103 ff.
30 Lammert F. Phalanx (2) // RE. Bd. 19. 1938. Sp. 1625.

167

сражавшиеся в первых рядах (πρόμαχοι), — это не отдельные герои, а просто бойцы первого ряда фаланги31. Конечно, технические предпосылки для образования фаланги имелись уже в последней четверти VIII в. до н. э., так как уже тогда были в наличии все необходимые элементы вооружения32. Однако само по себе оружие еще не создает боевого построения. К тому же гомеровские воины сражаются еще разным оружием: Гомер описывает разные виды как наступательного, так и оборонительного оружия (см. ниже). Здесь еще нет никакой унификации, а потому не может быть и фаланги. Наконец, и употребление слова «фаланга» у Гомера заставляет усомниться в правильности теории И. Латача. Дело в том, что даже в классическую эпоху греки не отличали свою уникальную фалангу от других видов боевого построения и называли этим словом любой строй пехотинцев, не только свой, но даже и варварский. Ксенофонт, например, называл фалангой боевой строй персидской пехоты, а еще позднее Цезарь применял слово «фаланга» для обозначения боевого построения галлов (Xen. Anab., I, 8, 17; Caes. B.G, I, 24, 5; 52, 5). Однако понятно, что далеко не каждое построение пехоты может быть названо фалангой в том значении, как мы ее описали. Феномен греческой фаланги гораздо сложнее, чем просто фронтальное построение пехотинцев. Боевой порядок персов или галлов мог быть чем угодно, только не фалангой. Но сами греки такого различения не делали и поэтому его приходится делать нам. Это значит, что мы должны отличать наше современное, рефлексивное употребление слова «фаланга» от нерефлексивного его использования самими древними греками. Следовательно, критерием наличия фаланги может служить не употребление этого слова в тексте и не наличие соответствующего вооружения, а тактика боя вкупе с остальными факторами. То, что Гомер использует слово «фаланга», еще не значит, что ему знаком феномен классической фаланги. Как раз наоборот.
Говоря о гомеровском способе боя, следует отметить, что поэт описывает два вида боевых действий — массовые столкновения и поединки отдельных героев. И. Латач именно на основании массовых сцен делает вывод о наличии фаланги у Гомера. Однако давно

31 Latacz J. 1977. S. 30-43; Pritchett W. The Greek State at War. V. 4. Berkeley, 1985. P. 33 f., 43 f.; Parker V. Untersuchungen zum Lelantischen Krieg und Verwandten Problemen der frühgriechischen Geschichte. Stuttgart, 1997. S. 105.
32 Latacz J. 1977. S. 25, 35 f.; Snodgrass A. The Hoplite Reform and History // JHS. V. 85. 1965. P. 110 f.

168

Рис. 9. Гомеровский бой. Фрагмент аттической геометрической амфоры VIII в. до н. э.

уже было замечено, что на самом деле гомеровский бой чаще всего представляет собой неупорядоченную серию поединков знатных героев. Эти герои резко выделяются на фоне блеклой и весьма пассивной массы рядовых воинов, которые играют в основном вспомогательную роль. Исход сражения решают у Гомера все же не массы, а поединки героев33. Причем эти поединки оформлены как настоящий ритуал: перед тем как вступить в бой, герои обмениваются репликами, угрожают друг другу, перечисляют свои родословные, могут по уговору прекратить бой и даже обменяться подарками (Il., VI, 119—236). В фаланге такое просто немыслимо. Как уже сказано, важнейшими характеристиками фаланги является унифицированное вооружение и бой в сомкнутом строю. Вот эти-то показатели и могут служить надежными критериями для установления terminus post quem, т. е. нижней хронологической границы появления фаланги. Тут нашими источниками помимо эпоса явля-

33 Abbracht F. Kampf und Kampfdarstellung bei Homer. Hamburg, 1886. S. 12 f.; Cybulski S. Das Kriegswesen der alten Griechen. Leipzig, 1901. S. 24; Kromayer V. Heerwesen und Kriegsführung der Griechen und Römer. München, 1928. S. 23; Nilsson Μ. P. Die Hoplitentaktik und das Staatswesen // Klio. Bd. 22. Heft 3. 1929. S. 240; Loriιmer H. L. 1947. P. 80-130; Cartlege P. 1977. P. 18; Snodgrass A. 1980. P. 101 f. Наконец, с недавних пор с И. Латачем активно полемизирует Ван Вейс. Он убедительно доказывает, что сцены массовых столкновений у Гомера еще ни в коем случае не означают наличие фаланги в то время и что гомеровский бой, как его описывает поэт, вполне реалистичен и имеет исторические аналогии: Van Wees Η. The Homeric Way of War: The Iliad and the Hoplite Phalanx // G&R. V. 41. 1994. P. 1-17, 131-155.

169

Рис. 10 а и б. Вооружение в гомеровскую эпоху. Изображения на геометрических сосудах конца VIII в. до н. э.

ются также изображения воинов и сражении на позднегеометрических вазах. Они удачно корреспондируют с гомеровскими описаниями батальных сцен. Как в эпосе, так и в искусстве можно проследить два фактора, исключающих появление фаланги вплоть до самого конца VIII в. до н. э. Один из них — это разнобой в оружии, что хорошо видно как у Гомера, так и на геометрических вазах (см. рис. 9) 34. Фаланга же предполагает, что все сражаются одинаковым оружием, причем даже щиты у всех должны быть одной формы — круглые, так как только таким образом достигается монолитность общего строя. Но в гомеровскую эпоху мы встречаем щиты разных форм (см. рис. 10). Другим фактором является использование колесниц на поле боя — они в большом количестве встречаются как в эпосе, так и в искусстве (см. рис. 11; прил. 3). Понятно что, пока по полю боя туда-сюда носятся боевые колесницы, о фаланге не может быть и речи.
Гомеровские колесницы представляют собой отдельную тему — это особо важный показатель при датировании появления фаланги. Для гомеровских героев колесницы были прежде всего средством репрезентации и показателем их статуса (Il., X, 504-513; XI, 328 sq.; XII, 110 sqq.; XXIII, 250 sqq. и т. д.). Герои не используют их в качестве боевого средства, но разъезжают на них посреди войска, прибывают к месту боя, а затем спешиваются и,

34 Подробнее об этом см.: Reichel W. Homerische Waffen // Abhandlungen des archäologisch-epigraphischen Seminares der Universität. Wien, 1894; Kromayer V. 1928.

170

Рис. 11 а и б. Колесницы в гомеровскую эпоху. Изображения на геометрических сосудах VIII в. до н. э.

поручив колесницу возничему, вступают в рукопашный бой (Il., XI, 84 sqq.; XIII, 336 sqq.). На первый взгляд это кажется странным и поэтому многие исследователи отрицают участие колесниц в боевых действиях той эпохи и считают данные гомеровские описания поэтической фикцией, навеянной реминисценциями из прошлого и восточными влияниями35. Мы не разделяем такой скепсис: трудно представить, чтобы Гомер пел о вещах, о которых он не имел ни малейшего понятия. Если бы его слушателям не было знакомо описанное им боевое применение колесниц, они просто подняли бы

35 Greenhalgh Р. Early Greek Warfave. Horsemen and Chariots in the Homeric and Archaic Ages. Cambrige, 1973. P. 36 f., 39, 42, 52; Snodgrass A. Early Greek Armour and Weapons. Edinburgh, 1964. P. 160 f.; Parker V. 1997. S. 110. Некоторым исследователям кажется невероятным, чтобы гомеровские герои использовали колесницы только как средство передвижения. Поэтому они принимают гомеровские колесницы за простых лошадей, на которых, по их мнению, герои только прибывали к месту боя, а затем спешивались и сражались (ср.: Parker V. 1997. S. 112). Но какая тут разница и почему одно лучше другого — неизвестно. Эту версию спасает только предположение, что у Гомера описана фаланга, но именно с этим мы не согласны. Похоже, что здесь коренится причина, из-за которой эти исследователи отрицают историчность гомеровских колесниц: они во что бы то ни стало хотят доказать, что Гомеру уже знакома фаланга, а колесница им «мешает». Поэтому они «устраняют» колесницу и изобретают самые замысловатые версии, чтобы только сделать свою теорию убедительной (Latacz J. 1977. S. 215 ff.; Parker V. 1997. S. 110 f.). Для нас этот подход неприемлем. Мы убеждены как в реальности гомеровских колесниц, так и в том, что Гомер правильно показал их участие в бою: при отсутствии строгого построения и правильной тактики боя, колесницы могли быть использованы только так, как это описывал Гомер и изображали художники в его время.

171

его на смех. Это все равно, что если бы сегодня кто-то принялся утверждать, что первые автомобили использовались не как средство передвижения, а как танки на войне. В еще большей степени это относится к изобразительному искусству. Как можно допустить, что художники изображали такой способ боя, которого никогда не было? Их изображения полностью соответствуют описаниям эпоса — воины на геометрических вазах сражаются спешившись, а в колесницах только передвигаются по полю боя (см. рис. 11 и особ. рис. 3). Причем, колесницы на рисунках представлены с такой технической точностью, которая позволяет их классифицировать по различным типам36. Одним только влиянием эпоса это объяснить невозможно. Мифологическому мышлению, как известно, технические фантазии несвойственны, оно оперирует вполне реальными образами и не способно сочинять несуществующие вещи и явления утилитарного, технического характера. Древний человек мог представить себе и изобразить какое-нибудь мифическое чудовище, так как он знал, что это явление иного уровня бытия, но придумывать несуществующие явления человеческого быта ему не могло прийти в голову. Поэтому как античные, так и средневековые европейские художники вплоть до нового времени, всякий раз, когда брались за иллюстрацию какого-либо сюжета из прошлого, помещали его в современную им предметную среду. Они не изобретали, не конструировали прошлое, а переносили в него то, что видели вокруг себя, в своей повседневной жизни. Так, например, греки всегда рисовали гомеровских героев в доспехах своего времени, а средневековые мастера изображали воинов Александра Македонского в рыцарских доспехах крестоносцев. Только в новое время был открыт принцип исторического изображения и художники стали стремиться к точному воспроизведению материальной среды интересующей их эпохи. Мастера, расписывающие геометрические вазы, не были каким-то уникальным исключением — они изображали то, что знали, и у нас нет оснований не доверять их свидетельствам.
В пользу историчности гомеровских описаний говорит еще и тот факт, что как в эпосе, так и на геометрических вазах представлен весьма своеобразный способ использования боевых колесниц, какого больше нигде не было. В древних Микенах и на ближнем Востоке колесницы служили особым родом войск. Это были организованные подразделения, подчиняющиеся общему командованию. У них была и своя тактика: колесницы мчались на всей скорости

36 Greenhalgh Р. 1973. Р. 20-35.

172

на врага, лошади топтали пехоту, а воины с колесниц стреляли из лука и метали дротики. У Гомера же каждая колесница действует сама по себе, герой направляет ее туда, куда считает нужным, и вступает в бой пешим, выбрав себе достойного противника для поединка. С точки зрения гомеровской этики, такое положение вещей вполне понятно. Колесница служит героям только для того, чтобы показать их статус и выделить их из массы рядовых воинов. Подобным образом им легче находить достойного противника, а также и помогать друг другу, когда нужно. Сражаться же герой должен только пешим, поскольку только в ближнем бою он может проявить настоящую воинскую доблесть (см. гл. 2, 2 б). Поэтому мы принимаем гомеровскую колесницу как реальность той эпохи37. Эта реальность означает, что в гомеровскую эпоху фаланги еще не было.
Наконец, следует учитывать и социальный фактор: фаланга требует строгой, уже государственной организации общества и подчинения всех общему порядку, но гомеровское общество до этого еще явно не дотягивало. Об этом же говорят исторические аналогии: ни одно родоплеменное общество, стоящее на догосударственной стадии развития, не способно было создать столь четкую военную организацию, как греческая фаланга, ни даже такую организацию, которая могла бы противостоять фаланге. То, что сила пехоты состоит в ее монолитности и слаженности действий, понимали все, не только греки. Варварские народы пытались решать эту задачу как могли, но у них не получалось. Забавный способ изобрели германцы, когда они впервые решили вторгнуться в Италию. Плутарх пишет, что в сражении у Верцелл в 101 г. до н. э. воины кимвров в первых рядах были соединены между собой цепями (Plut. Mar., 27). Таким наивным способом они надеялись сохранить монолитность своего строя в бою, но, конечно же, это им не помогло и они были разбиты дисциплинированными и хорошо организованными римлянами. Данный пример наглядно показывает, что решить ту задачу, которую решала фаланга, может только высокоорганизованное общество, обладающее государственностью.
Таким образом, при суждении о фаланге необходимо учитывать два ее аспекта: военный и социальный. Суть военного аспекта состоит в том, что фаланга есть не механическая сумма гоп-

37 За историчность гомеровских колесниц в последнее время активно высказывается Ван Вейс: Van Wees H. 1994. Р. 9—14, 140.

173

Рис. 12. Аргосский доспех. Конец VIII в. до н. э.

литского вооружения и построения в шеренгу, но еще и особая тактика и дисциплина. Социально-политический аспект заключается в необходимости высокого уровня общественной организации, что является важнейшей предпосылкой для создания фаланги. Учитывая оба эти фактора, можно сделать вывод, что гомеровские герои еще не знали фаланги.
Итак, гомеровский бой представлял собой довольно неупорядоченное столкновение вооруженных масс, часто распадавшееся на серию отдельных поединков. На поле боя в это время доминировали «лучшие», или, говоря гомеровским языком, «славное племя героев». Они превосходили рядовых воинов не только своей силой, выучкой и мужеством, но и качеством вооружения. Их оружие было гораздо лучше, чем у простых общинников (Il., XIII, 160 sq.; 406 sqq. и др.). Так, например, бронзовые панцири имели только лучшие герои обоих войск38. Археологи нашли один из таких панцирей — это знаменитый доспех VIII в. до н. э. из Аргоса (рис. 12). О его аристократической принадлежности свидетельствует тот факт, что он был найден в богатом погребении39. Таким образом, защищенный доспехами, хорошо вооруженный и умелый воин-профессионал стоял на порядок выше рядовых пехотинцев, справиться с которыми для него не представляло труда (см. рис. 9, на котором видно, как один воин со щитом успешно сражается сразу с двумя воинами без щитов). В этом отношении показателен один эпизод из «Илиады», где Одиссей раздумывает над тем, сразиться ли ему с равным по силе и достоинству ликийский царем Сарпедоном или

38 Reichel W. 1894. S. 11, 85 ff.
39 Coldstream J. N. Geometric Greece. London, 1977. P. 146. Нет оснований считать данную находку элементом гоплитской паноплии: это доспех богатого аристократа VIII в. до н. э. Только позднее, когда появилась фаланга, гоплиты переняли вооружение аристократии, в результате чего и сложилась паноплия.

174

Рис. 13. Изображения всадников в архаической Аттике: а) конец VIII в. до н. э.; б) начало VII в. до н. э.

обрушиться на простых ликийцев и перебить их как можно больше (Il., V, 671 sqq.). Кстати, если бы слушателям Гомера была знакома фаланга, они не поняли бы и этого места.
В конце VIII в. до н. э. на вазовых изображениях становится заметной полная унификация вооружения, которое представляет собой уже готовую гоплитскую паноплию (рис. 12). Правда, в это время все еще встречаются изображения боевых колесниц со стоящими в них воинами (прил. 3). Значит, фаланги еще нет. Однако такое положение продолжалось недолго: где-то на стыке VIII— VII вв. до н. э. колесницы исчезли из вазовых росписей и их место заняли изображения вооруженных всадников (рис. 13). Так появилась кавалерия. Но что же заставило аристократов покинуть свои колесницы и пересесть на коней? Здесь могло быть два рода причин. Во-первых, это унификация вооружения и распространение тяжелого доспеха среди широких слоев населения. Как только простой воин смог приобрести себе такое же вооружение, как гомеровский Одиссей или владелец аргосского доспеха, он сразу уравнялся с ним на поле боя40. Значит, чтобы удержать за собой превосходство, герои были вынуждены пересесть на коней. Содержать коней в условиях Греции могли только аристократы и поэто-

40 Яйленко В. П. 1983. С. 172.

175

му конь издревле был символом аристократического статуса. Так что, отказавшись от колесниц, герои ничего не потеряли. Они сохранили свой статус и преимущество на поле боя, позволявшее им легко подавлять беспорядочную пехоту. Во-вторых, для того, чтобы аристократы отказались от колесниц и пересели на лошадей, нужен был какой-то внешний толчок. Таким толчком могла быть только реальная военная кампания, которая продемонстрировала бы преимущество кавалерии перед пехотой. Лелантская война была как раз такой кампанией. Согласно античной традиции, на помощь халкидянам пришел царь Клеомах с фессалийскими всадниками. Сам он погиб, но его конница одержала победу и решила исход всей войны (Plut. Mor., 760 е). Очевидно, это и был тот решающий фактор, который вызвал повсеместное появление аристократической конницы.
Теперь конница стала безраздельной владычицей на полях сражений. Началась непродолжительная эра ее господства. Это было блестящее время кавалерии, непобедимость которой вошла в поговорку (Strab., XIV, 643). Тогда-то закрепилось и понятие «всадники» в качестве социального обозначения аристократии (Ιππείς)41. Установилась прочная взаимосвязь между господством аристократии на поле боя и ее властью в государстве. Ее впервые выявил и описал Аристотель. По этому поводу он говорил следующее: «...в древние времена в тех государствах, сила которых основывалась на коннице, был олигархический строй; при помощи конницы они вели войны со своими соседями. Так было, например, в Эретрии и Халкиде...» (Pol., 1289 b 36-40 / Пер. С. А. Жебелева)42. Замечательно, что в качестве примера Аристотель приводит те самые города, которые воевали из-за Лелантской равнины и которые первыми открыли силу кавалерии. О всадниках-аристократах на Эвбее рассказывает также и Геродот. Он их называет гиппоботами (Hdt., V, 77; VI, 100). Очевидно, эвбейские всадники приобрели широкую известность в греческом мире. Видимо, они первыми отказались от колесниц и «гомеровского боя» и создали кавалерию. Их этому научила Лелантская война. Остальные, вероятно, следовали их примеру, хотя честь «открытия» кавалерии принадлежала не эвбейцам, а фессалийцам, которые испокон веков славились своим коневодством. Тем не менее боевую славу конница

41 Фролов Э. Д. 1988. С. 109.
42 Здесь и далее «Политика» Аристотеля цитируется в переводе С. А. Жебелева.

176

приобрела именно на Лелантской равнине, где сражались аристократы из разных городов, а это как нельзя лучше способствовало повсеместному распространению нового рода войск.
Политическому доминированию аристократии в архаической Греции Аристотель нашел логическое обоснование: «объясняется это тем, что тогда на войне силу и перевес давала конница, а тяжеловооруженная пехота за отсутствием в ней правильного устройства была бесполезна...» (Pol., 1297 b 16—19). Здесь философ иллюстрирует основной принцип политической организации полиса: в государственном управлении доминирует та социальная группа, которая имеет решающую силу на поле боя. Этот принцип вполне соответствует гомеровской модели общества, в котором политический статус человека ставится в зависимость от его статуса на войне. Немного ниже философ продолжает: «С ростом государств и тяжеловооруженная пехота получила большое значение, а это повлекло за собой участие в государственном управлении большего числа граждан» (Pol., 1297 Ь 23 sq.). Пехота же снова стала что-то значить только тогда, когда появилась фаланга. Следовательно, демократизация политического устройства и появление фаланги были тесно связаны.
Таким образом, на процесс складывания фаланги повлияли два фактора: военно-технический и политический. Относительно первого фактора Аристотель утверждал, что пехота, при отсутствии в ней правильного устройства была бесполезна (άνευ μεν γαρ συντάξεως αχρηστον — буквально это означает «без организации, без правильного построения» — Pol., 1297 b 19). Ее бесполезность была вызвана отсутствием организации и правильного построения, что привело к господству кавалерии, против которой беспорядочная и нестройная пехота была просто бессильна. Опыт Лелантской войны наглядно продемонстрировал это. К тому же и общий опыт всех времен и народов показывает, что противостоять кавалерии способна только дисциплинированная и хорошо организованная пехота в плотном строю и с унифицированным вооружением. Греки сами в этом убедились, когда их фаланга, прикрывшись большими круглыми щитами и ощетинившись копьями, успешно отразила все атаки прославленной персидской конницы в битве при Платеях (Hdt., IX, 22 sqq.). Точно так же на излете средних веков швейцарская пехота, вооруженная длинными пиками, опрокинула рыцарскую кавалерию Карла Смелого. Таких примеров можно было бы привести еще очень много, но и так понятно, что греческой тяжелой пехоте надо было только организоваться в

177

сомкнутом строю, чтобы она могла сражаться против кавалерии. Когда это произошло, тогда и появилась фаланга. С этого момента конница стала бессильна против тяжелой пехоты и сразу исчезла как самостоятельный род войск. Поэтому в классическую эпоху роль небольших конных отрядов свелась к чисто вспомогательным функциям (Hdt., IX, 68; Thuc., II, 79; IV, 44). Только при Александре Македонском кавалерия снова вернула свое значение43.
Итак, с военной точки зрения, появление фаланги было вызвано необходимостью организации пехоты для того, чтобы она могла противостоять кавалерии на поле боя. Но одной этой причины было явно недостаточно: пехота могла просто утратить свое военное значение и никак не организоваться. Поэтому решающее значение приобретают факторы социально-политического характера. Аристотель, как мы видели, связывал торжество пехоты с «ростом государства» (αυξανομένων δέ των πόλεων — Pol., 1297 b 23), но, к сожалению, он не пояснил при этом, что он имел в виду. Можно предположить, что под «ростом государства» подразумевается рост политического влияния демоса, который со временем стал главной политической и военной силой государства. Чтобы понять, как это произошло, следует обратиться к политической ситуации того момента.
Время появления фаланги было у разных полисов различным44 и, что удивительно, именно на соответствующий период приходится возникновение и расцвет раннегреческой тирании. Исследователи уже не раз отмечали тесную взаимосвязь обоих явлений43. Согласно античной традиции, гоплитский круглый щит появился впервые в Аргосе (Paus., II, 25, 7; VIII, 50, 1), и большинство специалистов сходятся во мнении, что там же, по всей видимости, впервые возникла и фаланга при тиране Федоне, который впервые применил ее в битве при Гисиях46. Эта битва принесла Федону победу, а фаланге славу, способствовавшую ее быстрому распространению в греческом мире. При этом обычно везде первые фаланги

43 Шофман А. С. Армия и военные преобразования Александра Македонского // ВДИ. № 1. 1972. С. 171.
44 Cartlege Р. 1977. Р. 20.
45 Nilsson Μ. Р. 1929. S. 246 f.; Andrewes Α. The Greek Tyrants. London, 1956. P. 31-42; Salmon J. Political Hoplites? // JHS. V. 97. 1977. P. 92-101.
46 Фролов Э. Д. 1988. С. 117 сл.; Andrewes Α. 1956. Р. 39-42; Jeffery L. Η. 1976. Р. 133 ff.; Salmon J. 1977. Р. 91 f.

178

возникали одновременно или в связи с тиранией47. Некоторые исследователи на этом основании делают вывод, что фаланга не имела отношения к политике и демократизации общества48. Мы не согласны с этим взглядом хотя бы уже потому, что появление фаланги по времени совпало с появлением тирании, которую вызвали к жизни социальные противоречия и раздиравшая полис политическая борьба. Уже одно это стимулировало политическую активность демоса, а без нее не было бы и фаланги. Тираны, как правило, приходили к власти на волне социальной борьбы. Об этом совершенно ясно говорит Аристотель: он приводит целый ряд примеров, показывающих, что тиранами становились народные лидеры — демагоги, выступавшие против господства «знатных и богатых» (Pol., 1305 а 22 sqq.; 1310 b 32 sqq.)49. Показательно, что чуть ли не все эти тираны изначально были полководцами, т. е. военными вождями того же самого демоса (Arist. Pol., 1305 а 11; FGH 90, 57)50. Таким образом, политическое противостояние демоса и аристократии совпало с военным. Нет ничего удивительного в том, что благодаря этому противостоянию демос, составлявший пешее ополчение, мог организоваться в фалангу под руководством своего военного и политического лидера. Это сразу же дало ему превосходство над всадниками, и не только военное, но и политическое.
Итак, фаланга, появившаяся в разгар социальной борьбы, послужила поначалу трамплином для достижения власти тиранами. Несмотря на это, она благополучно пережила тиранию и стала военной основой классического полиса. Ее историческое значение трудно переоценить. С момента своего возникновения она выбила почву из-под ног аристократии и лишила ее сначала военного, а затем и политического господства. Аристократы были вынуждены подчиниться коллективу полиса, слезть с коней и встать в

47 Andrewes А. 1956. Р. 36 ff.; Salmon J. 1977. Р. 96-101.
48 Salmon l 1977. Р. 98 f., 100 f.
49 Berve Η. Wesenzuge der griechischen Tyrannis / / Die ältere Tyrannis bis zu den Perserkriegen / Hrsg. K. Kinzl. Darmstadt, 1979. S. 166; Oliva P. Zur Problematik der frühen griechischen Tyrannis / / Die ältere Tyrannis bis zu den Perserkriegen / Hrsg. K. Kinzl. Darmstadt, 1979. S. 227 ff.; Diesner H.-J. Probleme der älteren griechischen Tyrannis // Die ältere Tyrannis bis zu den Perserkriegen / Hrsg. K. Kinzl. Darmstadt, 1979. S. 218.
50 Andrewes A. 1956. P. 36 f.; Salmon J. 1977. P. 97; Swoboda H. 1979. S. 26; Drews R. Die ersten Tyrannen in Griechenland / / Die ältere Tyrannis bis zu den Perserkriegen / Hrsg. K. Kinzl. Darmstadt, 1979. S. 261.

179

Рис. 14. Аттическая фаланга. Изображение середины VI в. до н. э.

пеший строй своих сограждан (это хорошо видно на рис. 14). Фаланга уравняла простого гоплита и аристократа, она превратила каждого воина во взаимозаменяемую единицу, в элемент, подобный другому и при этом подчиненный общему порядку, общей дисциплине. Теперь личная доблесть стала возможной лишь в рамках совместных действий. Это была победа коллектива над личностью и одновременно победа полиса с его идеей коллективизма и равноправия. Эффект, произведенный появлением фаланги был столь велик, что его иногда называют «гоплитской революцией»51. Отныне фаланга сама стала идентичной моделью полиса, проекцией его социальной структуры в военную сферу 52. В ней полностью совместились военные и политические аспекты полиса. Фаланга состояла из полноправных граждан и, по сути дела, представляла собой вооруженное народное собрание, т. е. главный общественный институт полиса. В свою очередь, народное собрание полиса явилось как организованное продолжение примитивной,

51 Raaflaub К. Equalities and Inequalities in Athenian Democracy // Demokratia. Α Conversation on Democraties, Ancient and Modern / Ed. by J. Ober, Ch. Hedrick. Princeton, 1996. S. 151 f.
52 Об идентичности фаланги и полиса см.: Яйленко В. П. 1983. С. 171 сл.; Фролов Э. Д. 1988. С. 118; Nilsson Μ. Р. 1929. S. 245 ff.; Jeffery L. Η. 1976. Р. 67; Bengtson Η. Griechische Geschichte von der Anfängen bis in die römische Keiserzeit. München, 1977. S. 110 f.; Welwei K.-W. Athen. Von neolitischen Siedlungsplatz zur archaischen Grosspolis. Darmstadt, 1992. S. 131.

180

еще догомеровской сходки теоретически равноправных воинов 53. Получается, что фаланга как бы восстановила этот древний принцип воинского равенства в общине.
Есть и еще один аспект, в котором открывается соответствие фаланги традиционным ценностям: она унаследовала старую аристократическую идеологию оружия и этику боя. Вместе с тяжелым вооружением фаланга переняла у аристократии и соответствующую ему систему ценностей (см. гл. 2, 2 б). Поэтому метательное оружие долгое время оставалось непопулярным, считалось недостойным настоящих граждан и состояло на вооружении метеков и низших социальных категорий населения. К тому же тактика фаланги предусматривала ближний бой без каких-либо тактических ухищрений, опираясь только на силу и стойкость. В основу такого боя была положена идея аристократического поединка, который теперь стал делом не отдельных героев, а всего коллектива. Таким образом, появление фаланги явилось революционным новшеством, радикальным образом повлиявшим на сакрально-политическую историю греческих городов, но сама по себе фаланга была лишь продуктом долгого развития и совмещения различных элементов традиции.

53 Зайцев А. И. 1985. С. 32.

Подготовлено по изданию:

Туманс X.
T83 Рождение Афины. Афинский путь к демократии: от Гомера до Перикла (VIII—V вв. до н. э.) / Вступ. ст., науч. и лит. ред. Э. Д. Фролова. — СПб.: ИЦ «Гуманитарная Академия», 2002. — 544 с, илл.
ISBN 5-93762-010-0
© Туманс X., 2002
© Издательский Центр«Гуманитарная Академия», 2002