ГЛАВА II.
Нашей ближайшей задачей является рассмотрение тех стихов Феогнида, где речь идет о военных действиях. Имеются ли у нас неоспоримые доказательства участия Феогнида в гражданской войне на родине? Политическая борьба, несомненно, увлекала Феогнида, в ней он в той или иной форме участвовал. Но политическая борьба — одно, гражданская война — другое. Ответ на поставленный вопрос можно получить только в результате рассмотрения соответствующего материала. Если собрать все стихи Феогнида, относящиеся к войне, военным действиям, ожиданиям военных действий, то прежде всего приходится убедиться в том, что некоторые из них явно относятся к военным действиям, происходившим вне Мегариды. Так, на Эвбее погиб Керинф, опустошается плодородная, богатая виноградом равнина Леланта, добрые бегут, дурные правят городом (891—894) — только с огромной натяжкой можно было бы усмотреть здесь какое-то отношение к мегарским событиям, да и к биографии поэта.6 Помимо признаний поэта о том, что он был в изгнании (например, 783—788; ср. 879—884, 1197—1202), мы имеем также его стихотворение, свидетельствующее о его участии в войне не за родную землю: «не слишком прислушивайся к громко кричащему глашатаю, ведь мы сражаемся не за отеческую землю — οΰ γάρ πατρώας γης πέρι μαρνάμεθα — однако позорно, сев на быстроногих коней, не видеть многослезную войну» (887—890).1 Поэт молит Феба об отвращении персидской
опасности от родного города (773—782, ср. 757—768). Он выражает глубокое уважение бойцу, защитнику родины (865—868, 1005—1006), ив то же время^высказывает свою нелюбовь к войне — государству^нужны мир и богатство (885—886). В военной обстановке возникли некоторые другие стихотворения Феогнида. «Беззвучный вестник будит многослезную войну, являясь с далеко видной вышки.2 Но набрось узду на быстропятых коней, ведь мне кажется, что они столкнутся с враждебными мужами. Промежуточное пространство невелико, они 3 быстро проделают путь, если только боги не обманывают мой ум» (549—554). По поводу этих стихов были высказаны разные предположения. Одни думали о каком-то эпизоде времен персидского нашествия, другие — о войне с Афинами, некоторые — о войне с Коринфом, наконец, и о гражданской войне.4 В сущности, картина, рисуемая Феогнидом, подходит к разнообразным ситуациям и не требует обязательного приурочивания к гражданской войне.
Зато с большой уверенностью можно связать с внешней войной или, точнее, с ее последствиями другое стихотворение Феогнида. Поэт укоряет сограждан: они считают возможным петь под аккомпанемент флейты при очень скорбных обстоятельствах: «страна гибнет, с городской площади уже видны границы земли» — γης δ’ ούρος φαίνεται έξ άγορής (825—830). Самая естественная интерпретация стихов: поэт говорит об уменьшении территории государства в результате войн или войны (которая уже закончилась); благовонная страна 5 гибнет, так как часть ее отошла к врагам; границы государства видны с городской площади. Последнее было, конечно, преувеличением,6 но
речь идет, бесспорно, о значительном сокращении мегарских владений. Нам известно, что целая треть первоначальной мегарской территории была в процессе ряда войп завоевана Коринфом.7 Вероятнее всего, Феогнид имеет в виду именно утрату Мегарами заметной части своих владений.
О внешней опасности, угрозе для города быть завоеванным, говорится в одном из двустиший: .. έπιπρέπεί ήμιν ... ω πάγχο πόλει ... άλωαομέντ) (235—236). Предостережение поэта своим согражданам — «магнетов погубили такие дела и наглость, какие теперь царят в этом священном городе» (603—604), согласно своему прямому смыслу, настораживает против внешних врагов (ведь Магнезия была разрушена киммерийцами около 660 г. до н. э.8). Отнятие у Феогнида его достояния — τάμάεχουσι βία σϋλήσαντες (346) — могло произойти в форме конфискации; слова βία αυλήσαντες отражают субъективное мнение поэта об этом акте. Призыв со смехом и под звуки флейты пировать у плачущего (врага), наслаждаясь его горестями (1041—1042),9 мог бы прозвучать не только во время гражданской войны, но и во время войны с внешними врагами и даже во время военных действий на чужбине, в которых поэт участвовал как наемный или добровольный соратник. В тревожные времена было создано стихотворение с призывом спокойно спать, так как об охране родного города позаботится стража (1043—1044): не исключена, по-видимому, возможность нападения внешнего врага. Обзор, сделанный нами, приводит к заключению о том, что в поэзии Феогнида нет убедительных доказательств его участия в гражданской войне на его родине.10 Характерно, что в стихотворениях Феогнида на военные темы нигде не видно следов презрения к противнику как к классовому антагонисту (κακός).
Исторические свидетельства, которые помогли бы нам
заглянуть во внутреннюю историю Мегарского государства, очень немногочисленны. В серии «Политий», написанных Аристотелем и, вероятно, отчасти его учениками под непосредственным руководством учителя, имелась «Мегарская Полития», один фрагмент которой (fr. 500 Rose) дошел до нас; речь в нем идет о том, что лелеги (позднее они назывались локрами) занимали когда-то и Беотию. Некоторые сведения о более поздней истории Мегар имеются в «Политике» Аристотеля. В этом трактате имеются три свидетельства, относящиеся к одному и тому же событию — упразднению демократии и установлению олигархии. В одном месте Аристотель говорит, что выбор должностных лиц может производиться либо из всех граждан, либо из ограниченного круга, например на основании имущественного ценза, родовитости, доблести или чего-нибудь другого в таком роде. Так, в Мегарах на должности попадали люди из числа тех, кто возвратился (из изгнания) вместе с участниками войны против демократии — ώσπερ έν Μεγάροις έκ των σιιγκατελθόντων καί συμμαχεσαμένων πρός τον δήμον (IV, 12, 10, 1300а, 17 sqq.).
В другом месте Аристотель рассуждает о причинах упразднения того или иного государственного строя, в частности демократического, под напором людей состоятельных, которые прониклись презрением к беспорядку и безвластию. Примеры взяты из истории Фив, Мегар, Сиракуз, Родоса. В частности, о Мегарах сказано: «И демократия мегарян пала, так как они были побеждены по причине беспорядка»—κα'ι ή Μεγαρέων (seil, δημοκρατία διεφθάρη) δι’ αταξίαν καί άναρχίαν ήττηθέντων (V, 2, 6, 1302b, 30sq.). Более подробно, хотя все же очень сжато, о том же событии говорится в третьем месте: «Почти так же была упразднена демократия в Мегарах; ведь демагоги, чтобы иметь возможность конфисковать имущество, изгнали многих из видных лиц, пока, наконец, изгнанников не стало много и те, возвратившись, победили в битве народ и установили олигархию»: παραπλησίως δε καί ή έν Μεγάροις κατελύθη δημοκρατία- οί γάρ δημαγωγοί ϊνα χρήματα έ'χωσι δημεόειν έξέβαλον πολλούς των γνωρίμων, εως πολλούς έποίησαν τους φεύγοντας, οί δε κατιόντες ένίκησαν μαχόμενοι τον δήμον καί κατέστησαν τήν ολιγαρχίαν (V, 4, 3, 1304b, 34 sqq.).11
Есть ли основание относить известия Аристотеля ко времени Феогнида? Не содержится ли в «Политике» указания на победу поэта и его единомышленников и установление желательного им образа правления? Первая мысль, возникающая при размышлении о времени олигархического переворота в Мегарах, — воспользоваться порядком перечисления событий во втором из приведенных выше мест (V, 2, 6, 1302b, 25 sqq.). События перечисляются в следующем порядке: поражение демократии в Фивах после битвы при Энофитах, затем — в Мегарах, далее — в Сиракузах перед тиранией Гелона, на Родосе — перед восстанием (πρό της έπαναοτάσεως). Битва при Энофитах произошла в 456 г. до н. э., события в Сиракузах — до 484 г., переворот на Родосе относится к 390 г. до н. э. или к 391 г. до н. э. (Diod. XIV, 97).12 Такой переход от позднего события к более раннему, а затем к наиболее позднему не дает никакой опоры для датировки события из мегарской истории.
Второе обстоятельство, требующее внимания,—употребление Аристотелем слова (типа термина) γνώριμοι (V, 4, 3, 1304b, 37); эти γνώριμοι противопоставляются демосу. В упомянутом выше месте (V, 2, 6, 1302b, 28) противниками демократии являются οι εύποροι — люди состоятельные, как и в том месте «Политики», где имеются в виду события, связанные с тираном Феагеном (V, 4, 5, 1305а, 25), жившим задолго до Феогнида.
Слишком широкое значение слов γνώριμοι и εύποροι, не дает возможности с уверенностью приурочить политическую борьбу обозначенных этими словами социальных слоев ко времени Феогнида. В самом деле, γνώριμοι, по мнению Аристотеля, выраженному в «Политике», — это все те, кто в каком-либо отношении возвышается над
носящееся к слишком раннему для Феогнида времени (VII в. до н. э.). Одно время все свидетельства «Политики» (включая и место о тиране Феагене) относили ко времени Феогнида; см., например: Hiller Е. Zu Theognis // Jahrbücher für Philologie und Paedagogik. 1881. Bd 123. S. 458. Показания Плутарха (Quaestiones Graecae, 18) о том, что мегаряне, свергнув тирана Феагена, недолгое время управлялись благоразумно (олигархия?), а затем поддались влиянию демагогов (следуют подробности), в первой своей части (Феаген, олигархия) хронологически не совпадают с временем жизни Феогнида, во второй же части могли бы иметь какое-то отношение к Феогниду, если бы дело шло о продолжительном состоянии.
народной массой. Аристотель говорит: των ôs γνωρίμων (seil, είδη εστιν) πλούτος, εΰγένειρί, άρετή, παιδεία κχί τχ τού-τοις λεγάμενα κατά την αΰτήν διαφοράν (IV, 4, 1, 1291b, 28sq.). Γνώριμοι не представляют собой чего-либо однородного. Разновидности их обусловлены богатством, благородством происхождения, доблестью, образованностью и тому подобными признаками. Словом γνώριμοι Аристотель не раз пользуется в «Афинской Политии». Так названы противники демоса во времена Солона (2, 1; 5, 1; 11, 2 — два раза; 28, 2), Писистрата и Писистратидов (16, 9; 28, 2), Мильтиада (28, 5), накануне установления власти Тридцати (34, 3). Иначе говоря, для любой эпохи Аристотель имел наготове слово γνώριμοι для обозначения тех, кто противостоял демосу, выделялся из него.13 Специфического отношения к эпохе, когда жил Феогнид, в этом слове усмотреть нельзя. Что же касается слова εύποροι, то оно имеет применительно к Феогниду то неудобство, что предполагает совместные действия «состоятельных» против демоса, т. е. ту ситуацию, против которой всю жизнь протестовал поэт, не признававший своими тех, кто обладал богатствами без качеств, которые казались ему более существенными.
Наконец, свое сообщение о возвращении изгнанников и водворении олигархии Аристотель заканчивает таким образом: κατέστησαν τήν ολιγαρχίαν (V, 4, 3, 1304b, 39). Артикль при слове «олигархия» хорошо засвидетельствован рукописями. Так можно было сказать о достаточно известной олигархии, а этим подсказывается мысль, что речь идет о временах, близких или относительно близких ко времени написания «Политики», во всяком случае — о конце V или о IV в.
Известие Фукидида о том, что в 424 г. в Мегарах произошел переворот, после которого надолго утвердилась олигархия (Thuc. IV, 74), содержит подробности, на первый взгляд сходные с теми, какие дает Аристотель, — возвращение изгнанников, занятие ими должностей. Однако у Фукидида отсутствует один существенный момент: победа на поле битвы над демосом. В 424 г. изгнанники вернулись в результате ухода Брасида со спартанцами в Коринф, а афинян, за которыми последовали их мегарские сторонники, — в Аттику. Таким
образом, приходится думать, что переворот, о котором пишет Аристотель, произошел скорее в IV в., на памяти Аристотеля или его старших современников.14
Как видим, положительных данных о вооруженной борьбе среди мегарского гражданства, которую можно было бы с уверенностью отнести ко времени жизни Феогнида, мы не имеем. Изгнание и конфискация имущества, который подвергся поэт, не являются аргументом в пользу предположения о таком военном столкновении. Ведь изгнание в греческих полисах было обычной мерой, применявшейся победителями к побежденным в чисто политической борьбе.
Общий тон поэзии Феогнида, как это и естественно для поэта, социальные идеалы которого идут вразрез с исторической реальностью его времени, — пессимистический. Характерно в этом отношении, кроме некоторых рассмотренных выше стихотворений, четверостишие о том, что беды добрых выгодны для дурных, которые управляют при помощи чудовищных законов; стыд погиб, бесстыдство и наглость, одержав верх над справедливостью, охватили всю землю (289—292). В другом стихотворении поэт жалуется на граждан: он не может понять их образа мыслей; и поступая хорошо, и поступая дурно, он не в состоянии угодить им; многие — как дурные, так и честные — бранят его, но подражать ему никто из неразумных не способен (367—370).
Резюмируем все сказанное выше. Феогнид живет в ту пору, когда борьба аристократии в Мегарах за свое безраздельное господство уже закончилась не в ее пользу. Ей пришлось поступиться своими правами в том смысле, что она поделилась ими с верхами своих противников, с богатым слоем выходцев из народа. Процесс объединения следует представлять себе не только в виде политического союза, но и в форме многочисленных брачных союзов, а следовательно, и возникновения кровного родства. Появился, в сущности, новый слой общества, ха-
рактеризовавпшйся признаком богатства. Деление на знатных и незнатных, конечно, еще не антиквированное, отходит на второй план. Меньшинство аристократов, вероятно, главным образом из небогатых или прямо бедных, продолжало оставаться на прежних позициях, упорствуя в непризнании совершившихся фактов. Для них и для Феогнида, который был выразителем их воззрений, старое деление сохранило свою силу. «Дурные» в их глазах не только те бедняки, которые получили права гражданства, а недавно еще не знали ни судов, ни законов (54—56), но и те богачи незнатного происхождения, с которыми не гнушались вступать в родство некоторые «добрые».
Можно думать, что в Мегарах далеко зашел процесс, результаты которого впоследствии наблюдаются в Афинах. Эти результаты без всякой скорби и без всякой злобы констатирует около 424 г. до н. э. олигарх, противник афинской демократии, автор Псевдоксенофонтовой «Афинской Политии». Для него демаркационная линия, отделяющая любезных его сердцу представителей «хорошего» общества от их социальных антагонистов, проходит не там, где ее проводит Феогнид. Афинский олигарх противопоставляет πονηροί—χρηστοί (I, 1); в этом нет явного расхождения с Феогнидом. Но дальше противопоставляются οί πένητες καί ό δήμος и οί γενναίοι καί οί πλούσιοι (1, 2), т. е., с одной стороны, бедняки и демос, с другой — родовитые и богатые. Две группы — οί γεννλίοι и οί πλούσιοι — не отождествляются одна с другой (артикль поставлен перед каждым обозначением), но объединяются и вместе противостоят беднякам и демосу. В дальнейшем встречаем противопоставление πλούσιοι—δήμος (2, 10). Ниже, говоря о комедии, автор этой «Афинской Политии» замечает, что осмеянию в ней подвергаются по большей части но люди из народа и народной массы — ούχί τού δήμου ... ούδέ τού πλήθους — и лишь изредка — немногие из бедных и принадлежащих к народу — ολίγοι οέ τινες των πενήτων καί των δημοτικών, а главным образом человек богатый, или родовитый, или могущественный — 6 πλούσιος ή γενναίος ή ουνάμενος (2, 18). Опять богатые и знатные не оказываются чем-то единым, но составляют одно целое, противостоящее народной массе. В Афинах второй половины V в. тесная связь (в сфере интересов и быта) между богачами и знатью (последние также могли быть богатыми) была реальным фактом, она спокойно констатируется
и не вызывает никакого протеста у человека, не менее враждебно относившегося к простому народу, чем Феогнид.
Мегарский поэт рисует нам мегарское общество в своеобразном освещении, не дающем нам представления о подлинном соотношении сил в этом обществе.® Генеральный бой между аристократией и ее противниками из народа (богатыми и бедными) произошел в прошлом. Результатом было то положение, какое застал на своей родине поэт: формируется новый господствующий слой путем смешения победителей и побежденных, вернее — отдельных частей тех и других. Феогнид и его единомышленники борются, в сущности, против совершившегося факта.2 Их социально-политические идеалы можно сравнить с идеалами афинян Ликурга и Исагора, но едва ли даже с идеалами Кимона, не говоря уже об идеалах Фукидида из Алопеки или Псевдоксенофонта. Не встречая поддержки ни со стороны широких демократических кругов, ни со стороны добившихся господствующего положения разбогатевших выходцев из народа, ни со стороны знатных людей, сохранивших свой ранг при новых порядках, мегарские ультра кричат об измене οι με φίλοι προδιδοοαι—575). Им кажется, что победа была возможна и близка, но по каким-то причинам, возможно из-за той же измены, она не состоялась.15 Это чувство разочарования, скорбь о неосуществившемся торжестве Феогнид выразил в стихах, подводящих безрадостные итоги его политической деятельности (953—954):
«Сделав, я не сделал и не закончил, закончив;
совершив, не совершил и достигнул, не достигнув».
Осталось сказать несколько слов о некоторых признаках эволюции взглядов Феогнида. Речь будет идти не о вполне понятных у всякого, особенно у поэта, колебаниях настроения под влиянием каких-либо (обычно нам неизвестных) причин. Противоречия, связанные с такими колебаниями, нетрудно заметить. То поэт ликует, грабя достояние побежденного врага (1041—1042), то заявляет
о своем отказе когда бы то ни было радоваться чужому несчастью (1217—1218); то он пытается активно вмешиваться в политику (passim), то рекомендует нечто близкое к политическому индифферентизму (219—220, 331—332);16 то он укоряет сограждан, предающихся веселью (825— 830), то сам проявляет склонность к наслаждению (531— 532, 943—944, 1045—1046); то он жалуется на отсутствие друзей и товарищей у изгнанника (209—210), то сам советует другу не расточать дружеских чувств изгнаннику (329—330).17 Гораздо существеннее некоторые признаки изменений во взглядах в другой области. Феогнид твердо верил в правильность традиционного разделения людей на благородных и неблагородных, родовитых и неродовитых, с соответствующим распределением высоких и низменных качеств от рождения. Социальный ранг человека и моральную его оценку он в духе аристократической этики обозначает одним и тем же словом.
Однако жизненный опыт давал себя знать. Неожиданно для нас поэт соглашается признать за некоторыми «дурными» способность быть «мудрыми» — σοφοί (682). Надо думать, однако, что гораздо большее значение для эволюции взглядов поэта имели его наблюдения над «добрыми» — άγαθοί. Они, как оказалось, не были бесспорными и постоянными носителями высоких качеств. Невозможно, по мнению поэта, сделать неразумного человека разумным, дурного — честным; если бы в человека можно было вложить образ мыслей, то никогда от доброго отца не происходил бы дурной сын — οϋποτ’άν ές αγαθού πατρός Ιγβντο κακός (436); путем поучения нельзя дурного сделать добрым. Здесь как будто поэт стоит на точке зрения признания врожденных качеств, не передаваемых по наследству: человека с дурными задатками не исправляли никакие поучения. Эта пессимистическая нота звучит не менее сильно и в других стихах Феогнида. Легче из доброго сделать дурного, нежели из дурного — честного, дурной не поддается уговорам (577—578). Друзья предают поэта (575), а предательство по отношению к друзьям недостойно свободного человека (529—530). Постоянные напоминания знатному юноше о вреде общения с «дурными» показывают, что само по себе рождение в среде
«добрых» недостаточно, чтобы предохранить от дурных свойств.
Наиболее отчетливо жизненные наблюдения Феогнида отразились в следующем четверостишии (305—308):
'Γοί κακοί ού πάνχες κχκοί έκ γαηχρός γεγόναιιν, άλλ’άνδρε33ΐ κακοίς συνδεμένοι φιλίην εργα τε δείλ’Ιμαθον καί επη δύαφημα καί ϋβριν έλπόμενοι κείνους πάντα λέγειν εχυμα.
В первом (305) стихе четвертое слово в Codex Mutinensis, самой старой рукописи стихов Феогнида, читается πάντες, другие рукописи дают πάντως. Мнения издателей разделились: одни (меньшинство) предпочитают чтение Моденского кодекса — πάντες,18 другие — πάντως.19 Приходится считаться с обоими чтениями. То и другое, при всем различии получаемого смысла целого предложения, дают повод к интересным заключениям.
Начнем с чтения πάντες: не все дурные родились дурными, но, завязав дружбу с дурными мужами, они научились плохим делам, скверным речам и наглости, думая, что те говорят все надлежащее. Мысль поэта состоит в том, что существуют κακοί, лишь часть которых таковы от рождения, другие же стали дурными от общения с дурными; иначе говоря, не будь влияния дурной среды, они остались бы άγαθοί, каковыми, очевидно, были от рождения. Нельзя не вспомнить настоятельных советов поэта молодым аристократам не общаться с дурными. Эти советы и вывод, подсказанный жизненным опытом и прямо выраженный в разбираемом стихотворении, находятся в самой тесной взаимной связи.
При чтении πάντως влияние среды остается, но оно ограничивается воздействием на κακοί. Эти последние оказываются дурны от рождения не в полном смысле, не во всех отношениях, но становятся такими вполне под влиянием общества дурных.
В обоих случаях поэт признавал бы воздействие дурной среды, но в первом случае оно распространялось бы на
«добрых» и делало бы их «дурными», а во втором оно содействовало бы окончательному превращению «дурных» в κακοί в полном смысле. В пользу первого чтения говорят, кроме древности Моденского кодекса и некоторых палеографических соображений,20 еще и многочисленные предостережения Феогнида молодому аристократу держаться подальше от «дурных», а также констатирование дурных качеств у аристократов (предательство, погоня за выгодными браками). Традиционные воззрения вступили в противоречие с жизнью, так что потребовалась поправка, которая и была найдена в виде пагубного влияния дурной среды.
Будь Феогнид последовательным мыслителем, стремившимся выработать слаженную систему взглядов, мы были бы вправе искать у него ответа еще на один вопрос: может ли «добрая» среда воздействовать на тех, кто вращается в ней, но родился вне ее? Или (при чтении πάντως) могут ли «дурные», не подпавшие под влияние «дурной» среды, т. е. «дурные» не в полной мере, приблизиться к «добрым», в какой-то мере уподобиться им, если они с ними общались? Вопросы эти, однако, являются праздными. Мысль Феогнида никогда в эту сторону не направлялась. Его интересует только «дурное» влияние «дурной» среды.
Есть в феогнидовском сборнике четверостишие, требующее объяснения в связи с вопросом об отношении поэта к κακοί (811—814):
Χρήμ’ επαθον θανάτου μέν άεΐκέος ουτι κάκιον των δ’όίλλων πάντων, Κύρν', άνιηρότατον οί με φίλοι προϋδωκαν. έγώ δ’έχθροαι πελασθείς ειδήσω και των οντίν’ εχουαι νόον
«Я испытал нечто не хуже позорной смерти, |но тягостнее, Кирн, всего другого / —друзья предали меня; я же, сблизившись с врагами, | узнаю, каков и у них образ мыслей»).
В этих стихах — крайняя степень разочарования в друзьях, уже знакомый нам мотив измены с их стороны. Эта измена и есть то ужасное, что испытал поэт.
Он говорит о своем состоянии, что оно все же лучше состояния смерти, но все другие беды в сравнение идти не могут. Дальше — реакция поэта на измену друзей. Готовность сблизиться с врагами, т. е. с теми, против кого он боролся всю жизнь, конечно, тоже входит составной частью в то «нечто» (χρήμα), что испытал поэт. Окончание стихотворения подало повод думать, что Феогнид порвал со своими и перешел (по крайней мере временно) в лагерь врагов.21 Точный смысл слов Феогнида не допускает такой интерпретации. Причастие πελασθείς получает временную окраску от verbum finitum είδήσω— «я сближусь с врагами и узнаю». Аналогичные соединения participium aoristi с личной формой глагола в будущем времени, благодаря которой и причастие должно быть отнесено к будущему времени, не очень часто, но все же встречаются в греческой литературе. У Платона в «Государстве» читаем: διό κατχτείνας έρω τόν άδικον βίον έπαινων (II, 358d) — «поэтому, напрягшись, скажу, восхваляя несправедливую жизнь». Оба причастия, κατατείνχς и έπαινων, говорят о будущем, в зависимости от έρω. В другом месте у того же автора находим: πέρα τοδ δέοντος σοφώτεροι γενόμενοι λήσετε διαφθαρέντες (Gorg. 487d). Предостережение: как бы вы, став чрезмерно мудрыми, незаметно не испортились. Опять причастия аориста γενόμενοι и διαφθαρέντες выражают то, что произойдет в будущем — личная форма глагола стоит в будущем времени. В «Богатстве» Аристофана Гермес просит Кариона принять его к себе в дом в качестве жильца; тот спрашивает: έπειτ’άπολιπών τους θεούς ένθάδε μενεΐς (1148) —«действительно ты, покинув богов, останешься здесь?». Опять причастие аориста выражает действие предстоящее: «ты покинешь богов и останешься здесь?».
Итак, нет основания думать, что Феогнид на самом деле перешел на сторону своих бывших противников. Его намерение имело скорее характер угрозы (кому? возможно, самому себе) со стороны человека, доведенного до крайности.
Сильный налет пессимизма — таково общее впечатление, остающееся у читателя по ознакомлении с феогнидовским сборником. Выяснение корней этого пессимизма — задача, естественно возникающая у филолога, занимающегося изучением поэтического творчества мегарского поэта.
В истории всемирной поэзии известны поэты-пессимисты, чье мрачное умонастроение вытекает из их общего безрадостного мировоззрения, зависящего часто от их физического состояния, органически им присущего. Таков ли Феогнид?
В феогнидовском сборнике имеется некоторое количество стихов, в которых отражается жизнерадостное настроение поэта, гражданина греческого полиса, где веселое времяпрепровождение (празднества, пирушки) было в порядке вещей. Наставления поэта не раз относятся к правилам должного поведения во время пирушек (309— 312, 467-496, 497-498, 499-502, 509-510, 563-566, 627—628, 989—990). Обстановка пирушки нередко дается в стихах Феогнида (313—314, 413—414, 503—508, 837-840, 873-876, 943-944; cf. 1041-1042, 1207— 1208). Вино, игра на лире, пение под аккомпанемент флейты доставляют поэту большое удовольствие (533— 534, 789-792, 993-996, 997-1002, 1041-1042, 1065).
Однако к обычным для греческой поэзии и греческого быта темам наслаждения радостями жизни часто примешиваются у Феогнида пессимистические мотивы. Общий призыв играть, пользуясь молодостью, занимает всего полстиха, омрачаясь развитым далее на протяжении трех с половиной стихов мотивом смерти — длительное пребывание под землей, потеря сознания, уподобление камню и т. п. (567-570).
Характерно и то, что картина радостного пиршества временами подается у Феогнида в порядке пожелания, как дар, который вымаливается у богов, причем в конце все-таки появляется образ κήρες — губительной старости и смерти (767—768; cf. 877—878). Светлая картина религиозного празднества, которое последует за желанным избавлением города от войны (для чего требуется милость Аполлона), испорчена напоминанием о неразумии и губительном раздоре эллинов (773—782). Мир и богатство в государстве дают возможность справлять веселое гу-
лянье ватагой, комос (κώμος), но это все в плане пожелания (885—886). Наконец, совсем грустно звучат стихи, где Феогнид укоряет сограждан, несвоевременно предающихся веселью, тогда как границы страны уже видны с городской площади; следует прекратить праздник и приняться оплакивать гибнущую страну (825—830). Переход от веселья к грусти был обычным у Феогнида и вызывался разными поводами. Находясь в легкомысленной компании, где происходит состязание в искусстве пить, поэт предается размышлению: разве есть доблесть в том, чтобы быть победителем в таком состязании, в котором часто «дурной» побеждает «доброго» (971—972)?
На фоне всего этого смысл получают стихи, призывающие к бездумному веселью (1047—1048):
Νυν μεν πίνοντες τερπώμεθα, καλά λέγοντες·
ασσα δ’επειτ’εσται, ταυτα θευισι μέλει.
Это призыв на короткое время отвлечься от окружающих бед и предоставить богам заботу о будущем.
Пессимистический тон вообще определенным образом окрашивает поэзию Феогнида. Грустные размышления над жизнью выразительно резюмированы в двух стихотворениях Феогнида. В одном высказывается (встречающаяся и у других поэтов 1) мысль, что для людей лучше всего не родиться, а родившись, лучше всего поскорее умереть (425—428; cf. 1013—1016). В другом — унылые впечатления о жизни, вынесенные из жизненного опыта: единственное благоприятное божество, остающееся у людей, — Надежда. Все другие — Верность, Воздержанность, Хариты — покинули землю и удалились на Олимп, и нет больше верных клятв, нет почитания богов, исчез род благочестивых людей и т. д. (1135—1150).
Феогнид сам раскрывает нам истоки своих горестных переживаний. В некоторых случаях он печалится по поводу общей участи человека. Быстро проходящая и прошедшая молодость, наступление старости, неизбежность смерти дают пищу для скорбных размышлений. Если для Солона каждый семилетний период жизни человека представляет собой некоторое законченное целое, имеющее свое значение в общем ходе жизни (№ 19 Diehl), если для него процесс старения сопровождается расшире
нием познания (γηρχσκωδ’άεί πολλά διδασκόμενος— №22, 7), то Феогниду конец молодости и вступление в старческий возраст внушают только ужас. Старик ненавистен даже собственным детям (271 — 278). Уже упомянутый выше прпзыв к веселью обосновывается ссылкой на предстоящее долгое пребывание под землей (567—570; cf. 973—978, 1007—1011). Богатство не избавляет человека от смерти, тяжких болезней и старости (725—728; cf. 767—768). В одном двустишии суммируются чувства, испытываемые поэтом при переходе от молодости к старости:
”Θ μοι έγών ήβης καί γήραος ούλομένοιο
χοδ μεν έπερχομένοο, τής δ’άπονισομένης
(527-528; cf. 977-978, 983-988, 1017-1022, 1069-1070, 1129—1132).
Прослеживая дальше источники пессимистических высказываний Феогнида, мы попадаем в область общественных отношений, имевших для этого поэта первостепенное значение. Феогнид, судьба которого тесно переплетается с перипетиями социальной борьбы в его отечестве, ярко отражает в своей поэзии социальные и политические события и явления в его родном полисе.
В основных линиях внутренняя история Мегар и связанная с ней судьба Феогнида известны нам главным образом благодаря стихотворениям поэта. Мегарское государство переживало в эпоху Феогнида (в широком смысле — VI в. до н. э.) глубокий социальный кризис. Аристократия, к которой по своему происхождению принадлежал поэт, потеряла свое господствующее положение. К власти пришли новые социальные слои, в свое время выступавшие единым фронтом против знати, но отнюдь не представлявшие собой однородной массы. Поэт принимал деятельное участие в политической борьбе. Изгнание, конфискация имущества, бедность по возвращении на родину с достаточной убедительностью свидетельствуют о том, что он принадлежал к побежденной стороне.
Бедный человек не может ни действовать, ни высказывать свое мнение, язык его скован (177—178). Немало стихов посвящено у Феогнида бедности и тем бедам, какие она с собой приносит (173—174, 175—178, 179— 180, 195-196, 619-620, 621-622, 683-686, 751-752, 1129—1130). Очень красноречиво описание положения
бедняка в полисе: он не ходит на городскую площадь и в суды, везде он имеет «меньшую долю», везде он в презрении (267—270). Нам не следует обманываться насчет истинного значения этих и подобных высказываний Феогнида. Он имеет в виду не бедного гражданина вообще, а аристократа, впавшего в бедность, в частности и главным образом — себя, о чем он прямо говорит в стихотворении, обращенном к бедности, возлюбившей его против его воли (351—354). Феогнид полагает, что «добрым» пристало быть богатыми, а «дурным» — терпеть бедность (525—526). Между тем бедность часто оказывается уделом тех, кого поэт считает «добрыми» (173— 174). Богатство прикрывает порочность людей, а доблесть (άρετή) незаметна из-за бедности человека (1061—1062; cf. 1117-1118).
Самое тяжелое для поэта — то, что он, многое понимая, вынужден молчать, сознавая предел своих возможностей (419—420):
πολλά με καί συνιέντα παρέρχεται· άλλ’ύπ’άνάγκης σιγώ, γινώσκων ήμετέρην δόναμιν
(cf. 619—620, 649—652, 815—816). Здесь нет надобности менять ήμετέρην на ύμετέρην2 —«вашу силу» (в обращении к врагам). В защиту рукописного чтения можно привести место из «Анабасиса» Ксенофонта, где Кир обращается к пытавшемуся предать его вельможе со словами: έ'γνως τήν σαυτοδ δόναμιν — «ты осознал свою силу» (т. е. пределы своей силы, свое бессилие) — с оттенком иронии.3
Государству, в котором άγαθοί потеряли руководящую роль, поэт предрекает всяческие беды и гибель (603— 604, 667-682, 1103-1104; cf. 39-52, 825-830, 833-836, 1081-1082).
И, наконец, едва ли не главный удар для поэта — разочарование в тех, кого он считал своими, «добрыми», социально и идеологически себе близкими (667—670):
Εί μεν χρήματ’εχοιμι, Σιμωνίδη,οίά περ ήδη ούκ αν άνιώμην τοΐς άγαθοϊσι συνών
νόν δέ με γινώσκοντα παρέρχεται, είμί δ’άφωνος χρημοαύνη, πολλών γνους άν άμεινον ετι
(«Если бы, Симонид, я владел деньгами, как раньше, то я не испытывал бы огорчения, общаясь с добрыми. Теперь же [все] проходит мимо меня,5 я безгласен под влиянием нужды, хотя еще понимаю лучше многих»). Поэта не слушают те, кто, казалось бы, должны были быть его единомышленниками. В новом обществе (по возвращении из изгнания) он оказался чужим для тех, на чье сочувствие он рассчитывал. После этого получают свой полный смысл слова поэта: οι με φίλοι προδιδοόσι (575; cf. 813,1013—1016) — «друзья предают меня».
Тот критерий для разделения общества, который казался Феогниду единственно оправданным и правильным, при формировании нового общества уже устарел. Материальное положение, деньги — вот что определяло собой социальное положение человека. Представители старой аристократии, сохранившие свою материальную базу, перешли на новые позиции, начали сливаться с богатым слоем «дурных», и еще с большей готовностью это делали те, кто утратил богатство и надеялся при помощи выгодного брака поправить или поддержать свое положение. Даже бывшие изгнанники, сотоварищи по изгнанию, не могут считаться верными друзьями, даже на них нет возможности опереться (333—334).
Крушение социальных идеалов (см. также 833—836, 855—856, 1109—1113, 1117—1118), тяжело переживавшееся поэтом, было, надо думать, еще более серьезным источником его пессимизма, чем размышления о наступающей старости.
В том же плане, думается, следует рассматривать еще одно тяжелое переживание Феогнида. Речь идет об отношениях поэта с Кирном. Не может быть сомнения в том, что мы встречаемся здесь с глубоко личными отношениями. Таково обычное и вполне оправданное понимание стихов, обращенных к Кирну.4
Не скрывается ли, однако, за этим личным моментом нечто более значительное в плане общественном, более важное в историческом смысле? Не помогут ли стихи Феогнида обнаружить за лежащими на поверхности отношениями между двумя людьми большой социальный конфликт?
Разница лет сделала естественной для старшего (Феогнида) позицию наставника, руководителя. Поэт наставляет юношу как отец (1049—1050): Σοι δ’έγω οιά τε παιδί πατήρ ΰποθήσομαι αΰτός | έσθλά.
Одно стихотворение, разбором которого нам предстоит сейчас заняться, раскрывает перед нами сущность поучений Феогнида (27—38). В первых строках — заявление о традиционности того учения, которое преподносится в дальнейшем как незыблемая истина (27—28): «Я, хорошо к тебе расположенный,5 предложу тебе, Кирн, то, чему сам, будучи еще мальчиком, научился от добрых». С тех пор как Велькер объяснил значение слов αγαθός, κακός et sim., стало невозможным рассматривать мегарского поэта как носителя плоской прописной морали.
Знатному юноше рекомендуется пить, есть и вообще водить компанию только с людьми своего круга (31 — 34). Только от них он может научиться хорошему (35— 36). Стихотворение, содержащее такие советы, заканчивается словами (37—38):
ταυτα μαθών άγαθοΐσίν όμίλεε, καί ποτε φήσείς εύ συμβουλεΰεΐν τοισι φίλοΐσίν έμέ
(«Усвоив это, общайся с добрыми, и когда-нибудь ты скажешь, что я даю друзьям хорошие советы»). От начала и до конца стихотворения настойчиво повторяется одна и та же мысль: молодой человек должен твердо придерживаться традиции, которую ему могут преподать те, кто являются наследственными хранителями этой традиции — «добрые» — люди того общественного круга, к которому принадлежат и поэт, и сам Кирн.
Традиционные правила преподаются поэтом под разным видом, в разных выражениях, но всегда они имеют одинаковую направленность. Не следует совещаться с «дурным мужем», за советом следует обращаться к «доброму», хотя бы пришлось для этого проделать пешком длинный путь (69—72). «Дурной» недостоин любви; ведь от него нет никакой пользы, он пе избавит тебя от тяжкой неприятности и беды и не пожелает поделиться с тобой теми благами, какие у него имеются (101 — 104).
«Дурные» не воздадут тебе благодарностью за благодеяния; они ненасытны и из-за одной твоей ошибки забывают о прежней дружбе в противоположность «добрым», которые всегда помнят о полученном добре (105—112; cf. 853—854); следует избегать дружбы с «дурным» и бежать от него, как от плохой гавани (113—114). «Добрый» обладает доблестью, которая в целом заключена в справедливости (145—148). Богатство бог дает и очень дурному человеку, доблесть же присуща немногим (149— 150). Наглость — свойство «дурного» (151—152), особенно если он богат (153—154).
Смешанные браки, которые, видимо, были уже довольно распространенным явлением, вызывают у Феогнида протест, так как из-за них происходит смешение «честного» с «дурным» и род граждан «тускнеет» (183—192; cf. 193—196). Человек становится «дурным» под влиянием «дурной» среды (305—308; cf. 1169). Многие «дурные» богаты, а «добрые» бедны, но «мы», т. е. άγαθοί, не променяем доблесть, вечное достояние, на богатство, которым владеет то один, то другой (315—318 — стихи, выписанные из Солона). Поведение «доброго» отличается постоянством при любых обстоятельствах; «дурной» же, получив от бога богатство, безумствует и не в состоянии сдержать свою порочность (319—322; cf. 1025—1026). И в бедности проявляются особенности того и другого: у «доброго» ум преисполнен справедливости (δίκαιαφρονεί), а у «дурного» не оказывается ума ни при плохих, ни при хороших обстоятельствах (393—398; cf. 441—446). Отправляясь в путешествие по торговым делам, следует брать еебе в спутники «добрых» и избегать «дурных» (1165—1166).6 Ответы «добрых» честны, честны и их дела, а подлые слова «дурных» разносятся по ветру (1167—1168).
Для Феогнида эта его педагогическая деятельность в качестве передатчика молодому поколению в лице Кирна основ традиционной аристократической идеологии должна была иметь особенно важное значение. И здесь его ожидало горькое разочарование. Кирн, конечно, реальный индивидуум, но в то же время и символ молодого поколения, не оправдал надежд поэта. О расхождении с Кирном свидетельствует двустишие, в котором поэт предупреж-
дает о своем нежелании поддаться попыткам Кирна продлить или возобновить дружбу (371—372). О какой-то ошибке друга говорится в другом двустишии (407—408). Неверность в дружбе — одна из тем Феогнида (с упоминанием Кирна — 89—92; cf. 87—88). Чувством отчужденности и даже явной вражды проникнуты два четырехстишия, которые мы можем с достаточным основанием (пока не будут представлены доказательства противного) считать обращенными к Кирну. В первом — упоминание о давней дружбе и о том, что бывший друг общается с другими, которые лучше знают его умонастроение (595—598). Во втором — обвинения в измене и проклятие человеку, который ненавистен богам, внушает недоверие людям, держит в груди холодную пеструю змею (599— 602). Имеются стихотворения, отражающие колебания чувств (1091—1094) и, наконец, полный разрыв (1095— 1096, 1097-1100, 1101-1102, 1217-1220).
В важном для Феогнида деле его постигла неудача: ему не удалось сделать из Кирна непримиримого борца за старые идеалы.
Мрачный фон душевной жизни Феогнида — так мы можем подытожить — объясняется главным образом крахом его действий в той области, которую он считал для себя важнейшей, — именно в области общественной жизни. Его строго консервативные воззрения вступили в противоречие с социально-политической действительностью и, что было для него особенно прискорбно, не находили достаточного резонанса в той общественной среде, в которой он родился и которая, по его убеждению, должна была его поддержать.
Приспособляясь к новым обстоятельствам, и старшее, и младшее поколения прежнего господствующего слоя примирились с новыми порядками и сомкнулись в экономическом и бытовом плане с верхушкой сформировавшегося после периода бурной социальной борьбы нового общества, которое казалось поэту более демократическим, чем оно было на самом деле.
Чуждый всему тону жизни своего времени, озлобленный (337—338, 341—350, 363—364, 872), временами погруженный в отчаяние, вынужденный хранить молчание на собраниях «добрых», наблюдавший отход младшего поколения от традиционных воззрений, поэт изливает свое горе в полных пессимизма стихах, где он констатирует несправедливость богов и миропорядка (289—292,
373-382, 383-392, 647-648, 687-688, 731-742, 743-752, 865—868, 1135—1150), изменчивость судьбы и непрочность благ (159—160, 585—590, 659—666, 983—988, 991—992, 1029—1036) и ненадежность людей (83—86, 115-116, 117-118, 119-128, 221-226, 299-300, 323-328, 415-418, 571-572, 575-576, 641-642, 643-644, 645-646, 647-648, 857-860, 963-970, 979-982, 1013-1016). Безрадостен у Феогнида итог человеческой жизни вообще (425—428, 441—446, 729—730) и своей собственной в частности (341—350, 619—620, 811—814, 819—820, 949-954, 1107-1108, 1123-1128).
μή μ’ άφελως παίζουσα φίλους δένναζε τοκήας,
’Άργυρι· σοί μέν γάρ δούλιον ήμαρ επ'-, ήμΐν δ’άλλα μέν έοχι, γύναι, κακά πόλλ’, έπεί έκ γής φεόγομεν, άργαλέη δ’ ούκ επι δουλοίύνη, ουθ’ ήμάς περνάσι· πόλις γε μέν έστιν καί ήμΐν καλή, ληθαίω κεκλιμένη πεδίω
Перед нами не эксцерпт, содержащий моральную или какую-нибудь иную истину в форме афоризма или наставления, а замкнутая композиционно единица, целое стихотворение. Так или приблизительно так смотрят на стихи 1211—1216 феогнидовского сборника все издатели и толкователи. На этом, однако, общее согласие оканчивается. Какова обстановка, предполагаемая стихотворением, кто такая Аргирида, чьих родителей она бранила, что хочет сказать поэт — на эти вопросы давались и даются разнообразные ответы.
Один из последних издателей Феогнида, Ж. Каррьер (Carrière), дал стихотворению неожиданную, опрокидывающую прежние представления интерпретацию. Против этой попытки выступил последний издатель Феогнида Ван Гронинген (Van Groningen), превосходный комментарий которого может служить образцом трезвого и осмотрительного толкования текстов. Предлагаемый ниже разбор стихотворения приводит к результатам, близким к тем, какие получил Ван Гронинген; повторное обращение к стихотворению может быть оправдано обогащением аргументации и попыткой уловить общий дух стихов (социально-эмоциональную тональность их).
Μή μ’άφελως παίζουσα φίλους δενναζε τοκήας (1211) — обращение к женщине, которая в шутливой форме бранила «милых родителей». Наречие άφελώς понимается в нашем контексте как «неосмотрительно»,1 «дерзко» (Garzya), «легковесно» (Carrière). Предложим ли мы объяснение «непринужденно» или другое — «по-простецки», — все это ведет к одному: поэт неодобрительно относится к шуткам женщины.
Слова φίλους τοκήας—«милых (с оттенком «собственных».— А. Д.) родителей» нет надобности относить к родителям женщины. Прилагательное φίλος плюс существительное далеко не всегда связано с подлежащим предложения. В «Илиаде» Хрис, обращаясь к Агамемнону, просит освободить «милую» дочь (I, 20). Там же Одиссей в предложении, где подлежащим является «я» (Одиссей), угрожает Ферситу снять с него «милые» (его собственные) одежды (II, 261). В обоих случаях, как и в стихе Феогнида, разбираемое выражение соотносится с личным местоимением, стоящим не в именительном падеже.
’Άργορι· σοί μ.έν γάρ δουλιον ήμαρ επι (1212). Аргирида — явно рабыня, это видно и из следующего стиха: «с нами не могут проделать то, что с тобой», т. е. «нас не продают». Поэтому не может не вызвать удивления восприятие этой женщины как жены поэта. Большую натяжку представляет собой объяснение слов о рабской доле (и дальше — о продаже) как намек на рабский образ мыслей. Всякий раз, как у Феогнида встречаются слова «раб», «рабский», имеются в виду именно рабы и их свойства (530, 535, 538). Вполне конкретное выражение Феогнида, не говоря уже о соображениях общего характера, не позволяет думать о свободной женщине, а тем более — о жене автора стихотворения.
Какова смысловая связь между первым и вторым стихом? Частица γάρ указывает, что во втором как-то обосновывается то, что сказано в первом. Запрещает ли Аргириде поэт бранить ее родителей? Какое было дело ему до родителей рабыни, тоже рабов? Гораздо естественнее было бы другое: поэт, напоминая женщине о ее рабском состоянии, хочет сказать ей — «не тебе, рабыне, говорить о моих родителях». Пренебрежительное άφελώς в первом стихе идет навстречу такому толкованию: шутки Аргириды не на уровне того общества, в которое она попала.
ήμΐν δ’ άλλα μέν έατί, γύναι, κακά πολλά (1213)—« У нас, женщина, много других бед». Иными словами: «наши беды не из тех, о которых можешь судить ты». Родители поэта (нет оснований думать, что они живы) подверглись осмеянию со стороны Аргириды, по-видимому, за то, что он — в силу своего происхождения от знатных родителей — теперь находится в бедственном состоянии (изгнании). В своих стихах поэт хочет дать почувствовать Аргириде расстояние, отделяющее ее от него. Но только ли от него? Множественное число ήμΐν требует к себе внимания. Вправе ли мы рассматривать его как pluralis pro singulari? В подавляющем большинстве случаев Феогнид, говоря о себе, употребляет единственное число; лишь изредка единственное число заменяется множественным (353, 417-418, 505, 513-515, 517-518, 620, 958, 1250, 1273, при этом не раз в пределах одного стихотворения множественное число чередуется с единственным). В некоторых местах можно уловить довольно ясно звучащую коллективную нотку, объясняющую употребление множественного числа (419—420): «Мы (т. е. люди, к кругу которых принадлежит поэт) — бессильны». Нет надобности останавливаться на обильных примерах, где множественное число берется в своем подлинном значении. Ввиду общего тона стихотворения (обращение к лицу низшего социального ранга, с возможной оглядкой на других лиц) естественно будет в разбираемом стихотворении множественное число (ήμΐν — 1213, φεύγομεν — 1214, ήμάς, ήμΐν— 1215) отнести к социальной группе, в которую входил поэт.
Уточнение заимствуем из следующего предложения: έπεί έκ γής φεύγομεν (1213—1214). Всякий непредубежденный человек даст этим словам такой перевод: «так как мы изгнаны из [своей] земли». В значении «быть изгнанным», «быть изгнанником» много раз засвидетельствован не только глагол φεύγω, но и конструкция φεύγω si (о политических изгнанниках): φεύγων έξ ’Άργεος (Odyss. XV, 224), φυγόντος έκ Συρακουσών (Thuc. VIII, 85, 3), φεύγονχα έκ τής πατρίδος (Xenoph. Anab. I, 3, 3). Несмотря на, казалось бы, не вызывающий сомнений смысл слов поэта, один из новейших издателей2 вложил в это слово необычное значение: «так как мы изгнаны из земли», т. е. «умерли», со ссылкой
на то, что земля противопоставляется преисподней (без подтверждающих примеров).
Корпус надгробных стихотворных надписей Пеека3 решительно опровергает такое утверждение. Ни в одной эпитафии выражение φεύγω έκ γης не применяется для обозначения смерти. Земля — γή — фигурирует в надгробных надписях не как место, из которого удалился умерший, а как материал, вещество, которое его, уже погребенного, покрывает. Функция γη (γαΐα, αία) в эпитафиях та же, что и функция χθων, κόνις, τύμβος, σήμα, τάφος, ήρίον, σορός, σηκός, στήλη, λίθος. При γή, как и при перечисленных словах, употребляются одни и те же глаголы — δέχομαι, καλύπτω, έχω, κεύθω (все — со своими производными), κρατέω, κρύπτω (№ 29, 47, 522, 589, 894 и др.; 320, 487, 492, 502, 524, 1164, 2001 и др.; 29, 493, 494, 533, 534, 568, 584, 788, 794 и т. д.). Все это очень далеко от предполагаемого Ж. Каррьером значения «уходить из жизни», которое он приписывает сочетанию φεύγω έκ γής. В кричащем противоречии с таким ошибочным толкованием находится, как легко убедиться при чтении эпитафий, употребление множественного числа. Среди дошедших до нас довольно многочисленных надгробных надписей, составленных от имени умершего, последний никогда не говорит о себе во множественном числе (926—1170, 1186— 1383, 1702-1726, 1848-1880).6
В феогнидовском сборнике не раз идет речь о бедах, постигающих изгнанника, — у него нет верного друга и товарища (209—210=332а—332Ь; в сущности о том же, но с другой точки зрения — 333—334), он живет в стесненных обстоятельствах (511—522), его не покидает тоска по родине (783—788). Как известно, состояние человека, лишенного родины (άπολις), было во все времена незавидным.
Тебе, хочет сказать поэт, все это непонятно, твои беды иного рода, мы от них избавлены: άργαλέη δ’ ούκ επί δουλοσύνη (1214) — «над нами не тяготеет мучительное рабство». Эти слова, как и следующие за ними — ούδ’ήμάς περνάσι (1215), убеждают в том, что Аргирида — рабыня в буквальном смысле слова, ее продают, могут продать. Собеседник в каждом из трех двустиший напоминает ей о ее социальном положении и о том, что она видит вокруг
себя людей, хотя и изгнанных из родной земли и терпящих много бед, но стоящих на социальной лестнице неизмеримо выше ее.
πόλις γε μέν έστι καί ήμΐν καλή Ληθαίω κεκλιμένη πεδίω (1215—1216).
Начальные слова выписанного предложения подтверждают правильность предположения о том, что острие насмешки над родителями высокородного изгнанника было направлено на его нынешнее положение изгнанника, не имеющего своего полиса; таковыми были и все те, кого он объединяет в словах «мы», «у нас» и т. д. О каком полисе (а полис связывался для греков с обладанием гражданскими правами) идет речь в стихах? Странно звучит в устах изгнанника (φεύγομεν) заявление о том, что у него и его товарищей, терпящих много бед, есть полис. Родину, из которой они изгнаны, они иметь не могут. Если же видеть в заявлении поэта намек на то, что изгнанники получили новую родину в результате включения их в состав граждан некоего полиса, то получается, что они уже, мол, не изгнанники и что «многие беды», о которых красноречиво говорят и другие стихи сборника, были (по крайней мере отчасти) уже в прошлом, а между тем упоминание о них делается в настоящем времени (1213, 1214).
Что это за полис, расположенный (κεκλιμένη— довольно обычно о географическом расположении) на Летейской равнине? Комментаторы вспоминают о трех реках, носивших в древности название Ληθαΐος:1) река в Фессалии, на недалеком расстоянии от Пенея; 2) небольшая речка на Крите, на которой находилась Гортина; 3) речка в Карии, впадавшая в Меандр неподалеку от Магнезии.4
Отмеченная выше несообразность, однако, заставила некоторых комментаторов обратить свои мысли не к реальной географической карте,5 а в другую сторону. Было
высказано мнение, что в словах поэта кроется намек на забвение, лекарство от скорби.6
Более конкретны замечания другого комментатора: уже морфологическая структура прилагательного ληθαϊος исключает возможность связать его с названием реки Ληθαΐος — прилагательное от последнего должно иметь форму Ληθαίειος; ληθαιος может быть образовано только от Λήθη.7 Греки обозначали (и в прозе и в стихах) равнину при какой-либо реке двумя способами: со словом πεδίον соединяли либо название реки в родительном падеже, либо образованное от названия реки прилагательное. Именно: Καυστρου πεδίον (Strab. X, 5, 19; XIII, 4, 7; XV, 1, 16), Καυστριανόν πεδίον (Strab. XIII, 4, 5), Καΰσχριον πεδίον (Strab. XIII, 3, 2), Μαιάνδρου πεδίον (Hdt. I, 18, 161; II, 10; Thuc. VIII, 58, 1; Xenoph. Hell. Ill, 2, 17; IV, 8, 17; Strab. XII, 8, 15; XIV, 1, 42; XV, 1, 16); Μαιάνδριον πεδίον (Dionys. Perieg. 837);8 ср.: πεδίον Φλέγρας (Pind. Nem. 1,101), Φλεγραΐον πεδίον (Eurip. Herc. fur. 1194; Diod. IV, 21; 5; V, 71, 4), где речь идет не о реке, а о местности.
Итак, Ληθαΐον πεδίον = Λήθης πεδίον. Какие представления вызывало у древнего грека это последнее выражение? Толстые словари прямо указывают нам нужные места из авторов (этими местами воспользовался Каррьер для своей бесспорно правильной интерпретации употребленного Феогнидом выражения, что, разумеется, не гарантирует правильности сделанного им вывода о голосе поэта из загробного мира). В «Лягушках» Аристофана перевозчик подземного царства Харон зазывает пассажиров в свой челн: «Кто в места отдохновения от бед и забот? Кто в долину Леты—Λήθης πεδίον, или в сплетение ужасов, или к керберийцам, или к воронам, или в Тартар?» (185— 187). Платон в «Государстве» говорит о душах, что они отправляются в долину Леты (Λήθης πεδίον—X, 621а). В «Римской истории» Дионисия Галикарнасского Вету-
рйя, мать Кориолана, выражает надежду, что ее душу после смерти примет не лишенное света место и не так Называемая долина Леты —то λεγόμενον τής Λήθης πεδίον, а высокий и чистый эфир (Ant. Rom. VIII, 52). Равнина Леты — безрадостное обиталище в подземном царстве.
Феогнид говорит о расположенном на равнине Леты полисе. Это вызвано, конечно, тем, что поэт и его друзья — изгнанники, у них на земле нет своего полиса. Поэтому он не без иронии утешает себя и их: у них есть свой полис в равнине Леты.
В греческой поэзии упоминаются Λήθης δόμοι,9 Λήθης χώρος,10, Λήθης θάλαμοι.11 Если есть дома Леты, местность Леты, чертоги Леты, то в определенном контексте не может удивить и город на равнине Леты.
Стихи приправлены горькой иронией: у нас остается только полис на берегах Леты, где мы будем полноправными гражданами. Сочетание частиц γέ μεν, как известно, может иметь разное значение. В нашем месте подходящим считается поступательный или слегка противительный смысл: «а полис есть и у нас».12 Однако можно найти и такие примеры употребления этого сочетания, в которых присутствует ирония. Предположительно иронический оттенок имеет (в одной своей части) заявление Геродота о том, что он обязан рассказывать то, что говорят, но уж верить всему не обязан—πείθεσθαί γε μέν οΰ παντάπασι οφείλω (VII, 152). Сильнее выражена у Геродота ирония в новелле о свадьбе Агаристы: отец невесты, сикионский тиран Клисфен, возмущенный поведением одного из женихов — Гиппоклида, облек свой отказ в ироническую форму «протанцевал ты свою свадьбу» (άπωρχήσαό γε μέν τον γάμον — VI, 129).
Прежде чем резюмировать все изложенное, следует несколько задержаться на последних стихах. От них веет безнадежностью, крайним пессимизмом: нас ждет прекрасный (καλή — в этом слове мрачный юмор) полис в долине Леты. Пессимистический тон стихов не может удивить читателей феогнидовского сборника. Многие стихи поэта, посвященные политическим и социальным
вопросам и отношениям, носят на себе отпечаток крайнего пессимизма (39—52, 53—68, 183—192, 193—196, 227— 232, 289-292, 523-524, 541-542, 575-576, 603-604, 649—652, 667—682, 1103—1104 и др.)· Знаменательны стихи, в которых поэт констатирует бесплодность всех своих усилий (951—954). Заключительные строки нашего стихотворения хорошо согласуются с серией перечисленных стихов Феогнида.
Остается в качестве резюме представить общую структуру разобранного стихотворения (с той долей гипотетичности, какая естественна для подобного рода интерпретаций). Стихотворение предполагает обстановку, в которой могли бы встретиться несколько знатных изгнанников и женщина рабского состояния. Эта обстановка не сглаживает, разумеется, социального неравенства, но все же создает известную свободу в обращении. Так могло быть па пирушке.13 Аргирида могла бы присутствовать в качестве флейтистки (о флейтистах-мужчинах в феогнидовском сборнике — ст. 533, 825, 975, 1041, 1065), или гетеры, или в обеих этих ролях.14 Для такого заключения достаточное основание дают нам как литературные свидетельства, так и вазовая живопись. Потому ли, что до нее дошла очередь сказать свое слово, или просто в виде личного выпада Аргирида помянула недобрым словом родителей поэта. Поводом для насмешливого замечания Аргириды мог послужить сколий с упоминанием о знатном происхождении пирующих; образчик такого сколия имеется в «Афинской Политии» Аристотеля (19, 3), он сочинен в VI в. в среде политических изгнанников. Слова женщины больно задели поэта именно потому, что, должно быть, имели отношение к его положению изгнанника. Он отвечает ударом на удар — не ей, рабыне, судить о нем и о его родителях. Дальше речь продолжает быть обращенной к Аргириде (γύναι — ст. 1213), но по существу имеет в виду других слушателей (товарищей по изгнанию): «да, у нас множество бед, так как мы лишились отечества и не имеем своего полиса, но наши горести — горести свободных людей, которым не грозит продажа, — недоступны пониманию этой женщины».
Для пирующих изгнанников, возлежащих за тем же столом, предназначен и конец стихотворения: поэт, во власти печальных мыслей, не желая создавать себе и друзьям каких-либо иллюзий, без всяких обиняков признает, что только смерть избавит их от изгнания и даст им возможность обрести гражданство в полисе, лежащем в потустороннем мире.