Глава VII
В современной, теперь уже достаточно большой научной литературе, посвященной античному рабству,1 вопрос об удельном весе несвободного труда в хозяйственной и общественной жизни античной эпохи и численном соотношении между рабами и свободными в отдельных античных государствах, пожалуй, занимает одно из центральных мест. Действительно, это один из важнейших вопросов в научной разработке истории рабства в античную эпоху. Однако для изучения этой проблемы в целом не менее существен и вопрос о различных формах эксплуатации не только несвободного труда, но и труда зависимых от господствующего класса групп населения.
Так называемая классическая форма античного рабства, при которой раб безоговорочно признавался собственностью своего хозяина и начисто был лишен каких бы то ни было прав, безусловно не исчерпывает всего многообразия трудовых отношений и форм эксплуатации, существовавших в античном мире в различные периоды его истории. Наряду с индивидуальной собственностью рабовладельцев на рабов существовала, как известно, собственность коллективная, государственная и храмовая. В ряде случаев несвободным группам населения предоставлялась известного рода хозяйственная самостоятельность и прибавочный продукт труда не целиком присваивался господствующим классом, а частично оставался в руках непосредственных производителей. Наконец, наряду с эксплуатацией непосредственной и прямой существовали и формы эксплуатации косвенной. Грани между состоянием собственно рабским и состоянием зависимости при всех этих условиях не всегда выступают с достаточной четкостью. Между тем для понимания типа господствующих в античном обществе взаимоотношений между различными составляющими его социальными слоями очень важно установить, в какой мере рабовладель-
ческий строй влиял на все другие формы общественных отношений, ибо только в этом случае определится историческая роль рабства. Рабство безусловно представляло собою ту основу, на которой зиждилась в античную эпоху экономическая, социальная, политическая и культурная жизнь общества. И тем не менее даже в пору наибольшего своего развития рабство не поглотило и не растворило в себе все другие формы трудовых отношений. На протяжении всех веков, составляющих античную эпоху, эти не чисто рабовладельческие формы эксплуатации труда существуют в различных модификациях, то приближаясь к типу классического рабства, то, напротив, от него отдаляясь и порождая особые категории полусвободных и зависимых людей.
Особенно интересна в этом отношении историческая жизнь населения тех обширных территорий, которые со всех сторон окружали мир тогдашней рабовладельческой цивилизации. Племена и народности, населявшие эти территории, как правило, еще не дошли в своем историческом развитии до классового строя, продолжая сохранять родо-племенную структуру. Обитатели этих стран знакомились с рабовладельческим строем не у себя на родине, но, попадая под гнет рабовладельческой эксплуатации, в других странах, куда их вывозили как военнопленных, проданных в рабство. Получалось так, что и в эпоху господства рабовладельческих отношений значительная часть человечества не была ими непосредственно затронута и испытывала на себе лишь косвенное влияние этих отношений.
Именно такой страной в рассматриваемое время было Северное Причерноморье — одна из окраин античного мира. Античная цивилизация была здесь представлена городами-колониями, основанными преимущественно ионийскими греками в пределах береговой полосы в пору Великой греческой колонизации, и сформировавшимся позднее на основе объединения этих городов-колоний Боспорским царством. Дальше за границами полисных территорий и боспорских владений простиралась огромная страна, населенная кочевыми, полукочевыми и оседлыми местными племенами. Одни из этих племен сразу же вступили в тесное общение с греческими переселенцами. На почве этого общения в Северном Причерноморье получают развитие процессы ассимиляции и синкретизма, наложившие свой отпечаток и на местное население, и на греческие прибрежные города, и на Боспорское царство, которое с полным на то основанием называют негреческим и неместным, а смешанным по характеру населения и особенностям культуры.2
Вполне понятно, что те из местных племен, которые раньше других вступили в тесное экономическое и культурное общение с греческими городами-колониями, в большей мере испытали
на себе воздействие рабовладельческих отношений, разлагавших устои родового строя; тем более что некоторые из этих племен, судя по ряду признаков, и до появления в Северном Причерноморье греков переживали интенсивный процесс разложения первобытнообщинных отношений.3 Напротив, другие племена, обитавшие вдали от побережья или в силу особенностей их исторического развития находившиеся ко времени колонизации на весьма низком уровне, в меньшей мере подверглись воздействию привнесенной греками цивилизации.4 К этому нужно прибавить, что на протяжении античной эпохи историческая жизнь Северного Причерноморья, будучи связанной многими нитями с исторической жизнью античного мира в целом, развивалась и в своих собственных направлениях. Происходили крупные передвижения племен, в ходе острых военных столкновений одни племена вытесняли другие, на исторической сцене появлялись новые племенные группировки и исчезали прежние.
Развитие мира северочерноморских племен, таким образом, протекало в сложных исторических условиях и, если иметь в виду отдельные группы населения, неравномерными темпами. Однако в целом эта страна в глазах ее античных наблюдателей продолжала сохранять неповторимое своеобразие. Античные авторы, которым мы обязаны наиболее ценными сведениями о Северном Причерноморье, воспринимают его как особый мир, противопоставляя его своему собственному. Эти противопоставления, иной раз носящие сугубо тенденциозный характер, красной нитью проходят через все дошедшие до нашего времени литературные свидетельства о Северном Причерноморье. Если одни из античных писателей изображают коренных обитателей этой страны в чертах нарочитой дикости, то другие, напротив, всячески их идеализируют, приписывают им добродетели людей, не испорченных цивилизацией. Платон, например, вспоминает о черноморских скифах тогда, когда ему понадобилось обосновать в «Ериксии» (XVIII) каким-либо конкретным примером свой тезис об относительности понятия ценности имущества: «если мы бы захотели разобраться, почему у скифов дома не считаются богатством, а у нас считаются».
Тенденция изображать северочерноморских скифов в виде идеализированных номадов, чуждых духа стяжательства и корыстолюбия, не знакомых с частной собственностью, мужественных и благородных, — хорошо нам известна. Она сказывается в трак-
товке северочерноморских сюжетов у Гелланика, Эфора, Аполлония Родосского, Нимфодора, Посидония, Страбона, Исигона, Диона Хрисостома, у историков, представляющих традицию об Александре, у римлян — Помпея Трога, Горация, Вергилия, Мелы и др. Доживает эта тенденция до конца античной эпохи, и отголоски ее можно встретить в произведениях христианских писателей раннего средневековья.
Не касаясь сейчас большого и сложного вопроса о происхождении идеализирующей мир «варваров» Северного Причерноморья тенденции, присущей столь многим античным авторам, позволим себе подчеркнуть лишь самое в данной связи существенное: тенденция эта обнаруживает совершенно необыкновенную живучесть. Это не кратковременное увлечение парадоксальной мыслью о преимуществах нецивилизованного мира над цивилизованным, а устойчивое убеждение в том, что социальный строй северочерноморских скифов находится в большем соответствии с представлениями греков о справедливости и чистоте нравов, чем их собственный. В течение ряда веков этот взгляд переходит от одного писателя к другому. Чем, как не разочарованием в окружающей их действительности, насыщенной острыми противоречиями рабовладельческой эпохи, мог быть он вызван!
Но есть и другая сторона в самом факте существования в греческом обществе такого рода воззрений. Нельзя себе представить, чтобы они были начисто оторваны от реальной исторической обстановки. Идеализация не могла не иметь под собою почвы. Очевидно, перед глазами представителей рабовладельческой цивилизации в тех случаях, когда они переступали границы привычного им мира и попадали в Северное Причерноморье, раскрывалась картина социального быта, резко отличного от их собственного. Было бы неправильным не считаться с этой особенностью восприятия Северного Причерноморья современниками, тем более что она так заметно запечатлелась в античной литературной традиции.
Наиболее ранние, но в то же время наиболее обстоятельные реалистические и заслуживающие доверия сведения о социальном строе северочерноморских племен и, в частности, о рабстве у скифов содержатся у Геродота.5 В свойственной ему новеллистической манере Геродот в начале IV книги (IV, 1—2) рассказывает о восстании скифских рабов, с которыми во время продолжительного похода скифов в Азию вступили в связь оставшиеся на родине их жены. Сам по себе этот рассказ обладает всеми чертами типичной новеллы, написанной притом на весьма характерный для идеологии рабовладельцев сюжет: чтобы подавить сопротивление восставших, скифы догадались заменить обычное оружие на-
гайками, при виде которых восставшие рабы узнали в скифах, так сказать, своих законных хозяев и тотчас же обратились в бегство. В начале этого рассказа, однако, содержится ряд несомненно реалистических подробностей, касающихся использования труда несвободных в животноводческом хозяйстве скифов-кочевников. Геродот рассказывает, что скифы всех своих рабов, т. е. захваченных во время военных столкновений пленников, ослепляли. Поэтому в обязанности этих ослепленных рабов входило только взбалтывание уже выдоенного у кобылиц и разлитого по кувшинам молока, чтобы таким путем отделить от него сливки. На большее они не были способны.
Прием ослепления пленников-рабов в целях предотвращения их побегов не противоречит данным исторической этнографии. В обстановке кочевого быта такой прием вполне объясним: постоянные передвижения по бескрайним степным пространствам облегчали пленникам побег. Однако, если поверить Геродоту, то окажется, что труд рабов мог найти у кочевников лишь весьма ограниченное применение. В этом отношении показателен и рассказ Диодора (II, 43) о вторжении сарматов. Он пишет о поголовном истреблении, а не порабощении и продаже в рабство населения значительной части Скифии, о превращении этой страны в пустыню.
Таким образом, и в годы жизни Геродота, и два столетия спустя, т. е. в III в. до н. э., к которому относят засвидетельствованное Диодором вторжение сарматов в скифские степи, эксплуатация труда рабов у северочерноморских кочевников носила весьма ограниченный характер.
В хозяйственной жизни местного общества удельный вес несвободного труда, по всем признакам, был невелик, и рабовладельческие отношения у скифов в своем развитии вряд ли вышли за пределы патриархального периода. В этой связи обращает на себя внимание особое пояснение, которое дает Геродот в своем описании обряда погребений скифских царей (IV, 72). Упомянув о ритуальном умерщвлении слуг скифского царя на его могиле, Геродот прибавляет, что слуги эти «природные скифы» (Σκόθαι έγγενέες), так как «царю служат те, которым он сам прикажет, а покупных рабов у него вообще нет».
Отсутствие покупных рабов у скифского царя — и с точки зрения автора этого описания, и с точки зрения его соотечественников и читателей — очевидно, явление столь необычное, что Геродот счел нужным прервать нить своего изложения и специально отметить эту особенность социального строя скифов. Вряд ли можно усомниться в расхождении этого наблюдения с реальной действительностью, оно не противоречит всем остальным сведениям о северочерноморских племенах, сообщаемым Геродотом в его «Скифском рассказе». Ритуальные умерщвления, таким образом, не такой уже бесспорный и обязательный признак рабского со-
стояния, каким их считает Л. А. Ельницкий в своей недавно опубликованной работе.6
Итак, в той картине исторической жизни Северного Причерноморья, которую раскрывает перед нашими глазами «Скифский рассказ» Геродота, более или менее развитые формы рабства еще не находят себе места. Очевидно, развитие производительных сил местного общества еще не достигло того уровня, который делал эксплуатацию несвободного труда рентабельной и порождал постоянную потребность в рабах.
Однако в Северном Причерноморье происходили постоянные военные столкновения между отдельными племенами и группировками племен. Геродот уделяет в «Скифском рассказе» много места описанию военных обычаев скифов. Многочисленные случаи обнаружения предметов вооружения во всех тех местах, где обитали скифы и сарматы, дополняют и подтверждают Геродота. Судя по всему, война в жизни северочерноморских племен была постоянным явлением. На этой почве между победителями и побежденными наряду с порабощением военнопленных, очевидно, могли возникать и другие отношения. Характеризуя «царских скифов», Геродот пишет, что всех остальных скифов они «считали своими рабами» (IV, 20). Следуя за текстом Геродота, эти его слова следует понимать не как констатирование уже свершившегося факта порабощения царскими скифами других северочерноморских племен, но лишь как потенциальную возможность, обусловленную воинственностью и военным превосходством царских скифов над другими племенами. Ведь у Геродота сказано, что они только считают (νομιζοντες) остальных скифов своими рабами, но не сказано, что они ими владеют.7
О стремлении кочевников более позднего времени подчинить себе другие земледельческие племена пишет и Страбон (VII, 4, 6). При этом Страбон поясняет, что такое подчинение побежденных выливалось в форму обложения их «умеренной данью». В обществе, в котором еще не созрели предпосылки для широкого использования труда рабов, взаимоотношения такого типа между победителями и побежденными вполне понятны. Конкретные примеры такого рода зависимости нам известны из документов более позднего времени. В ольвийском декрете в честь Протогена (ΙΡΕ, I2, 32) сообщается об обложении царем сайев Сайтафарном Ольвии данью, но, выплачивая ему дань, ольвиополиты не стали от этого его рабами. То же самое можно сказать и о колхах, по свидетельству Геродота (III, 97), раз в четыре года выплачивавших дань персам в виде поставок им ста мальчиков и ста девочек. И в этом
случае колхи, очевидно, продолжали жить так же, как жили они до обложения их персами этой данью.
Иными словами, установление зависимости такого типа не нарушало общего строя жизни побежденных и, по сути дела, представляло собою особую форму не прямой, но лишь косвенной их эксплуатации.
По свидетельству Страбона (VII, 4, 6), дань «варварам» выплачивал и Боспор. Судя по всему, обложение данью в течение веков представляло собою в Северном Причерноморье господствующую и, так сказать, традиционную форму взаимоотношений между победителями и побежденными в военных столкновениях. Объяснение этому, очевидно, следует искать в особенностях самих победителей. Если победы одерживались в ходе военных столкновений одними племенами над другими или так называемыми варварами в борьбе с греческими городами-колониями и Боспором, то в таких случаях победители, очевидно, просто еще не располагали нужными средствами для более полного использования своих военных успехов. Подобно галлам, разбившим римлян у Аллии и разрушившим Рим, но оказавшимся совершенно неспособными на длительное время подчинить себе этот город, скифы и сарматы, добиваясь военных успехов, также еще не были в состоянии их закрепить и всесторонне использовать. Для этого требовались более развитые, чем у них были, формы экономической жизни и более совершенная социально-политическая организация. Тем самым мы подходим к одному из самых важных, сложных и далеко еще не изученных вопросов истории Северного Причерноморья в античную эпоху — вопросу о времени возникновения в среде местных племен первых образований государственного типа и их характере.
Помимо Геродота, упоминания о скифских рабах встречаются и у ряда других античных авторов. Так, о скифских рабынях упоминает, например, автор медицинского трактата о воздействии на человеческий организм воздуха, воды и климатических условий, вошедший в традицию под условным именем Псевдо-Гиппократа. Он сообщает, что скифские рабыни в отличие от тучных, страдающих бесплодием, свободных скифянок становятся беременными от одного лишь общения с мужчиной. По мнению автора трактата, это прямое следствие трудового образа их жизни, вызванной этим образом жизни сухости тела (SC, стр. 62—63). О скифских рабах упоминает также Полиэн (VII, 44, 2), почти дословно повторяющий приведенный выше рассказ Геродота о подавлении восстания этих рабов вернувшимися из похода скифами. Афиней (XII, 27) рассказывает о необыкновенно жестоком обращении скифов со своими рабами. Более реалистические, но такие же
отрывочные данные о рабах в Северном Причерноморье содержатся у Полибия (IV, 38, 4—5), Страбона (XI, 2, 3); из латинских авторов — у Тацита (Annal. XII, 17), Макробия (Saturn. I, 11, 33) и др.8 Однако все эти упоминания, вместе взятые, в лучшем случае лишь удостоверяют самый факт существования рабовладельческих отношений в Северном Причерноморье, но очень мало что могут сказать о характере этих отношений и степени их распространения в северочерноморской племенной среде. При таких условиях вопрос о развитии в мире северочерноморских варваров рабовладельческих отношений и вопрос о времени образования в местной среде первых объединений государственного характера сливаются в одну общую проблему. При чрезвычайной скудости имеющихся источников по рабству в Северном Причерноморье такая постановка вопроса, по-видимому, представляется единственно возможной, поскольку в самом факте образования государства нельзя не видеть одного из самых надежных признаков перехода общества к классовой структуре.
К сожалению, в этом вопросе между учеными, занимающимися северочерноморской тематикой, были и существуют весьма значительные расхождения во взглядах. А. С. Лаппо-Данилевский, например, в своих вышедших в 1887 г. «Скифских древностях» 9 считал, что местное северочерноморское население жило еще в условиях племенного строя. В противоположность ему М. И. Ростовцев в ряде своих работ выдвинул тезис об образовании еще в VII—VI вв. до н. э. большой «скифской державы» и определял эту державу в чертах раннефеодального государства, сравнивая ее с «Золотой ордой».10 Взгляд М. И. Ростовцева потом был принят рядом других ученых, в частности Ю. В. Готье 11 и С. Юшковым,12
за границей — Н. П. Толлем,13 Эбертом,14 Кречмером15 и Г. Вернадским.16
В 1949 г. в «Очерках по истории Северного Причерноморья» эта концепция была подвергнута автором подробному разбору, так что останавливаться на этом вопросе и повторять выдвинутые против М. И. Ростовцева и его единомышленников контрдоводы представляется сейчас излишним.17
В советской исторической и археологической литературе по Северному Причерноморью также высказывались весьма различные мнения о времени образования первых местных государств. С. А. Семенов-Зусер в книге, вышедшей в 1931 г. и, по отзыву B. И. Равдоникаса, в значительной мере представлявшей собой пересказ доводов А. С. Лаппо-Данилевского, рассматривал социальный строй скифов, как построенный еще на началах родоплеменной организации.18 В. И. Равдоникас в работе «Пещерные города Крыма и готская проблема»19 отмечает начавшийся в скифском обществе процесс социально-имущественного расслоения и формирования рабовладельческих отношений, но в конечных своих выводах характеризует общественный строй скифов как еще доклассовый. А. П. Смирнов в 1935 г. выдвинул тезис о существовании у кочевых скифов геродотовского времени рабовладельческого строя и возникновении в их среде государства раннерабовладельческого типа.20 В противоположность этому взгляду C. А. Жебелев (особенно четко он пишет об этом в «Последнем Перисаде») считал, что до II в. до н. э., до образования скифского царства Скилура и Палака в Крыму, никаких объединений государственного характера у скифов не существовало. «Важным фактором во всей обстановке середины II в. в Крыму было то,— пишет С. А. Жебелев, — что скифы, жившие и действовавшие до тех пор вразброд, начали постепенно объединяться. В Крыму в тылу у Херсонеса образовалось объединенное скифское государство, во главе которого стал царь Скилур».21 В дальнейшем точка
зрения С. А. Жебелева была целиком принята М. И. Артамоновым22 и автором23 и каждый попытался выдвинуть в ее пользу дополнительную аргументацию.
Противоположную позицию в этом вопросе занял Б. Н. Траков. В 1950 г. в статье «Скифский Геракл»24 он выдвинул тезис о резком и быстром переходе в конце V и в первой половине IV в. до н. э. скифского общества от строя военной демократии к рабовладельческому государству. Б. Н. Граков считает, что этим рабовладельческим государством явилось царство Атея, включившее в свои границы огромное пространство от Истра до Меотиды.
В 1952 г. была проведена конференция ИИМК, специально посвященная вопросам скифо-сарматской археологии.25 На этой конференции Б. Н. Граков выступил с развернутым докладом по этой проблеме.
Уже после конференции ИИМК вышла в свет книга Б. Н. Гракова «Каменское городище».26 Археологической части этой работы предпослан и «Краткий очерк истории Скифии». В этом очерке Б. Н. Граков, развивая свои мысли, уже высказанные в докладе на конференции, формулирует основные положения своей концепции. «В 339 г., — пишет он, — завершается эпопея объединителя Скифии Атея. Этот царь прожил длинную, девяностолетнюю жизнь. К концу сороковых годов он уже закончил объединение всей страны от Меотиды до Истра».27 Центр царства Атея, по словам Б. Н. Гракова, «лежал в пределах степей от Перекопа до Истра, тяготея в основном к Днепру».28 Иными словами, раскопанное Б. Н. Граковым Каменское городище было объявлено своего рода столицей этого государства. Дальше Б. Н. Граков пишет о правящем в царстве Атея классе, основным источником доходов которого «был экспорт хлеба через греков»;29 о рабах — «рабский труд типа труда гелотов был, вероятно, основной силой,
производительной формой для обеспечения такой торговли».30 Б. Н. Граков считает, что в царстве Атея «рабство имело все три формы рабства древности — завоеванных рабов в Крыму, рабов, захваченных на войне, рабов-должников».31 Но, кроме рабов, существовали и другие группы зависимого населения: «могли быть тут и своеобразные скифские „периэки", особенно среди кочевников».32 Государство Атея не прекратило своего существования и после поражения и смерти своего основателя. «Это царство с центром на Днепре после поражения Атея сохранилось в течение полутораста лет (IV—III вв. до н. э.)».33
Конечный свой вывод Б. Н. Граков формулирует следующим образом: «Скифия являлась не конгломератом племен, как империя Кира, а государством народности, имевшей свой издавна сложившийся язык, свою экономическую базу, свою культуру... От начала союза племен она, более или менее единая, прожила в виде самостоятельного царства около 800 лет». 34
Точку зрения Б. Н. Гракова разделяет и ряд других лиц, занимающихся историей Северного Причерноморья: Э. И. Соломоник—в своей статье «О скифском государстве», опубликованной в юбилейном сборнике Керченского музея;35 Д. Б. Шелов — в своей популярной книге «Античный мир в Северном Причерноморье»,36 в статье, специально посвященной Атею,37 и статье о месте античных государств Северного Причерноморья в истории народов СССР;38 Т. В. Блаватская — в своей книге о западно-понтийских городах; А. И. Мелюкова — в автореферате кандидатской диссертации «Вооружение, войско и военное искусство скифов».39 В этом автореферате А. И. Мелюкова, например, пишет: «С образованием государства (имеется в виду царство Атея,— Д. К.) в организации скифского войска наступили изменения... добровольный принцип организации уступил место принудительному, когда государственная власть регулировала численность воинов, необходимых для проведения тех или иных военных опе-
раций».40 Таким образом, по мнению А. И. Мелюковой, в государстве Атея существовала своего рода воинская повинность и призывы на военную службу.
Свое, так сказать, официальное признание излагаемая точка зрения получила на страницах сводного, обобщающего результаты многих других работ издания «Очерки истории СССР» Института истории материальной культуры Академии наук СССР.41 Здесь концепция Б. Н. Гракова излагается так, что у читателя, непосредственно незнакомого с источниками и историей этого вопроса, не может возникнуть никаких сомнений в исторической достоверности излагаемых в «Очерках» фактов.
На самом деле важнейший, можно сказать, решающий из этих фактов — самый факт существования большого скифского государства на территории «от Меотиды до Истра»,42 не говоря уже о всех приписываемых этому государству особенностях его социально-экономического строя, не может считаться засвидетельствованным античной литературной традицией, ибо ни один из античных авторов его прямо не констатирует; если, впрочем, не считать одной единственной фразы Страбона (VII, 3, 18), которая ниже будет подвергнута специальному разбору.
Не нашел этот факт отражения и в имеющемся материале археологических исследований скифских городищ и погребений. Опираясь на этот материал, относящийся к периоду, еще не озаренному светом местной письменности, можно составить лишь представление об общем уровне материальной жизни скифских племен, но не о величине и структурных особенностях скифского государства, если бы таковое и существовало. Иными словами, оперируя археологическими данными в таком вопросе, как вопрос о времени появления и характере скифского государства, в лучшем случае можно лишь говорить о предпосылках к образованию в местной племенной среде объединений государственного типа — констатировать лишь возможность появления таких объединений. Между возможностью появления государственных объединений и реальным, исторически засвидетельствованным фактом их возникновения, однако, дистанция огромных размеров.
Впрочем, штудируя работы Б. Н. Гракова и его единомышленников, очень нетрудно убедиться, что в обосновании выдвигаемого ими положения о существовании в IV в. до н. э. скифского государства с границами «от Меотиды до Истра» археологическая аргументация играет совершенно ничтожную роль.43 Они вспоми-
нают об этой аргументации лишь при встречах с инакомыслящими. В этих случаях, будь то устное обсуждение или выступления в печати, всем, не согласным с выводами Б. Н. Гракова, с автоматической безотказностью предъявляется обвинение в «совершенном игнорировании археологического материала»44 без всяких пояснений, что собственно следует иметь в виду под его использованием в данной конкретной связи. Между тем вопрос этот далеко не лишний. Базируясь на одном археологическом материале, как бы хорошо он не был изучен, вряд ли без помощи письменных источников окажется возможным когда-либо решить такие вопросы, как вопрос о границах Атеева царства или вопрос о его социальной и политической структуре. Познавательные возможности любой отрасли научного знания в большей или меньшей мере ограничены особенностями того материала, с которым ей приходится иметь дело. С этим нельзя не считаться.
При таких условиях в поисках ответа на интересующие нас в данной связи вопросы остается снова обратиться к тем свидетельствам античных авторов о скифском царстве Атея, которые дошли до нашего времени. Думается, что только таким путем можно попытаться внести хотя бы некоторую ясность в остающийся все еще очень спорным вопрос о времени появления скифского государства, его характере и исторических особенностях.
Имя скифского царя Атея упоминается в различной связи семью античными авторами: Страбоном (VII, 3, 18), в описании побережья от Истра и Борисфена до Тамираки и Каркинитского залива; Юстином (Just. I, 2, 1 — 15), излагающим не дошедшие до нашего времени произведения Помпея Трога; Павлом Оросием (III, 13, 4—7), почти полностью повторяющим рассказ Юстина о военных действиях между Атеем и Филиппом; Полиэном (Strateg. VII, 44, 1) и Фронтином (Strategmat.II, 4, 20), сообщающими об одной из военных хитростей Атея, примененной им в войне с трибаллами; наконец, Плутархом (Αποφθέγματα Ατεον = SC, I, 496), и Климентом Александрийским (V, 5, 31). Они приводят несколько эффектных сентенций, вкладываемых ими в уста Атея.
Из семи античных авторов только один Страбон упоминает о власти Атея над местным северочерноморским населением. Пишет он об этой власти в тоне большой неуверенности — δοκει—
автора, что изображение сцены борьбы человека со зверем на золотых штампованных бляшках представляет собою изображение скифского Таргитая, никак не доказывается, а принято в виде постулата. В лучшем случае в этом предположении можно видеть лишь весьма гадательную гипотезу.
«как кажется»:45 'Ατέας δέ δοκεΐ των πλείστων άρξαι τών ταύτη βαρβάρων ό πρό,ί Φίλιππον πολεμήσας τάν Άμόντου (VII, 3. 18 = SC, 121) _
«Атей, воевавший с Филиппом, сыном Аминты, кажется господствовал над большинством здешних варваров». Фраза эта не связана у Страбона с общим контекстом § 18, в котором идет речь о климате Северного Причерноморья. Для читателя она звучит неожиданно.
Приведенное место, как заметил еще Бергер в своем исследовании о фрагментах Эратосфена, опубликованных в 1880 г.,46 производит в общем контексте Страбона впечатление вставки, инородного тела, прерывающей ход его географического описания, к которому он потом снова возвращается. Такого рода отступления типичны для Страбона. Они свидетельствуют об использовании им в своем в значительной мере компилятивном по характеру труде различных источников, в том числе и источников исторических.
Из какого источника почерпнул Страбон свои сведения об Атее? Общеизвестно, что Страбон черпал материал для своего труда не столько из личных наблюдений (ибо ездил и наблюдал он сравнительно мало), сколько из современной ему и более ранней географической, этнографической и исторической литературы, на которую он часто ссылается.47 Это можно с полным основанием распространить и на те книги труда Страбона, которые он посвятил западному, северному и южному берегам Понта. Автор до сих пор единственного исследования, специально посвященного Страбону как источнику по Северному Причерноморью (имеется в виду исследование М. И. Ростовцева, вышедшее в 1914 г. в Харькове отдельным изданием),48 категорически утверждает, что вне зависимости от того, что Страбон был родом с Понта, в соответствующих частях его труда «нет ни малейшего указания на то, чтобы Страбон был лично знаком с северным и восточным побережьем Черного моря». По заключению М. И. Ростовцева, которое вряд ли может быть оспорено, описывая ту
или иную часть этих побережий, Страбон всегда руководствуется: 1) периплом, т. е. описанием берега, рек, городов, гаваней, обитающих здесь племен; 2) историческими справками по поводу отдельных городов и племен (прибавим от себя, черпаемыми им из различных источников); 3) общим описанием страны, сопровождаемым, как правило, также историческими справками.
Третья глава VII книги Страбона, в § 18 которой содержится интересующая нас фраза об Атее, также построена по этому принципу. С § 14 этой главы начинается довольно сухой перечень рек, городов, племен, с указанием расстояний, начиная от Истра и дальше по побережью на северо-восток. Перечень этот, очевидно, почерпнутый из находившегося в руках Страбона перипла (вопрос, какой это был перипл, в данном случае несуществен), продолжается и в §§ 15, 16 и 17. На протяжении всех этих параграфов встречаются две исторические справки. Одна о совершавших по этим местам походы Дарий и Лисимахе. Причем о последнем сказано, что он попал в плен, но был отпущен благодаря ευγνώμονος τοΰ βαρβάρου— «благожелательности или снисходительности варвара». (Тут ссылка к уже сказанному выше, т. е. к § 8 той же главы, где об этом же говорится подробнее).
Вторая историческая справка в § 17 касается роксолан — их помощи Палаку во время войны с Диофантом, полководцем Митридата. На § 17 изложение перипла прерывается, ибо § 18 посвящен уже не дальнейшему описанию побережья, а характеристике климата и природных условий Северного Причерноморья в целом. В этом параграфе также две исторические справки. Одна служит иллюстрацией сурового климата — замерзание Керченского пролива. Здесь Страбон рассказывает о полководце Митридата Неоптолеме, одержавшем две победы на одном и том же месте в проливе: одну морскую и одну, когда пролив замерз, на льду в конном строю. Следует отметить, что о том же самом эпизоде и в той же связи — в связи с характеристикой климата — Страбон рассказывает во II книге: в 1 главе § 16; рассказывает почти в тех же словах с той лишь разницей, что здесь он не называет Неоптолема по имени, просто говорит ό τοΰ Μιθριδάτου στρατηγός.
Вторая историческая справка в § 18, совершенно не связанная с общим его контекстом, это цитированная выше фраза об Атее. После этой фразы Страбон возвращается к прерванному им изложению перипла и в § 19 продолжает дальнейшее описание побережья от Борисфена до Тамираки и Каркинитского залива. Такое расположение материала не могло не обратить на себя внимания. Бергер считает, что весь этот отрывок о климате, вклинившийся в описание побережья, явно почерпнут Страбоном из другого источника.49 Какого? На этот вопрос Бергер дает совершенно определенный ответ. Дело в том, что среди примеров,
иллюстрирующих холод, Страбон упоминает о медных гидриях χαλκαι ύδριαι, лопающихся от холода. Упоминание об этих χαλκού υοριαι гораздо более подробное и с прямой ссылкой на Эратосфена мы находим у Страбона (II, 1, 16 = SC, 99). Здесь Страбон рассказывает, что Эратосфен в доказательство холода приводит надпись, поставленную жрецом Стратием в пантикапейском храме Асклепия, — надпись на лопнувшей от мороза медной гидрии. На этом основании Бергер приходит к выводу, что весь этот прерывающий описание побережья отрывок заимствован Страбоном из Эратосфена.50 М. И. Ростовцев к этому прибавляет еще один довод: все примеры, иллюстрирующие суровость климата, связаны главным образом с Пантикапеем а не с Ольвией. Это, по мнению Ростовцева, характерно именно для Эратосфена и его времени, ибо тогда «Боспор в жизни северного побережья играл ту же роль, какую в эпоху Геродота, не знающего Пантикапея, играла Ольвия». Руководствуясь всеми этими соображениями, М. И. Ростовцев следующим образом формулирует свой вывод: «Не может быть поэтому сомнения, что весь отрывок взят у Эратосфена, включая и краткое замечание о царе Атее, заключающее отрывок и не вяжущееся ни с текстом рассказа, ни с эпохой Страбона».51
С этим выводом М. И. Ростовцева, однако, согласиться очень трудно. Эратосфен, как известно, умер в 195 г. до н. э. Факт этот не может возбуждать никаких сомнений, поскольку основные вехи биографии Эратосфена нам относительно хорошо известны. Между тем полководец Митридата Неоптолем одержал свои победы в Керченском проливе после 80 г. до н. э.52 Отсюда неоспоримо вытекает, что Бергер и М. И. Ростовцев в данном случае не правы. Отрывок заимствован Страбоном не целиком. В него он включил сведения по крайней мере о Неоптолеме, почерпнутые и из других источников.
В таком случае, какие у нас могут быть основания думать., что фраза об Атее заимствована у Эратосфена?
Для выяснения этого вопроса необходимо присмотреться, в каких случаях Страбон в части своего труда, посвященной Северному Причерноморью, упоминает имя Эратосфена. Всего таких случаев автор насчитал одиннадцать.
I, 2, 1 — Страбон приводит мнение Эратосфена в связи с вопросом о значении походов Александра для расширения географического кругозора.
I, 3, 2 — Страбон спорит с Эратосфеном и не соглашается
с его определением самого восточного пункта «нашего моря» (ημας θαλάττης).
I, 4, 2 — Упоминает имя Эратосфена в связи с вопросом
о ширине обитаемой земли. I, 4, 7 — В связи с вопросом о делении материков.
II, 1, 16 — Это цитированное уже место — о медной гидрии, лопнувшей от холода.
II, 1, 18 — В связи с вопросом, лежат ли Фапсак и Каспийские горы на одном и том же меридиане.
II, 4, 8 — Критикует мнение Эратосфена о числе полуостровов в Европе.
II, 5, 25 — Обвиняет Эратосфена в ошибке, допущенной им при определении самого восточного пункта ойкумены.
II, 5, 42 — Упоминает Эратосфена в связи с определением
расстояния от Мерой до Геллеспонта и Борисфена.
VII, 3, 6 — Ожесточенно спорит с Эратосфеном по вопросу об осведомленности Гомера в географии и этнографии.
VII, 3, 7 — Также спорит с Эратосфеном по тому же вопросу.
Таким образом, во всех тех случаях, когда Страбон называет прямо имя Эратосфена, он не заимствует и не оспаривает у него никаких исторических сведений. Какие же в таком случае могут существовать основания предполагать, что сведения об Атее были почерпнуты Страбоном у Эратосфена? Больше того, когда Страбон, например, ссылается на Посидония, он часто выражает одобрение его взглядов: ου κακως εικάζει — «недурно предполагает» (VII, 2, 2; 3, 2; 3, 3) — и дальше безоговорочно принимает мнение Посидония. Из приведенных выше мест видно, что никогда Страбон таких комплиментов по адресу Эратосфена не расточает, обращается же к нему совсем в другом тоне.
К сожалению, вопрос о тех античных писателях, у которых Страбон, не называя их по имени, черпает свой материал, принадлежит к числу труднейших и в лучшем случае может быть разрешен лишь в сугубо предположительной форме. Тем не менее в отдельных случаях с большей или меньшей долей вероятия оказывается возможным установить то направление, к которому принадлежали эти писатели. В данном случае нас, конечно, в первую очередь интересуют те авторы, у которых Страбон черпал материал для своих исторических экскурсов и справок. В решении этого вопроса приходит на помощь сам Страбон.
В I, 2, 1 он сам излагает, если так можно выразиться, основные принципы, положенные им в основу использования исторического материала.
1) Первый принцип он формулирует так: «К познаниям современников многое прибавило (των Ρωμαίων επικράτεια και των Παρθυαίων) владычество римлян и парфян».
2) До этого «людям, жившим после походов Александра (здесь ссылка на Эратосфена, — Д. К.), много знаний дали эти походы».
3) «Дальнейшие области до меотов и побережья, оканчивающегося областью колхов, сделал известными Митридат».
Нетрудно заметить, что почти все исторические экскурсы и примеры распадаются у Страбона именно на эти три раздела. В интересующей нас сейчас части труда Страбона исторические его экскурсы также распадаются в основном на эти три раздела.
Вспомним эти экскурсы.
В § 14 он вспоминает Дария и Лисимаха. О Дарии говорится очень кратко — это в сущности то, что может быть названо общеизвестным фактом, и ссылок на такие факты сравнительно немного. Экскурс же о Лисимахе связан с определенной тенденцией, приверженность к которой Страбон не скрывает от своих читателей. Напоминаю еще раз, что попавший в плен Лисимах, т. е. деятель, связанный с эпохой Александра (тут Страбон верен своим принципам), был отпущен благодаря ευγνώμονος τοΰ βαρβάρου. Страбон тут же оговаривает, что он подробнее говорил об этом выше. И действительно, в § 8 той же главы мы встречаемся с более подробным рассказом о Лисимахе, выдержанным в духе явной идеализации варварского мира, столь характерном для направления, представленного Эфором и Посидонием. Тут и «бедность» варваров, и «довольство своим положением», и «благородство», проявленное Дромихетом по отношению к плененному Лисимаху.
Второй исторический экскурс о помощи, оказанной роксоланами Палаку, в полном соответствии о вышесформулированными принципами Страбона, относится к эпопее Митридата.
В наиболее для нас интересном § 18 один из экскурсов о сражении Неоптолема снова относится ко времени Митридата, а второй — посвящен Атею.
Этот экскурс, учитывая все то, что мы знаем об этом царе благодаря Помпею Трогу в изложении Юстина, Оросию, Полиэну и Фронтину, органически связан с традицией о Филиппе и Александре. Но тут важно подчеркнуть, что для этой традиции как раз характерна тенденция идеализировать варварский мир, писать о бедности и простоте жизни скифов и в то же время наделять их чертами высокой морали.
Приверженность Страбона к этому направлению совершенно бесспорна, ибо он сам об этом пишет в VII книге (глава 3, §§ 1— 9). В органической связи с этими взглядами находится и прекло-
нение Страбона перед авторитетом Гомера. Для Страбона и его единомышленников Гомер был не только непревзойденным поэтом, но и олицетворением древней мудрости и простоты, непререкаемым авторитетом в области древней географии и этнографии. Можно с уверенностью утверждать, что Страбон не только знал, но и увлекался произведениями писателей, повествовавших о высоких моральных качествах, мужестве и могуществе скифов. (Приемы преувеличений для этих писателей очень типичны).
Таким образом, если мы не можем по имени назвать автора, у которого Страбон почерпнул свои сведения об Атее, «властвовавшем над большей частью варваров» Северного Причерноморья, то с большей или меньшей долей вероятия оказывается возможным установить то направление, к которому принадлежал этот писатель. Это то самое направление, которое создало столь популярный в античной традиции образ Анахарсиса — одного из семи мудрецов древности. И не случайно сентенции, вкладываемые Климентом Александрийским и Плутархом в уста скифского царя Атея, и по содержанию, и по форме, и по стилю весьма близки к сентенциям мудрого по своей неиспорченной цивилизацией природе Анахарсиса.
Направление, о котором идет речь, оказывается весьма долговечным. Восходящая к Эфору тенденция идеализации варваров затем переходит к историку Александра — Арриану, видимо, воспроизводящему традицию Птолемея, Аристобула и Клитарха. М. И. Ростовцев высказывает мысль, с которой трудно не согласиться: стремление возвеличить Александра, изобразить его победителем непобедимых, естественно, толкает историков этого направления к подробному и тенденциозному описанию его военных действий на территориях, населенных варварами. Бедность и справедливость скифов делала их непобедимыми.54
Но любопытно, что та же идеализация скифов наблюдается и у Курция, который занимает по отношению к Александру резко отрицательную позицию. Подчеркивая моральное превосходство скифов, он нарочито противопоставляет эти их качества жадности и деспотизму Александра. При всех этих условиях нельзя не отдать должного критическому чутью и чувству меры приверженного к этой традиции Страбона. В своем экскурсе об Атее, которого, кстати сказать, не знает ни один другой письменный источник, непосредственно относящийся к Северному Причерноморью, Страбон все же не забыл сказать δοκεΐ. Приходится только удивляться, почему это страбоновское δοκεΐ начисто игнорируется Б. Н. Граковым и другими сторонниками его концепции.
Как только что выше было отмечено, все остальные шесть авторов, упоминающие имя Атея, не связывают его деятельности с Северным Причерноморьем. Для них она ограничивается райо-
ном, непосредственно прилегающим к Истру, и территорией Фракии, т. е. не Северным, а Западным Причерноморьем.
Так, военная хитрость Атея, о которой рассказывают Фронтин и Полиэн, связывается с военными действиями Атея против фракийского племени трибаллов. Рассказ этот у Фронтина сводится к тому, что «Athas rex Scytharum», когда ему пришлось сразиться с превосходящими силами трибаллов, — iussit a feminis et pueris omnique imbelli turba, — «приказал женщинам, детям и всей нестроевой толпе» подогнать к тылу неприятеля стада ослов и быков и нести впереди поднятые копья; затем он распустил слух, что к нему идут подкрепления от более отдаленных скифов (...auxilia sibi ad ulterioribus Scythis adventarent). Этим он побудил неприятеля отступить.
Примерно к тому же самому сводится и рассказ Полиэна с той разницей, что он не называет Атея по имени и приказ двинуться с табунами лошадей дается не женщинам и детям, а γεωργοΐς και τοις ίπποφορβοΐς — земледельцам и коневодам.
Вызывает совершенное недоумение вывод Б. Н. Гракова, основанный на этом рассказе. На стр. 20 «Каменского городища» он пишет: «Из передачи Полиэном известного анекдота о битве Атея с трибаллами видно, что власть Атея распространялась и на внутренние скифские племена».
Из чего это видно? Если придерживаться текста Полиэна, то выходит, что Атей только ввел в заблуждение противника, в исторической же действительности никакой помощи со стороны других скифов ему оказано не было. В этом и состояла военная хитрость, побудившая Полиэна и Фронтина включить этот эпизод в свои сборники.
Кроме того, Полиэн пишет: νομίσαντες τους άνω Σκόθας ήκειν αυτοΤς συμμάχους, т. е. здесь имеются в виду союзники Атея, которые вовсе не обязательно могли быть его подданными.
Но существует еще одно обстоятельство, понижающее надежность рассказов Полиэна и Фронтина как исторических источников. Дело в том, что буквально та же самая военная хитрость приписывается Полиэном не только Атею, но и Пердикке (IV, 19; ср.: Фронтин IV, 7), а у Диодора встречается сходный рассказ, относящийся к военной деятельности Агафокла.
Создается впечатление, что здесь мы имеем дело с ходовым, популярным в античное время рассказом, который античные авторы связывают с различными историческими лицами. Строить какие-либо далеко идущие выводы на основании этих рассказов при таких условиях представляется по меньшей мере рискованным.
К этому можно прибавить, что источники Полиэна и Фронтина, касающиеся их сведений о скифах, по общему мнению ученых, занимавшихся этим кругом вопросов, не поддаются определению. Тут возможны лишь более или менее гадательные предпо-
ложения. По одному из таких предположений, высказанных Шубертом и М. И. Ростовцевым, рассказы эти, но не непосредственно, а через Дуриса, восходят к Феопомпу.55 Но и в этом случае надежность их не повышается, поскольку за Феопомпом не случайно утвердилась репутация писателя кабинетного и не очень осведомленного в военных делах.
При таких условиях главным источником наших сведений о событиях, связанных с именем Атея, остается Помпей Трог в пересказе Юстина, к которому примыкает повторяющий его почти дословно Павел Оросий — писатель поздний, современник Блаженного Августина.
Помпей Трог занимает совсем особое место в латинской историографии. Оставляя сейчас в стороне вопрос о многочисленных и разнообразных источниках Помпея Трога, лежащих в основе большого его труда Historiae Philippicae, позволим себе остановиться в интересующей нас связи лишь на самом главном — на том, что может быть названо общей концепцией Помпея Трога. Вопросу об этой концепции Помпея Трога посвящена очень обстоятельная статья К. К. Зельина.56 Помпей Трог, по мнению К. К. Зельина, резко отрицательно относился к тому, что мы теперь называем агрессией: завоевательные войны с целью порабощения соседей, с его точки зрения, безусловное зло. В идиллические времена древности цари, возглавлявшие народы — populi, gentes, nationes, воевали не ради порабощения своих соседей, а вели войны с более отдаленными от них народами ради славы. Но потом времена изменились, и главным мотивом завоевателей становится жажда добычи. Именно такими чертами характеризует Помпей Трог Филиппа II. Ему приписывается perfidia — коварство (VIII, 1, 3), он не отягощает себя никакими моральными соображениями. В VIII, 3, 13 говорится, что не было такого права, установленного людьми или богами (jus и fas), которое Филипп бы не осквернил. Он разрушает города, продает в рабство женщин и детей, грабит храмы (VIII, 3, 1 и сл.). Для морального облика Филиппа характерно лицемерие — simulatio. Дружбу он ценит лишь тогда, когда она ему выгодна.
В сходных чертах характеризует Помпей Трог в IX—XII книгах и Александра. Ему также свойственны simulatio — двоедушие, crudelitas — жестокость, superbia — высокомерие, жажда роскоши и жадность к деньгам.
Весьма любопытно, что в речи, вложенной в уста Митридата (XXVIII, 2, 8), Помпей Трог подобным же образом характеризует и своих соотечественников римлян. Кто такие римляне? Они отняли землю у ее законных собственников, похитили жен, осно-
вание их города сопровождалось братоубийством. Основатели государства вскормлены волчицей, и до сих пор души у римлян волчьи, они ненасытны в жажде крови и власти (XXXVIII, 6, 7).
И вот всем этим жестоким завоевателям и народам противопоставляются скифы — самый древний народ, сохранивший старинные обычаи и моральную чистоту. Скифы не знают собственности, презирают золото и серебро. Поэтому все попытки покорить скифов, предпринятые Киром, Дарием и Александром, не увенчались успехом. Скифы в полной мере обладают тем, что римляне обозначили словом virtus. Они тоже вели войны и покорили Азию, но руководствовались они при этом жаждой не добычи, а славы. Совершенно ясно, что такого рода воззрения Помпея Трога в значительной мере предрешили выбор первоисточников. В трактовке деятельности Филиппа и Александра он использует враждебную им традицию раннеэллинистического времени, а в характеристике скифов целиком примыкает к идеализирующему их направлению.
В передаваемом Юстином рассказе Помпея Трога об Атее (IX, 2, 1-—16) влияние этой идеализирующей скифов традиции ощущается в каждой строке: и в полных достоинства переговорах Атея с Филиппом, и в его отказе удовлетворить требование Филиппа о погашении части его военных издержек. На это требование Атей отвечает, что у него нет таких сокровищ, которыми он бы мог удовлетворить столь богатого царя. Отказ Атея удовлетворить требования Филиппа и послужил, по Юстину, причиной войны. Филипп прекращает осаду Византия и предпринимает поход против Атея. При этом он еще раз обнаруживает присущее ему вероломство. Послы Филиппа, чтобы, так сказать, усыпить бдительность Атея, объявляют ему, что во время осады Византия Филипп обещал поставить статую Гераклу, и цель его похода ограничивается установкой этой статуи у устья Истра. Заканчивается этот рассказ тоже весьма характерно. Когда Филипп в сражении разбил скифов, несмотря на превосходство их в доблести и численности, при помощи хитрости — cum virtute et numero praestarent, astu Philippi vincuntur — победителям досталась богатая добыча: 20 тысяч детей и женщин, множество скота, но золота и серебра не оказалось — auri argentique nihil.
Если теперь отбросить из рассказа Трога—Юстина все эти красочные подробности, навеянные тенденциозной трактовкой обоих действующих в повествовании лиц, и македонского царя Филиппа, и Атея, то рассказ этот может быть сведен примерно к следующему.
Скифский царь Атей, теснимый войной с истрианцами — rex Scytharum Atheas, qui cum bello Histrianorum premeretur, попросил при посредстве аполлонийцев помощи у Филиппа — auxilium а Philippo per Apollonieuses petit.
Но тем временем умер rex Histrianorum и тем самым — metu belli et auxiliorum necessitate Scythas soluit — освободил скифов от страха войны и нужды в помощи.
После этого Атей взял назад свою просьбу о помощи Македонии и свое обещание передать за эту помощь свое царство Филиппу после своей смерти. Филипп, несмотря на это, потребовал у Атея денег, необходимых для погашения значительных военных расходов, связанных с осадой Византия. Когда же Атей отказал в выплате этих денег, Филипп после прекращения осады Византия, вызванной хорошо известными причинами, предпринял поход против Атея и в первом же сражении разбил его наголову.
Историческому осмыслению всех этих фактов и внесению в них известного рода корректив существенно могут помочь имеющиеся у нас сведения о военных и политических событиях этого времени.
События эти настолько значительны, что нашли отражение у целого ряда авторов: в речах Демосфена, у Диодора, Юстина, Полиэна, Плутарха, Дионисия Византийского, Гезихия, Стефана Византийского и других авторов. Суть этих событий заключалась в том, что после походов 353, 351 и 346 гг. до н. э. Филиппа во Фракию, в 342—341 гг. до н. э., он захватил владения фракийских царей Тереса и Керсоблепта, т. е. овладел значительной частью Фракии. После того как на прилегающем к Геллеспонту побережье был основан Филипполис — опорный пункт македонского господства над Фракийским побережьем, Филипп приступил к завоеванию побережья Пропонтиды, выступив против Византия и находившегося с ним в союзе Перинфа.
Переход в руки Филиппа контроля над проливами, через которые шел в Грецию хлеб с побережий Черного моря, стал представляться делом недалекого будущего. Кровные интересы не только Афин, но и ряда других греческих городов оказались иод угрозой. В результате образуется сильная коалиция греческих городов во главе с Афинами, располагавшая значительными морскими силами. В ходе начавшихся военных действий Филипп терпит первые в своей деятельности крупные неудачи. Вынужденный пристановить осаду Перинфа, он часть своих сил перебрасывает к Византию. Но вскоре ему пришлось снять осаду Византия и предпринять поход на север к Истру. Если вспомнить предшествующую военную деятельность Филиппа, а также то, что произошло уже после его смерти, станет ясным, что военные действия Македонии против фракийских племен и чередующиеся с ними столкновения с греческими городами были органически связаны друг с другом. Любая военная или политическая неудача на одном из этих двух участков деятельности неизбежно вызывала осложнения на другом. Неслучайно Александр сразу же после получения власти был поставлен перед необходимостью совершить поход к Дунаю. Вот почему неудача, которую Филипп потерпел под Византием, грозила уничтожить плоды всех его успехов, до-
стигнутых во Фракии в течение трех предшествующих лет. В этом коренятся основные причины его похода, предпринятого не только против Атея, но и поднявших против него оружие трибаллов.
Теперь уместно вернуться к вопросу: какую роль во всех этих событиях сыграл Атей?
Из Юстина—Трога вытекает, что столкновение между Атеем и rex histrianorum началось раньше, до осады Византия, во всяком случае до того, как осада эта была снята.
Кто этот rex histrianorum? Данов57 и Глотц58 видят в нем единоличного правителя греческого города Истрии; Пик,59 Б. Н. Граков 60 и Кондураки61 — вождя одного из местных племен; Т. В. Блаватская — некую коалицию жителей Истрии с местными племенами.6- Два последних мнения вряд ли могут быть оправданы, поскольку ни один из античных авторов, кроме Псевдо-Скилака Кариандского, такого племени не называет.
Что касается Псевдо-Скилака, то в своем перипле (20) он пишет: "ίστροι; μετά δε Ένέτους είσ'ιν "Ιστροι έθνος, ποταμός "Ιστρος. Παράπλους δέ της "Ιστριανών χώρας. Но свидетельство Псевдо-Скилака не отличается определенностью, так как энеты, по Геродоту (I, 196), представляют собой часть иллирийского племени и живут (V, 9) у Адриатического моря. Геродот же в рассказе о Скиле (IV, 78) сообщает, что Скил был сыном, родившимся έξ Ίστριηνής δέ γυναικός. Штейн в комментарии к этому месту отмечает, что в данном случае может идти речь только об уроженке города Истрии.
В Scriptores Augustae (XXI, 16, 3) у Юлия Капитолина Максима и Бальбина встречается свидетельство о падении Истрии, с ссылкой на Дексиппа — fuit et Histriae excidium eo tempore ut autem Dexippus dicit Histricae civitatis.
Так как Дексипп писал по-гречески, то, следовательно, отсюда можно предполагать прилагательное ιατρικός, η, ον.
Наконец, в Inscriptiones Atticae (III, pars posterior, 1882) встречается аттическое надгробие римского времени № 2499: Σίμη Άπατουρίου Ίστριανή.
Все эти данные подкрепляют мнение Керста Данова и Глотца, видящего в rex Histrianorum единоличного правителя греческого города Истрии.
Но почему Трог—Юстин называют его rex? Какое значение это имеет в данном контексте? Для выяснения этого вопроса сле-
дует обратиться к труду А. И. Доватура,63 который подвергает специальному анализу такие термины, как τύραννος, μόναρχος и βασιλεύς. В конечном итоге А. И. Доватур приходит к выводу о довольно свободном словоупотреблении. Единоличные правители, овладевшие единоличной властью не в порядке престолонаследия, называются то τύραννος, то μόναρχος, а в повествованиях, прямо или косвенно отражающих устную новеллу, и термином βασιλεύς.
Очень было бы важно проследить, как переводят эти термины латинские авторы, особенно близкие по времени к Помпею Трогу, Георгес в словаре пишет, что под словом rex в республиканское время разумеется всякий ненавистный правитель. К сожалению, близкий по времени с Помпеем Трогом Корнелий Непот, например, в биографиях Мильтиада и Фемистокла пользуется греческим термином «тиран» без перевода — tyrannus . . . tyranni. Но Тит Ливии знает оба термина. В главах 4—7-й и 21—26-й XXVII его книги, а также в главе 30-й XXXIV книги можно встретить и термин rex, и термин tyrannus для обозначения однородных политических явлений. Но самое в этом отношении интересное словоупотребление встречается у Авла Геллия — Noctes Atticae, XVI, 19.
В данном случае Авл Геллий пересказывает Геродота (I, 23— 24), т. е. содержащееся у Геродота предание об Арионе.
И то место, в котором Геродот прямо называет Периандра тираном, передает так: «rex Corinthi Periander», «а rege Periandro». При этом характерно, что Авлу Геллию знаком термин tyrannus и он пользуется им. О Дионисии Старшем он пишет: et in Sicilia Dionysus superiar tyrannidem tenuit.
Таким образом, у латинских авторов можно констатировать ту же свободу в политическом словоупотреблении, что и у греческих.
Из всего этого следует, что под rex Histrianorum скорее всего следует разуметь единоличного правителя греческого города Истрии, утвердившегося у власти путем тиранического переворота.
Ничего неожиданного в этом нет. Когда Аристотель в «Политике» (V, 5, 1; 5, 7) приводит примеры олигархических переворотов, он называет и Истрию, и Аполлонию. Они у него упоминаются, так сказать, в паре. Из исторического опыта Греции мы очень хорошо знаем, как часто олигархические режимы сменяются тираническими. В частности, Милет — общая метрополия и Истрии, и Аполлонии — также не миновал этого этапа в своем историческом развитии.
Таким образом, все говорит за то, что Атей воевал с греческим городом Истрией. Если это так, то у нас возникают совершенно определенные представления об исторических масшта-
бах всех этих событий. Вряд ли может идти речь о главе грандиозного по тому времени государства, взывающем о помощи к Филиппу при военном столкновении с одним из сравнительно небольших городов Западного Понта. Вряд ли Филиппу предстояло, если бы его соглашение с Атеем состоялось, короноваться в столице Атеева царства, Каменском городище, и, наконец, вряд ли вся эта эпопея могла бы закончиться одним сражением, если бы за спиной Атея действительно находилось подвластное ему государство с территорией, простиравшейся от Истра до Меотиды.
Нужно ли еще раз повторять, что в поле нашего зрения нет ни одного источника, который давал бы основания предполагать существование в этом государстве системы административного управления. Не существовало в нем и письменности, и не было никаких признаков постоянной военной организации.
Известны, правда, пять серебряных монет (серебряные драхмы, датируемые серединой IV в. до н. э., с изображением Артемиды на аверсе и скифского всадника на реверсе) с именем Άταιας, Άτέας, Άτοίας.6* Три из них были опубликованы в 1952 г. в IX книге «Известий археологического общества в Варне» болгарским нумизматом А. Рогальским.65 И А. Рогальский, и П. О. Карышковский 66 высказали предположение, что монеты эти связаны с деятельностью монетного двора Каллатии, т. е. только с Западным Понтом.
В. А. Анохин, автор последнего по времени исследования, посвященного этим монетам, соглашается с А. Рогальским и П. О. Карышковским в том, что три из пяти монет с именем Атея безусловно чеканились в Каллатии. Что касается двух других, относимых В. А. Анохиным к так называемой первой группе, то, по его предположению, они чеканились — очевидно, по заказу Атея — в Гераклее Понтийской, т. е. тоже далеко за пределами Северного Причерноморья.67
В данной связи, однако, существеннее подчеркнуть другое: место находки двух монет первой группы никакому определению не поддается, так как никаких сведений об этом не сохранилось, происхождение же трех монет второй группы бесспорно связывается с Западным Понтом, территорией современной Болгарии.
Донативный характер всех пяти монет вряд ли может возбудить сомнения, так что о существовании системы монетного обращения в Атеевом царстве никто пока что говорить не решается.
Из всего сказанного следует, что деятельность Атея вряд ли можно рассматривать как выходящую далеко за пределы современной Добруджи. Атей был вождем одного из скифских племен, может быть группы скифских племен, в области Нижнего Дуная, выступление которого против Македонии без особой затраты сил было подавлено Филиппом в одном единственном сражении.68 Большего на основании имеющихся источников не скажешь.
Итак, резюмируя все изложенное выше, следует прийти к выводу, что в Северном Причерноморье IV в. до н. э. никаких признаков крупных объединений скифских племен государственного характера и развитой системы классовых отношений отмечено быть не может. При таких условиях рабство в местной среде не могло достигнуть сколько-нибудь заметного развития и занять существенное место в экономической жизни. В развитых формах оно могло существовать в Северном Причерноморье только в прибрежной полосе, на территориях городов-колоний и во владениях Боспорского царства.
В ольвийском декрете в честь Протогена (ΙΡΕ, 1,2-32) упоминается, что во время одного из очередных варварских нашествий рабы и пограничные миксэллины были совращены врагами и покинули город. По свидетельству Макробия (Saturn. I, II, 33), во время осады Ольвии полководцем Александра Македонского Зопирионом ольвиополиты, чтобы отстоять свой город, были вынуждены пойти на такую крайнюю меру, как освобождение рабов.
Прямых свидетельств о рабстве на Боспоре и в Херсонесе V—III вв. до н. э. ни в дошедшей до нашего времени литературной традиции, ни в надписях не сохранилось. Однако в развитии и в этих государствах рабовладельческих отношений сомневаться
не приходится, поскольку они нашли отражение в источниках более позднего времени. Тацит (Annal. XII, 17) рассказывает о событиях 49 г. н. э., когда во время военных действий на территории, населенной сираками, жители осажденной римлянами Успы предложили им в виде выкупа servitii decern milia. По всей видимости, под этими десятью тысячами servitii следует разуметь военнопленных-рабов. Дошла до нас и любопытная боспорская посвятительная надпись (CIRB, № 976), датируемая в самом тексте 151 г. н. э., в которой упоминаются пелаты — зависимое, прикрепленное к земле население. Дошли и боспорские манумиссии I— III вв. н. э. -—эпиграфические документы об отпуске рабов на волю. Рабы упоминаются и в целом ряде других надписей.69 Наконец, дошел до нас замечательный эпиграфический документ — херсонесский декрет в честь полководца понтийского царя Митридата Евпатора, из которого, если принять интерпретацию текста, предложенную С. А. Жебелевым, устанавливается факт активного выступления боспорских рабов скифского происхождения против своих эксплуататоров.70
Однако, как и в очень многих других случаях (связанных с изучением рабства в отдельных районах античного мира), на основании имеющихся данных можно с уверенностью констатировать лишь сам факт существования рабовладельческого строя в северочерноморских полисах и Боспорском царстве. Попытки выяснить другие не менее важные и интересные для нас вопросы, касающиеся конкретных форм эксплуатации несвободного и зависимого труда и определения удельного веса труда рабов и зависимых в экономической жизни Боспора, Херсонеса и Ольвии, наталкиваются на почти совершенно непреодолимые затруднения, обусловленные отсутствием надлежащих сведений в имеющихся источниках. Поэтому такие вопросы, как вопрос о зависимом населении на Боспоре, освещаются, например, В. Ф. Гайдукевичем главным образом путем использования различного рода параллелей.71То же следует сказать и о предположении В. Д. Блаватского, который пишет: «В I—III вв. н. э. мы наблюдаем на Боспоре постепенный распад рабовладельческих отношений, который, между прочим, выражается в усилении отпуска рабов на волю, засвидетельствованном боспорскими манумиссиями».72 Наблюдение очень интересное,
но ведь оно основано только на том, в конце концов случайном факте, что время сохранило нам несколько манумиссий I—III вв. н. э. Вывод же об «усилении» или «ослаблении» этого процесса вообще не находит себе никакой опоры в источниках, так как никаким материалом для сопоставлений мы не располагаем.
Со значительно большей уверенностью можно говорить о вывозе рабов в центральные районы Греции из Северного Причерноморья. В существовании этого экспорта сомневаться не приходится. Из надписей и литературных свидетельств мы хорошо знаем, что у афинян V в. до н. э. слово «скиф» успело стать синонимом полицейского. О широком экспорте северочерноморских рабов красноречиво свидетельствует и Полибий (IV, 38), а Страбон (XI, 2, 3; 2, 12) упоминает о существовании в Северном Причерноморье рынка рабов, на котором воинственные кочевники продавали своих военнопленных греческим работорговцам.73
Как сочетать эти сведения о широком вывозе рабов из Северного Причерноморья с нашими представлениями о еще патриархальных формах рабства?
Б. Д. Греков в «Киевской Руси» дает следующий ответ на этот вопрос: «Если античные общества стремились сосредоточить у себя возможно большее количество рабов в качестве рабочей силы, если для античных обществ таким путем разрешался вопрос о воспроизводстве рабочей силы, то здесь (в варварском обществе,— Д. К.) мы имеем обратный процесс: не концентрацию рабов, а их распыление».74