За последние десять—пятнадцать лет все более и более усиливается внимание ученых к многим проблемам греческой литературы послеклассической эпохи. И это далеко не случайно. С одной стороны, данная эпоха— одна из самых важных, сложных и противоречивых в истории греческой литературы; с другой, — многие стороны литературного процесса того времени в течение долгих десятилетий оставались почти всецело за пределами научного исследования. Сейчас делаются настойчивые попытки изучить вопросы, которым до недавнего времени уделялось незначительное внимание, хотя их значение для характеристики античного мира очень велико.
Среди многочисленных направлений, по которым идет за рубежом изучение литературы указанного периода, наиболее отчетливо выделяются следующие четыре темы:
I. Роль литератур стран Востока в развитии греческой литературы эпохи эллинизма.
II. Историческое значение римской культуры для греческой IV в. до н. э.—III в. н. э.
III. Значение изучения греческой литературы IV в. до н. э.—III в. н. э. для создания истории всемирной литературы.
IV. Влияние эллинистической литературы на мировую цивилизацию.
Степени исследования каждой из этих тем крайне неодинаковы: наименее разработаны первые две, наиболее полно и последовательно — две последние, которым мы постараемся уделить основное внимание. Но предварительно нельзя не затронуть хотя бы кратко вопроса о том,
как разрабатываются зарубежными литературоведами первые две темы1.
Освещение роли литератур стран Востока в развитии греческой литературы эпохи эллинизма в течение очень длительного времени было весьма незначительным. А между тем, без раскрытия все более и более усиливающегося тесного взаимодействия восточной и греческой литератур той поры невозможно ни понять специфику греческой культуры эпохи эллинизма, ни представить себе историю греческого романа, новеллы, басни. К сожалению, эту тему гораздо легче проследить у зарубежных историков, нежели у литературоведов, например, в таких трудах, как «Восток и античная Греция» французских авторов А. Аймара и Ж. Обуайе2, которые стремятся выявить взаимные влияния стран Ближнего, Среднего и Центрального Востока, с одной стороны, и Греции, — с другой. Правда, эти влияния в области искусства и литературы намечаются ими чрезвычайно поверхностно и эскизно (исключение составляет глава о Египте), но хорошо то, что авторы все же не забывают о них.
Нельзя не отметить здесь фундаментальную двухтомную монографию американского историка Г. Т. Дейвиса «Александрия, золотой город» 3, рисующую замечательно живую, яркую, красочную картину и внешнего облика Александрии с ее архитектурой, историческими памятниками, и внутреннюю жизнь города со дня его основания до 641 г. — момента взятия Александрии арабами. Можно только сожалеть, что отдельные очерки, касающиеся, в основном, не научной, религиозной или технической стороны жизни александрийцев, а литературно-художественной, оставляют желать много лучшего: настолько неглубоко, лишь в общих чертах затронуты эти вопросы.
Еще менее изучена в настоящее время другая сторона греческой литературы указанного периода — историче
ское значение римской культуры для греческой, роль которой, разумеется, даже в последний период эллинизма была едва заметной, но постепенно усиливалась. В настоящее время этот вопрос еще не нашел должного разрешения: так, западногерманский исследователь Г. В. Эпельсхеймер в первом томе «Руководства по всемирной литературе», хотя и высказывает далеко не новую мысль о том, что термин «эллинизм» не вполне удачен, поскольку он оставляет в тени значение римской культуры для греческой 4, в дальнейшем не касается этой важной и интересной проблемы.
Совершенно отсутствуют в зарубежном литературоведении труды, специально посвященные влиянию римской культуры хотя бы на самые последние этапы эллинизма; что же касается этого влияния на греческую литературу эпохи Римской империи, то здесь следует остановиться на книге шведского филолога-классика И. Пальма 5. Автор поставил своей целью выяснить отношение греческих писателей и вообще образованных слоев греческого общества эпохи императоров к политическому строю Рима — I—V вв. н. э., к некоторым римским императорам, а также к римским народным традициям, обычаям, нравам.
Следует отметить, что в начале своей книги И. Пальм несколько отвлекается от сформулированной им же самим темы, касаясь отношения греческих писателей к Риму эпохи республики, но, пожалуй, это вполне допустимо, так как позволяет сильнее оттенить его выводы относительно значительного различия в умонастроении греческих писателей эпохи республики, с одной стороны, и эпохи римских императоров, с другой.
Привлекая довольно значительный фактический материал, И. Пальм показывает, что в период республики со стороны греческих писателей существовало некоторое недовольство римлянами и сопротивление римской политике, направленной на установление господства Рима в Элладе. Но в дальнейшем автор, на наш взгляд, стремится сгладить противоречия между греками и римлянами: весь
Ход его рассуждений направлен на то, чтобы показать, что в период империи в греческой литературе не проявляется никакой враждебной тенденции ни в отношении римского народа, ни в отношении политического строя Рима, не говоря уже о какой-либо оппозиции. Насколько тенденциозно изложение этого вопроса шведским ученым, говорит хотя бы то обстоятельство, что И. Пальм в одних случаях замалчивает неугодные ему факты, в других — принижает их значение. Так, он не указывает на то, что в своих речах и письмах Либаний неоднократно говорит о всеобщем разорении греческих городов римскими сборщиками налогов («Надгробная речь Юлиану» XVIII, 135 6, «О преемнике Икария в Антиохии» XXXIII, 13), об обеднении состава провинциальных курий, так как их члены бегут из курий вследствие бремени повинностей (XVIII, 135; XXVIII, 21; XLVII, 10). Даже сенаторы стремятся перейти на военную или гражданскую службу, ибо римские власти обирают их «до драхмы, до обола, до любой мелочи» (XXXIII, 13). Гневно бичует Либаний римских наместников за жестокую расправу с греческим населением. Так, «Речь против Флоренция» (XLVI) — настоящая инвектива на чрезвычайно жестокого правителя, который первый дерзнул ввести бичеванье, нередко кончавшееся смертью наказанного (XLVI, 8). Или достаточно прочитать краткую характеристику преемника Икария в Антиохии: «Он часто прибегал к бичеванию. Его правление отличалось благосклонностью к клеветнику, быстрым переходом от обвинения к наказанию (XLVI, 8); Наконец, прямое обвинение римлян звучит в следующих словах Либания в речи «К императору о заключенных»: «Знай же, государь, что в лице правителей ты посылаешь по провинциям убийц» (XLV, 3).
Все эти красноречивые показания Либания И. Пальм опускает, а ссылается на другое, менее выразительное — относительно того, что в Греции было «много дурных правителей и не много хороших» («Речь к Тимократу», XLI, 13), что находились среди греков люди, молчавшие о последних и славословившие первых. Но и эти слова Либания И. Пальм считает лишь «случайным проявле-
нием недружелюбия в отношении местных римских должностных лиц и новых мероприятий7. «Таким образом, шведский исследователь, принимая значение фактов, не подтверждающих его мысль об отсутствии враждебного отношения греков к римской политике в эпоху империи, находит возможным утверждать, что они не дают никакого повода для вывода об отрицательном отношении греков ко всему римскому вообще и к Римской империи в частности. И. Пальм убежден в том, что в эпоху Римской империи не могло быть ни политической, ни культурной оппозиции Риму со стороны греков: политической по той причине, что греки уже не мыслили себе отделения от Рима, культурной — вследствие того, что римляне не оказывали никакого духовного давления на подчиненные им народы Востока и не пытались вытеснить греческую культуру.
Эту мысль можно было бы принять только с очень значительными оговорками: совершенно нельзя замалчивать чудовищную экономическую эксплуатацию греческих провинций со стороны Римской империи, несправедливости, которые причиняли греческому населению местные римские власти, что, естественно, не могло не вызывать недовольства со стороны греков. Если такое недовольство не всегда находило отражение в той части литературных произведений, творцами которой были представители высших слоев общества (а именно они и оказались в поле зрения И. Пальма), то все-таки нельзя быть уверенным в том, что подобного недовольства не было совершенно; И. Пальму следовало бы это оговорить.
Третье намеченное нами направление в изучении греческой литературы IV в. до н. э. — III в. н. э. (значение изучения этой литературы для создания истории всемирной литературы) связано со следующим обстоятельством: греческая литература, начиная с эпохи эллинизма, становится уже не чисто национальным явлением, поскольку она распространяется в других странах; в ней
зарождаются совершенно новые качества, отсутствовавшие в классическую и, тем более, в доклассическую эпоху, качества, вызванные новыми социально-историческими и культурными условиями. Особо следует отметить, что некоторые из них, претерпевая различные, иногда даже весьма глубокие изменения в своем художественно-историческом развитии, продолжают жить на протяжении всей многовековой истории мировой литературы, иногда даже вплоть до настоящего времени.
В общих чертах это следующие новые качества греческой литературы: первые ростки реализма в прозе и поэзии, уже не скрытые мифологическим покровом; все более и более настойчивые опыты глубокой психологической разработки индивидуализированного чувства, переживания отдельного человека, то-есть то, что впоследствии становится основой лирики; новое отношение художников слова, главным образом поэтов, к природе: пейзаж уже органически связывается с миром человека, раскрывая его настроение.
Поскольку эти исключительно важные качества зарождаются в греческой литературе именно в эпоху эллинизма, то становится вполне очевидным, что без глубокого изучения литературы этой эпохи невозможно создать историю всемирной литературы. На данном этапе современного литературоведения в большинстве стран все более и более становится необходимым создать обширную историю всеобщей мировой литературы, которая состояла бы не из отдельных не связанных между собой хронологических очерков по творчеству того или иного писателя, а давала бы, по возможности, наиболее верную и яркую, последовательно проведенную историю литературных жанров, начиная с момента зарождения каждого из них в той или иной литературе или в нескольких литературах сразу (при влиянии других литератур или при отсутствии этого влияния), и кончая тем временем, когда этот жанр прекратил свое существование или продолжает его и по сей день. В таком случае предстоит очень глубокое и проникновенное изучение истории каждого жанра, так как следует проанализировать, как он изменяется в зависимости от изменения социально-исторических и культурных условий данного народа, а также в зависимости от влияния литературы других народов (если оно имеется), раскрыть его специфику в различные
периоды истории литературы каждой страны; наконец, только на фоне исторической картины развития жанра можно отчетливо представить себе, что нового вносит в дальнейшее его развитие тот или иной поэт, драматург или прозаик. А поскольку эллинистическая литература явилась родоначальницей многих жанров, продолжающих свое существование и в настоящее время (роман, новелла), то вполне очевидно, что их глубокое изучение очень важно для истории мировой литературы. В зарубежном литературоведении уделяется достаточно большое внимание истории отдельных жанров, зарождающихся в эпоху эллинизма (например, романа), и иногда делаются попытки проследить эволюцию каждого жанра в отдельности вплоть до наших дней.
Интересные мысли о необходимости и важности изучения античной литературы для любого интеллектуально развитого современного человека высказывает французский ученый Ж. Натан в предисловии к написанной им совместно с Ж. Бограном книге «Литературы классической древности» 8: при современном состоянии науки в целом, отличающейся большой дифференцированностью и специализированностью, необходимо, чтобы все специалисты как в области гуманитарных, так и в области технических наук ознакомились с первоначальным вкладом античности в различные области наук, причем оценка этого вклада не должна выражаться в одних только общих формулах. Каждый специалист любой области должен знать, образно говоря, ветви своей науки, весьма отдаленные от современного ее состояния, но ставшие основой дальнейшего развития данной науки. И античную литературу, по мнению Ж. Натана, как никакую другую область, «следует поставить в пределах досягаемости для неспециалистов» 9, которым очень важно знать ее историю. Исходя из этого соображения, французские авторы создают не научный труд по истории античной литературы, предназначенный для специалистов, а популярную книгу для тех, кто желает пополнить свои знания по наиболее отдаленной, но основополагающей эпохе истории мировой литературы.
Указанная цель, которую преследовали французские ученые при создании «Литератур классической древности», определила несколько необычную композицию этой книги. Авторы отказались от традиционного разделения античной литературы на исторические периоды, а также от отделения греческой литературы от римской. Мы не склонны всецело одобрять пренебрежение историческими периодами античной литературы, так как в этом случае у читателя создается неверное представление о длительности существования того или иного жанра и очень часто смещаются хронологические рамки внутри какого-либо одного жанра; например, во второй главе, после Пиндара авторы сразу же переходят к характеристике александрийской поэзии и, таким образом, в освещении греческой лирики получается пробел на протяжении почти 3-х веков.
Что же касается отказа французских авторов от отделения греческой литературы от римской, то этот принцип вполне можно одобрить, поскольку он позволяет более наглядно и последовательно провести историю отдельных литературных жанров. Ж. Натан и Ж. Богран распределили всю античную литературу по родам (эпос, лирика, драма); каждый раздел, соответствующий одному из родов литературы, начинается с изложения жанров внутри этого рода сначала в греческой литературе, затем в римской и далее в общих чертах намечается история этого жанра в других литературах нового времени. При этом Ж. Натан и Ж. Богран пытались показать, как изменялись проблемы литературного творчества и вкусы публики на протяжении веков и каким образом одаренные или талантливые авторы изобретали новые решения какой-либо творческой задачи.
Но следует признать, что этот очень своеобразный и интересный замысел французских авторов — показать эволюцию литературного жанра с момента его зарождения до наших дней, — не всегда находит себе достойное воплощение. Так, наметив, хотя и очень кратко, важнейшие предпосылки, вызвавшие зарождение античного романа, Ж. Натан и Ж. Богран совершенно опускают его дальнейшую историю, не указав даже основных вех. Отсутствует также линия развития новеллы в литературе нового времени, а дальнейшая судьба комедии прослеживается более или менее полно лишь во французской литературе на примере творчества Мольера. Этот не до
статок не скрывают и сами авторы, признавая, что подобная задача не может быть выполнена ими удовлетворительно, так как для этого необходима большая эрудиция и глубокое знание всех периодов истории зарубежных литератур.
Наиболее последовательно освещен в книге раздел о влиянии греческой и римской литератур на литературу Средневековья, написанный Ж. Бограном и выделенный им в специальную главу.
Как показывают отдельные опыты в создании истории всемирной литературы 10, на данном этапе гораздо целесообразнее исследовать историю какого-либо одного жанра на всем протяжении его развития, от зарождения до наших дней. Именно эту цель и преследует английский ученый А. Никол в работе «Мировая драма» 11, впервые изданной в Лондоне в 1949 г. и выдержавшей уже 5 изданий (последнее издание вышло в Лондоне в 1957 г.). А. Никол — профессор английского языка и литературы Лондонского университета, автор многочисленных исследований, среди которых особую славу заслужили последние его работы «Британская драма» 12 и «Развитие театра»13.
Обширный и ценный труд А. Никола «Мировая драма» — результат многолетнего изучения драматического жанра в литературах различных стран, а также результат изучения истории театра в наиболее развитых странах мира. Разумеется, нельзя требовать от автора глубокого и всестороннего исследования драматургического наследия Европы, Востока и Америки на всем протяжении развития драматической литературы в каждой из стран этих трех материков. Но одно то, что А. Николу удается провести четкую историческую линию в развитии драмы, начиная с Эсхила, далее проводя ее
в Рим, в Средневековье, в эпоху Возрождения и заканчивая XX веком, заслуживает достаточно высокой оценки.
Автор смог в немногих словах, но очень ясно и убедительно показать влияние античной, прежде всего, римской литературы, на средневековую драму, а также проследить классическую традицию в драматургии той или иной страны (если, конечно, она имела место). Наиболее удачно, на наш взгляд, освещено влияние античности в Италии в XV—XVI вв., проявлявшееся не только в постановке пьес Плавта, Теренция, Сенеки и в подражании им, но и в общей любви к античному искусству, в восхищении классикой, которое объединяло все разрозненные в то время области Италии. Не менее удачно раскрывает А. Никол смысл классической традиции в драматургии Франции, роль которой в эпоху классицизма и романтизма была далеко не одинаковой. Очень существенно и то, что А. Никол не впадает в крайность при выявлении косвенных или прямых взаимодействий литератур различных стран, а всегда при этом умеет показать творческое отношение писателей нового времени к наследию античности, раскрывая, каким образом подражание классике, например, в Италии и во Франции, приводило к созданию самобытных, вполне оригинальных трагедий и комедий.
Но, вместе с тем, исследование А. Никола страдает и очень существенными недостатками: литературный процесс в целом дан односторонне и упрощенно, в полнейшем отрыве от социально-идеологической жизни общества; игнорируется смена той или иной общественно-экономической формации, приход на историческую арену новых классов, а поэтому совершенно отсутствуют различные направления в литературе как отражение различных интересов отдельных классов; отсюда — полнейшее игнорирование автором народной литературы, которая сыграла немаловажную роль не только в творчестве многих драматургов, но и в становлении самого жанра драмы и комедии. К этому следует добавить некоторые голословные утверждения автора, не подтверждающего свои высказывания примерами. Все это снижает ценность книги
А. Никола. Эти недостатки убедительно свидетельствуют о том, что, не овладев социально-историческим методом в подходе к идеологическим явлениям общества,
невозможно ни правильно понять эти явления во всей их сложности и противоречивости, ни правильно объяснить и обрисовать их.
Антинаучный метод исследования, отвергающий принципы исторического материализма при объяснении духовной жизни народа, приводит к неверным результатам. Мы ограничимся анализом лишь одной небольшой главы из работы западногерманского исследователя В. Энгель-гардта «Духовная культура античности»14. Глава под названием «Искусство эллинистического времени» касается, правда, только лишь изобразительного искусства греков половины IV в. до н. э., но она весьма показательна для автора, стоящего в вопросах объяснения исторических событий на позициях волюнтаризма и модернизирующего искусство того времени. Так, мир эпохи эллинизма предстает его воображению «потрясенный бурей, инициатором которой явился Александр» 15. В том, что античный мир стал к тому времени клониться к упадку, вызванному ростом противоречий рабовладельческого строя, В. Энгельгардт усматривает какие-то психологические причины: «Многие народы должны испытать такие периоды, когда нервы напряжены до предела, когда они переживают беспокойство человеческой души» 16.
При анализе произведений искусства и новых качеств, появляющихся в нем в эпоху эллинизма, автор подменяет исторический метод методом модернизации. Насколько это искажает картину, видно хотя бы из того, что намечавшееся в то время стремление греческих художников к созданию индивидуального образа, обладающего в то же время типичными чертами, он называет импрессионизмом.
Совершенно очевидно, что подобные рассуждения могут лишь ввести в заблуждение читателя, и поэтому в дальнейшем мы только в редких случаях будем останавливаться на такого рода работах, обращая основное внимание на характеристику исследований, представляющих значительный интерес н ценность благодаря анализу литературных произведений IV в. до н. э.— III в. н. э.
Как мы уже указывали ранее, в эллинистическую и следующую за ней эпоху широкое распространение находит очень значительный жанр греческой литературы — роман. Вопрос о происхождении и дальнейшем развитии греческого романа — один из наиболее сложных и наименее разработанных в современном античном литературоведении. Какие силы вызвали к жизни греческий роман? На какой исторической основе он возник? Насколько сильным оказалось влияние на него восточной литературы? Таковы те вопросы, которые все еще ждут своего разрешения.
За последние 10—15 лет за рубежом вышло значительное количество работ по греческому роману, и хотя не все они имеют прямое отношение к рассматриваемой нами теме — значение изучения греческой литературы IV в. до н. э. — III в. н. э. для создания истории всемирной литературы, — считаем необходимым в той или иной степени их коснуться. Эта необходимость вызывается в основном следующей причиной: не располагая полной и исторически верной характеристикой греческого романа указанного выше периода, невозможно более или менее убедительно и правильно осветить его значение для развития этого жанра в мировой литературе последующих веков. За последнее время было сделано немало папирусных находок, позволивших внести новое в характеристику греческого романа. Правда, большинство зарубежных исследований посвящено анализу какого-либо одного произведения этого жанра или даже отдельной его стороны: идеологической, художественной, хронологической. И только в редких случаях оказываются затронутыми вопросы, связанные с возникновением греческого романа, с его дальнейшей историей и упадком. Вероятно, мы не ошибемся, сказав, что исследование истории греческого романа очень мало продвинулось вперед со времени выхода в свет двух самых значительных работ по этому вопросу — немецкого ученого Э. Роде 17 и чешского К. Кереньи 18.
Замечательно глубокий, ценный и исчерпывающий для своего времени анализ семи софистических романов, сделанный Э. Роде, не теряет значения и по сей день; но с тех пор удалось найти в папирусах несколько больших и малых фрагментов известных и неизвестных нам романов, которые проливают новый свет на многие вопросы истории греческого романа. Вот лишь некоторые из этих находок: в каирском папирусе III или IV вв. н. э. обнаружены фрагменты, правда, очень незначительные, исторического романа, герой которого — царский сын Сесонхосис; флорентийский папирус (PSI) познакомил исследователей с отдельными частями труда «Последние дни и завещание Александра» (в частности, они содержат разговор Александра с гимнософистами), восполнившего наше представление о «Романе об Александре» Псевдо-Каллисфена.
Следует упомянуть и более значительные по объему фрагменты романа об ассирийском царе Нине, восстановлением содержания которого занимались многие ученые, установив следующую последовательность найденных фрагментов: А—В—С. Но сравнительно недавно, в 50-х годах, чешский ученый Р. Еништова на основании тщательного анализа пришел к выводу об ошибочности этого мнения и установил иную последовательность фрагментов романа о Нине: В—А—С. Это позволило чешскому ученому высказать мнение о том, что этот роман не уклоняется от традиционной схемы греческих романов и не отличается особой сжатостью 19.
Папирусные находки последнего времени, касающиеся греческого романа, позволяют исправить во многих пунктах картину, нарисованную Э. Роде, или дополнить ее, особенно связав возникновение и развитие греческого романа с восточным влиянием, интенсивность и плодотворность которого остается вне всякого сомнения. Следует отметить, что вопрос о восточном влиянии остается и по сей день разработанным не вполне удовлетворительно. В некоторых, даже наиболее крупных исследованиях, вышедших за рубежом в последнее время, он не затрагивается совершенно. А между тем, наблюдения в этой области восполняют характеристику грече
ского романа и помогают выяснить его генезис; кроме того, иногда они дают возможность более точно определить время возникновения того или иного романа. Так, сейчас временем создания «Эфиопики» Гелиодора считается не вторая половина III в. н. э., как предполагал Э. Роде, а вторая четверть III в. Этот вывод делается на том основании, что в романе нет упоминания о дромедономадах, следовательно, он возник до движения дромедономадов, произошедшего во время правления Диоклетиана, т. е. в III в. н. э. Кроме того, в 232—233 гг. происходила война римлян с персами, а сильное персидское и иранское влияние, отраженное в романе Гелиодора, особенно заметное в описании военных доспехов, говорит о том, что время создания данного романа следует отнести к промежутку между 233 и 250 г. н. э.20 Этого же мнения придерживаются немецкий ученый Мюншер, английский — Рэтенбери, венгерский —Т. Сепеши.
Некоторые папирусные находки последних лет проливают новый свет не только на хронологию романов, но и на источники, которыми пользовались греческие авторы-романисты, а также на их творческий метод. Так, итальянский ученый Д. Пьераччони в 1947 г. впервые опубликовал содержавшиеся во флорентийском папирусе пять неподлинных писем, в которых Александр Великий является то адресатом, то автором 21.
Два из этих писем приведены в романе Псевдо-Каллисфена, но не в том порядке, как они следуют в папирусе. Из этого факта немецкий исследователь Р. Меркельбах справедливо делает следующий вывод 22: письма существовали самостоятельно до появления романа об Александре, их было не 5, а гораздо больше, и все вместе они составляли роман в письмах об Александре, которым и воспользовался Псевдо-Каллисфен. Но этот роман в письмах, содержащий народную версию о смерти Александра, был не единственным источником нашего автора; вероятно, он использовал еще труд историка Мемнона, несколько иначе изображавшего смерть Александра. Это
объясняет наличие в романе Псевдо-Каллисфена двух версий о смерти знаменитого полководца. Кроме того, на основании Гамбургского папируса Р. Меркельбах высказывает новую отправную точку зрения относительно датировки этого романа — I в. до н. э. К сожалению, он не обосновывает ее, но она кажется весьма вероятной, если вспомнить, что расцвет эпистолярной литературы в Греции и в особенности в Риме относится именно к этому веку. Указанные выше 5 писем, содержащиеся в папирусах, носят явно риторический характер; они составлены по принципу προσωποποιία (просопопойиа — т. е. речь и поступки исторического лица соответствуют его характеру). Из этих пяти писем, как мы уже отмечали, два вошли в роман Псевдо-Каллисфена. Они значительно отличаются от других писем Александра, в частности, к Аристотелю и к своей матери Олимпиаде, изобилующих описанием чудес Индии, различных приключений, зверей. Из этого Р. Меркельбах делает вполне вероятный вывод: в эпоху Псевдо-Каллисфена имелся сборник всякого рода писем об Александре, автором которых было не одно лицо, а несколько. Йисьма, столь отличные от риторических, он называет сказочно-фантастической литературой в письмах и считает их последней ветвью ионийской истории.
То обстоятельство, что Псевдо-Каллисфен использовал из пяти дошедших до нас писем только два и дал их в ином порядке, чем они следуют в папирусе, дает возможность Р. Меркельбаху отметить одну важную особенность творческого метода Псевдо-Каллисфена — его весьма вольное обращение с источниками, что выразилось в пропуске некоторых сведений или изменении их порядка. Этим объясняются, по мнению Р. Меркельбаха, отдельные погрешности в романе об Александре, например, отсутствие описания его похода в Малую Азию; а поэтому немецкий исследователь считает неверным мнение некоторых ученых относительно многочисленных переделок этого романа, приведших к искажению его содержания. Р. Меркельбах утверждает также, что подмеченный им метод Псевдо-Каллисфена объясняет причину хронологического смещения греческой битвы, что, по мнению Э. Роде, произошло вследствие позднейшей интерполяции. Трудно сказать, насколько прав Р. Меркельбах; Нам кажется, что если и верно его мнение об особенностях
использования Псевдо-Каллисфеном имевшегося в его распоряжении материала, то это отнюдь не исключает возможности различных переделок этого романа, популярность которого была чрезвычайно велика в последующие века.
В последнее время изменился взгляд на датировку романа Ахилла Татия «Левкиппа и Клитофонт». Ранее считалось, что этот роман по времени создания самый последний из софистических романов и относится к рубежу III и IV вв. н. э. На основании нового папирусного фрагмента его следует относить ко времени правления Марка Аврелия, точнее, ко времени после восстания буколов, т. е. к концу II в. н. э.
Сделанные выше поправки в отношении хронологии софистических греческих романов позволили венгерскому ученому Т. Сепеши сделать следующий вывод о длительности периода, в который развертывалась деятельность авторов этих романов: она продолжалась не на протяжении почти пяти веков, как считал Э. Роде, а в период с начала II в. до середины III в. н. э.23 Справедливо усматривая прямую зависимость расцвета литературного жанра от исторических условий того времени, Т. Сепеши пишет далее, что расцвет софистического романа относится ко II в. н. э. Это легко объясняется, если вспомнить, какой значительный экономический и культурный подъем переживают в этом веке восточные провинции Римской империи. Примечательно также то, что действие этих романов в большинстве случаев происходит в самых важных торговых, хозяйственных и культурных центрах Востока. В греческой и вообще мировой литературе можно найти многочисленные примеры того, что какой-либо литературный жанр является духовным продуктом определенной эпохи, возникает и отмирает вместе с ней. Поэтому вполне вероятно, что греческий софистический роман пришел в упадок в III в. н. э. вследствие кризиса общества того времени и лишь позднее, через несколько веков, снова был вызван к жизни византийскими писателями, разумеется, уже в несколько иной форме и с новыми чертами.
В статье о романе Гелиодора «Эфиопика» Т. Сепеши дает этому произведению блестящую характеристику, которая содержит много ценных наблюдений; самые важные из них, по всей вероятности, еще не были высказаны ни одним исследователем греческого романа. Глубокий, последовательно проведенный венгерским филологом анализ содержания и композиции «Эфиопики» проливает новый свет на ее место среди других софистических романов.
Выводы, сделанные Т. Сепеши, еще раз убедительно показывают, что роман Гелиодора — самое последнее или, по крайней мере, одно из самых последних произведений этого рода.
В своих рассуждениях венгерский ученый исходит из следующего наблюдения, сделанного ранее его предшественниками: роман Гелиодора обладает многими чертами, отличающими его от других представителей этого жанра; самая важная новая черта, как отметил еще Э. Роде, — выражение и акцентирование определенного, ясно выраженного философского направления неопифагореизма, который самым тесным образом связан с почитанием автором Гелиоса. Но Гелиодор, указывает Т. Сепеши, ставит перед собой еще и иную, пропагандистскую цель: он рекомендует отождествить нового бога с одним из старых, а именно с Аполлоном. Эта цель была совершенно новой по сравнению с практикой предшествовавших Гелиодору романистов и, что особенно важно, изменения в содержании романа и его целенаправленности влекут за собой существенные изменения в традиционной композиции софистического романа: герои «Эфиопики» начинают свои скитания из Дельф, места культа Аполлона и, повинуясь приказаниям бога, приходят в царство Гелиоса, Эфиопию, где становятся жрецами Гелиоса и Селены. В последней книге романа верховный жрец объясняет, что Гелиос и Аполлон идентичны.
Так Гелиодором проводится мысль о необходимости отождествлять древнего греческого бога с новым, восточным. Это весьма типично для представителя неопифагореизма и хорошо передает характер религиозных воззрений того времени, но сейчас для нас важно другое: почему герои попадают в Эфиопию? Еще Э. Роде указал на то, что это не случайно и нельзя полностью объя
слить религиозно-философской установкой автора24. Но Т. Сепеши обращает внимание еще и на другую сторону в описании Гелиодором страны Эфиопии и ее жителей, не подмеченную ранее исследователями этого романа: Гелиодор на примере Эфиопии рисует утопическое государство. Действительно, жители Эфиопии предстают перед читателем добрыми, храбрыми и набожными людьми, обладающими большими знаниями и возвышенной моралью; они любимы богом, а царь их — не τύραννος (тиран), a βασιλεύς (басилевс) — добр, справедлив, человеколюбив.
Герои романа встречаются в этой идеальной стране, где они обретают полное, ничем не нарушаемое счастье. Эта композиционная черта коренным образом отличает «Эфиопику» Гелиодора от других софистических романов, в которых герои возвращаются на место рождения и снова терпят муки, встречаются со злыми и недоброжелательными людьми. У Гелиодора нет ничего подобного. Таким образом, делает справедливый вывод Т. Сепеши, если композиционную линию других софистических романов можно сравнить с кругом, то композиционную линию романа Гелиодора — с восходящей линией. То обстоятельство, что героиня будто бы родилась в Эфесе и вернулась туда же, как и в других романах, является совершенно формальным, так как Хариклея провела все свое детство в Дельфах, а Эфиопия для нее нова и незнакома. Феаген тоже приходит как раз из Дельф в Эфиопию. В крайнем случае, в отношении Хариклеи можно утверждать, что Гелиодор еще не вполне отказался от принятой композиционной формулы, но все же он ее разрывает и заменяет новой.
Обращает на себя внимание то обстоятельство, что в романе Лонга «Дафнис и Хлоя», созданном приблизительно в то же время, что и «Эфиопика», герои также не возвращаются туда, где они родились, в город, а остаются в деревне и, таким образом, традиционная композиционная линия этого романа также оказывается
нарушенной. Это дает возможность, на наш взгляд, внести небольшую поправку в противопоставление «Эфиопики» всем другим греческим романам, которое делает Т. Сепеши. Но наличие еще одного романа, созданного в тот же век и порывающего с установившейся композицией примерно с той же целью — противопоставить одному отрицательному образу жизни другой, положительный, — лишний раз свидетельствует о правильности следующего вывода венгерского ученого: нововведения как в содержании романа Гелиодора, так и в форме могут быть отнесены за счет общего экономического и духовного кризиса III в. н. э. Но последний находит весьма сложное и опосредствованное отражение в литературе: строгие правила романического жанра распадаются именно вследствие желания автора сказать нечто новое и преследовать иную цель по сравнению с его предшественниками-романистами. Сам жанр, таким образом, достигает последнего пункта своего развития и должен в последующем прекратить существование как самостоятельная ветвь романической литературы. Действительно, мы не найдем после романа Гелиодора ни одного произведения, которое строго сохраняло бы традиционную композицию софистического романа.
Насколько можно заключить из весьма краткого изложения хода мыслей Т. Сепеши, его наблюдения очень важны и ценны, так как более не остается сомнений в датировке «Эфиопики», в определении ее места среди других софистических романов, а также в том, что роман Гелиодора — своего рода завуалированный протест против не; удовлетворявшей автора действительности. Нам кажется, что наблюдения Т. Сепеши над содержанием и композицией «Эфиопики» помогают покончить с недавно весьма распространенным взглядом на нее как на роман, состоящий из простого нанизывания ничем не связанных друг с другом действий и событий.
Таково мнение, например, английского ученого Дж. А. К. Томсона 25 или немецкого — В. Капеллы 26; последний считает, что у Гелиодора нет глубокого про-
никновения в греческую религию, ни в народную, ни в официальную. В. Капелла отказывает Гелиодору даже в незначительной оригинальности и считает, что он «как софист, украшается чужими перьями, черпая свои сравнения, главным образом, из Гомера и Еврипида»27. Единственно, в чем, пожалуй, прав В. Капелла, это в упреке Гелиодору за то, что у него отсутствует характеристика действующих лиц, нет индивидуализации в обрисовке их психологии, хотя в одном месте, как замечает этот строгий критик, автор проявляет исключительное знание психологии двух влюбленных.
Как бы то ни было, несомненно лшщ> одно, что «Эфиопика» Гелиодора занимает исключительное место в ряду других греческих софистических романов; поэтому не случаен интерес, который вызывает этот роман у исследователей различных стран мира; ему посвящается больше работ, чем какому-либо другому греческому роману. Насколько различны аспекты его изучения, можно видеть хотя бы из простого перечисления лишь части статей и монографий по этому роману: О. Weinreich. Der griechische Liebesroman. Heliodor und sein Werk. Heliodors Nachleben (Supplem. à la traduction de В. Beymer, стр. 323—376); V. Hefti. Zur Erzählungstechnik in Heliodors «Aethiopica». Diss. (Basel—Wien, 1950, 162 стр); W. Stechow Heliodorus’ Aethiopica in art. — «Journal of the Warburg and Courtauld Institute» (London, 16 (1953), стр. 144—152); Ο. Mazal. Der Stil des Heliodorus von Emesa. Diss. (Wien, 1955, VIII, 368 стр.);
В. Browning. An unpublished epigram on Heliodorus Aethiopica. (CB 5 (1955), стр. 141—143); Ch. Prosh. Heliodors Aithiopica als Quelle für das deutsche Drama des Barockzeitalters. Diss. (Wien, 1956, 509 стр.).
В зарубежном классическом литературоведении последних лет можно найти немало отдельных монографий и по другим греческим романам. В то же время мы напрасно искали бы большие капитальные труды, посвященные вопросу о греческом романе в целом, труды, которые рисовали бы картину развития греческого романа на широком историческом и культурном фоне
в неразрывной связи с общим ходом литературного процесса того времени. Так, вышедшую в 1956 году вторым изданием в Геттингене работу Р. Гельма «Античный роман»28 совершенно нельзя считать вносящей что-либо новое и ценное в разработку данного вопроса.
Единственной попыткой наметить теоретико-исторический фон для своего исследования является краткий экскурс в генезис греческого романа, который мы находим в начале книги Р. Гельма. Несмотря на правильность некоторых мыслей, автор нисколько не углубляет и не развивает вопроса о происхождении греческого романа. Это все те же общие слова о том, что «столь богато одаренный фантазией народ, каким были греки, с его любовью к различного рода сказаниям, мифам, не мог не воплотить свое мироощущение в стихотворной и прозаической форме. Но прошло много веков, прежде чем оформился тот жанр художественной литературы, который мы теперь называем романом. Отдельные элементы романа, в частности, сюжетные линии, содержались в раннем эпосе, драме классической эпохи, новой аттической комедии и, особенно, в мимах. Путешествия торговцев по морям, поход Александра в Индию и т. д. давали богатый материал для описания — правдиво или неправдиво — людей, стран, чудес, но в них не было того, что характерно для современного романа — внутреннего развития и психологических процессов»29. Насколько поверхностно изложены эти положения и в силу этого бесполезны, очевидно из приведенной нами цитаты.
Не нова также мысль о том, что исторический роман классической эпохи, с его склонностью изображать напряженные и сенсационные события, очень близок к позднему роману, и поэтому его можно считать стоящим у истоков греческого романа.
Если же давать более детальный анализ книги Р. Гельма, то прежде всего следует сказать, что композиционное построение ее очень простое: она состоит из нескольких глав, представляющих собой классификацию греческих романов по их теме — исторический, мифоло
гический, любовный роман, роман-путешествие и т. д. до 8 рубрик. Внутри каждой рубрики романы расположены в хронологическом порядке; следует заметить, что в этом вопросе Р. Гельм в большинстве случаев учитывает поправки, внесенные многими исследователями в хронологические определения Э. Роде, но делает это совершенно бездоказательно и порой придерживается устаревшей точки зрения: например, создание романа об Александре он относит ко II в. до н. э., а между тем Р. Меркельбах, как было сказано выше (стр. 73), на основании данных Гамбургского папируса, определяет время создания этого романа I в. до н. э.
Далее, Р. Гельм ни разу не сообщает читателю, на каком основании и кем из исследователей исправлена или отвергнута та или иная точка зрения Э. Роде. Автор даже ни словом не обмолвился о новых папирусных находках, позволивших, как мы видели ранее, на документальной основе исправить во многих пунктах картину, нарисованную Э. Роде в конце прошлого века.
Следующее обстоятельство, снижающее ценность данной работы, заключается в том, что, распределив романы по тематическим рубрикам, Р. Гельм почти всецело оставляет вне поля зрения их идеологическую и художественную стороны, не говоря уже о том, чтобы проследить различные влияния (народные, культовые, восточные), которые нередко очень заметны в поздних греческих романах. Отдельные замечания, подобные тем, что «из описания приключений в романе Ямблиха „Вавилонские истории“ явствует, что автор — софист» 30 (это между прочим, подметил и доказал уже Э. Роде), или что в «Романе об Александре» Псевдо-Каллисфена «ясно прослеживается киническая тенденция (что неверно. — Т. П.). . . и неумолимую роль играет фантазия, как у всех историков Александра» 31, вряд ли могут внести что-либо новое и ценное в характеристику романов, которая в большинстве случаев дается сжато, поверхностно и непоследовательно. Исключения представляют, пожалуй, характеристики двух романов: романа-путешествия Ямбула и «Эфиопики» Гелиодора. В остальных случаях характеристика романов подменяется подробным изло
жением их содержания, после чего следует несколько оценочных замечаний автора.
Следует поставить Р. Гельму в упрек и отсутствие критического отношения к тому, что было ранее сделано филологами-классиками в исследовании греческого романа, а также к современным различным точкам зрения по тому или иному вопросу. Всего лишь один раз позволяет себе Р. Гельм высказать собственное мнение о романе Лонга «Дафнис и Хлоя» и заявить о своем полном несогласии с известной восторженной оценкой этого романа Гёте: «Среди всех софистических романов это самый фривольный, при всей изысканной тонкости и искусственной наивности»32.
В кратком заключении своего исследования Р. Гельм дает суммарную характеристику античного романа в целом, вновь повторяя мысль об отсутствии в нем психологического момента, но все же не отказывает ему в богатстве фантазии и выразительной силе некоторых образов. Он даже намечает линию исторического эволюционного развития античного романа: «Сохранившиеся до нас романы в целом весьма разнообразны по своим разновидностям и свидетельствуют об их развитии. Последователи Сократа создают серьезный по содержанию роман, во времена Александра возникает роман-путешествие, отчасти сохраняющий связь с изображением всевозможных чудес, отчасти с описанием социально-политического идеала . . , затем появляется чисто развлекательная литература, выразившаяся в приключенческих, любовных, романах-путешествиях, а также в плутовских романах; эта литература из-за своего совершенно нереального содержания вызвала к жизни пародии; все это происходило до тех пор, пока, наконец, роман не слился с биографией мифических персонажей и с христианской пропагандистской литературой, а достижения в области фантастики не наложили печать на изображение религиозных чудес. Так последовательно отражался дух времени в произведениях, являвшихся продуктом той или иной эпохи» 33.
Мы сознательно привели здесь столь пространную цитату, желая показать, насколько схематично постав-
Лена проблема исторического развития античного романа. А ведь гораздо плодотворнее и вернее было бы положить эти мысли в основу исследования, проиллюстрировать на конкретном материале поступательный ход античного романа от одной его разновидности к другой, выявить те исторические силы, которые вызывали эти разновидности к жизни, приводили впоследствии к соприкосновению с христианской литературой или к их исчезновению.
Следующая работа о греческом романе, на которой следует остановить внимание, — книга американского фи-лолога-классика Е. Г. Хейт «Еще несколько очерков по греческим романам» 34, вышедшая в Нью-Йорке в 1945 г. Скромно названные автором «Очерки» расширяют и обогащают картину греческого романа эпохи ранней Римской империи, данную Е. Г. Хейт несколько ранее (1943 г.) в ее труде «Очерки по греческим романам» 35, точнее, они содержат анализ греческих романов, отсутствовавших в работе Е. Г. Хейт 1943 г.
Рассматриваемые нами «Очерки» открываются интересной и обстоятельной главой о романе «История Александра Великого». Далее Е. Г. Хейт посвящает две главы христианским историям, поскольку они имели много общего с языческими греческими романами первых веков н. э. и отражали отношение широких масс народа к раннему христианству. К этим главам примыкает романтическая биография греческого философа Аполлония Тианского, которая сменяется очень интересными по замыслу и выполнению двумя сравнительными очерками романа Апулея с новеллами Боккаччо и «Аполлония Тирского» с «Периклом, принцем Тирским» Шекспира.
В самом начале книги Е. Г. Хейт дается историкохудожественная интерпретация романа «История Александра Великого». Следует отметить глубокий, тонко проведенный анализ языка и стиля романа Псевдо-Каллисфена, вскрывающий изменения в зависимости от объекта описания (детство, юность и зрелые годы Александра),
а также языковые средства, которыми пользуется романист при передаче различных эмоций Александра.
После необходимых замечаний, не содержащих чего-либо нового относительно автора романа, времени его создания и предполагаемых источников Псевдо-Каллисфена, Е. Г. Хейт дает детальную характеристику этого своеобразного исторического романа и особенно много внимания уделяет образу Александра, рассматривая, какие приемы применяет Псевдо-Каллисфен для того, чтобы создать действенный образ романтического героя, образ, искусно сочетающий в себе мистические и реалистические черты.
На наш взгляд, не все можно считать верным в трактовке американской исследовательницей образа Александра. Так, не совсем оправданной представляется параллель, которую автор проводит между образами Ахилла и Александра, усматривая большое влияние «Илиады» и «Одиссеи» на Псевдо-Каллисфена и утверждая, что Александр — это новый Ахилл, так как он, подобно Ахиллу, показан в самых худших и самых лучших обстоятельствах, так же, как и Ахилл, проявляет гнев и милость. Это слишком натянутое сравнение вряд ли может свидетельствовать о намеренном или ненамеренном подражании Псевдо-Каллисфена Гомеру.
Нам представляется, что роман об Александре может быть, как никакой другой греческий роман, очень тесно связан с породившей его эпохой, отражая и различные религиозные взгляды людей того времени, и интерес греков к восточным странам, и любовь к фантастике, чудесам, мистике. Но именно этой стороне связи романа с живой действительностью Е. Г. Хейт совершенно не уделяет внимания.
Гораздо больше верных положений в четвертой главе — «Романтическая биография: жизнь Аполлония Тианского». Несмотря на определение этого произведения в заголовке как «романтическая биография», Е. Г. Хейт доказывает, что «жизнь» правильнее считать романом, поскольку «техника рассказа использует все привычные схемы греческого романа» з6, и, что особенно важно, это произведение отличается одним новаторским приемом,
который использован в мировой литературе впервые: в роман введен второй рассказчик — Дамид, рассказ которого образует фундаментальную часть структуры романа. Эта линия второго рассказчика, как отмечает Е. Г. Хейт, весьма искусно проводится автором «Жизни» Филостратом: Дамид всегда как бы присутствует в романе, и это придает ему очень индивидуальный характер37.
Далее, «Жизнь Аполлония Тианского», наряду с указанными выше чертами, общими для других греческих романов, имеет и свои специфические, которые определяют самое главное отличие «Жизни» от остальных романов: если тема последних, в большинстве случаев — любовь, приключения, религиозные взгляды и учения, то тема «Жизни» — поиски философского смысла жизни, а «реальным объектом путешествий героя являются новые философские знания»38. Поэтому роман Филострата Е. Г. Хейт справедливо считает романом нового типа — историко-философским, а не просто биографией, как это утверждают многие другие исследователи.
Большой интерес представляет собой и та часть главы, в которой раскрываются характер Филострата и его взгляды. Е. Г. Хейт удалось показать, насколько различно софист-Филострат изображает характер пифагорейского философа Аполлония Тианского и Дамида.
Кроме того, выявление живого интереса Филострата к греческой литературе, музыке, произведениям изобразительного искусства 39, очень характерного для «Жизни», позволяет Е. Г. Хейт не без основания предполагать, кто именно из многочисленного семейства Филостратов явился автором «Жизни»: Филострат II, написавший знаменитые «Картины». Анализ языка и стиля «Жизни» убедительно говорит о том, что автор этого романа был ритором-софистом; правда, по справедливому замечанию Е. Г. Хейт, современному читателю трудно почувствовать даже в подлиннике, насколько философская сто
рона романа доминирует над его риторической структурой. Но тем не менее всем ходом своих рассуждений автор подводит читателя к этому выводу.
Заслуживает поддержки возражение Е. Г. Хейт тем исследователям, которые усматривают в этом романе черты, сближающие его с христианскими романами, а самого Аполлония Тианского считают соперником Христа. Автор доказывает, что современники Филострата не находили ничего общего между Аполлонием и Христом, считая героя «Жизни» магом, волшебником (о чем прекрасно свидетельствует Лукиан в «Александре, или Лжепророке») или человеком, пользующимся необыкновенно большим почетом и влиянием. Лишь позднее, как отмечает Е. Г. Хейт, начиная с эпохи Диоклетиана, т. е. с III в. н. э., «Жизнь» стали рассматривать как произведение, созданное в христианскую эпоху. Американская исследовательница справедливо допускает возможность знакомства Филострата с Новым заветом и некоторыми апокрифическими произведениями, но считает, что кроме весьма отдаленных намеков на это нельзя привести достоверных доказательств. Несомненно одно, что Филострат предпочел представить в центре своего произведения θείος άνήρ, божественного мудреца, пифагорейского философа, и чтобы вызвать наибольший интерес к своему герою и широко распространить его философию, он использовал все средства греческого и римского романа II и III вв. н. э.
Опустив анализ пятой главы «Очерков», посвященной вопросу о влиянии Апулея на Боккаччо, так как нам не вполне ясно, почему в очерки по греческому роману включена глава о римском авторе, остановимся вкратце на заключительной главе книги Е. Г. Хейт—««Аполлоний Тирский» и «Перикл, принц Тирский» Шекспира». Эта глава как бы распадается на две части. В первой рассматривается история создания анонимного греческого романа «Аполлоний Тирский» и дается его характеристика; вторая часть посвящена вопросу самобытного и творческого использования великим английским драматургом художественного материала, предоставленного греческим романом.
Что касается первой части этой главы, то следует поставить автору в упрек то, что хотя данная ею характеристика романа об Аполлонии Тирском проливает во
многих отношениях новый свет на этот роман, все же ее нельзя признать вполне удовлетворительной. Так, совершенно оставлено в тени отражение в этом романе новой идеологии людей того времени, их изменившихся по сравнению с классической эпохой взглядов на жизнь и, особенно, отражение характерного для того времени синтеза языческих и христианских религиозных представлений.
Напротив, художественная сторона романа рассмотрена достаточно детально. Мы остановимся лишь на тех наблюдениях Е. Г. Хейт, которые очень важны для будущего историка всеобщей мировой литературы, так как они показывают новые черты, появившиеся впервые в греческом романе, в частности, в «Аполлонии Тирском», и продолжавшие жить и развиваться на протяжении всей истории романа в мировой литературе. Черты эти следующие: впервые в истории литературы можно проследить ясно намеченные и проведенные в этом романе несколько сюжетных линий (Аполлоний и дочь Архи-страта, Афенагор и Тарсия, царь Антиох и его дочь); введение исторического характера (образ царя Антиоха Великого) для того, чтобы вымышленной в основном истории придать сходство с реальной историей; введение принципа контраста, противопоставления не только характеров, но и ситуаций романа (например, Антиох Великий представлен как контраст благородному Аполлонию и Архистрату; из женских образов завистливая Дионисия противопоставлена нравственно чистой и преданной Луцине); наличие сложных характеристик действующих лиц, отличающихся разнообразными и противоположными чертами, что делает образы необыкновенно живыми и убедительными. Особенно замечателен в этом отношении образ самого Аполлония — сложного, эмоционального характера; образы романа индивидуализированы, причем это свойственно не только центральным персонажам, но и второстепенным, например, рабам; тесная связь романа с народной основой,«что выразилось в использовании Филостратом народных загадок, в реминисценции всякого рода элементов восточных сказочных мотивов; наличие в романе замечательных образцов реалистического описания (например, описание бури на море), а также введение локального колорита при изображении картин повседневной жизни.
С рассмотренной выше темой, посвященной важности изучения греческой литературы IV в. до н. э.—III в. н. э. для создания истории мировой литературы, тесно связано следующее, четвертое, направление, по которому идет исследование греческой литературы за рубежом: влияние эллинистической литературы на мировую цивилизацию 40. До середины нашего столетия этому вопросу уделялось не столь большое внимание из-за огромного значения, которое имела классическая эпоха античного мира для последующих веков мировой цивилизации. Теперь, видимо, настала пора изучить период, пришедший на смену классическому и оказавший немалое влияние на культуру нового времени. Правда, трудность изучения эллинистической литературы с этой точки зрения заключается в том, что большое количество произведений, созданных в ту эпоху, безвозвратно потеряно последующими поколениями; кроме того, нельзя быть уверенным в том, что сохранившиеся до наших дней произведения той поры действительно самые лучшие и ценные, так как принципы их отбора определялись, в основном, педагогическими целями.
Вероятно, будет некоторым преувеличением сказать, что «влияние эллинизма на западные страны было не менее значительным, чем влияние классической Греции» 41, но все-таки нельзя не признать долю правды в этих словах Г. В. Эпельсхеймера.
Изучение эллинизма с точки зрения его значения для последующих веков ведется зарубежными исследователями в различных аспектах: здесь затрагиваются не только вопросы литературы, но и вопросы политики, истории, религии, как, например, в небольшой работе американского филолога Дж. Хайгета «Миграция идей» 42.
Несмотря на то, что остановиться на подобных работах было бы отступлением от нашей темы, мы не можем не коснуться двух из них, наиболее типичных для буржуазных исследователей. Так, английский историк Г. Д. Т. Китто в книге «О значении греческого исторического примера для нашего времени» 43, выдержавшей уже 5 изданий, высказывает мысли, которые даже не нуждаются в обоснованном опровержении, так как их ошибочность и без того очевидна: не желая признавать, что эпохи в мировой истории не повторяются, он верит в действенное влияние античности не только на наш мир представлений, но даже в то, будто политика сегодня может учиться у античности. Г. Д. Т. Китто считает, что «история нашего недавнего прошлого могла бы протекать иначе, если бы наши государственные деятели основательно читали Демосфена, а наши парламенты могли бы видеть, что греческая история может сказать немало полезного для наших проблем» 44.
Вторая работа — небольшая статья английского политического деятеля, ярого реакционера Э. Бэринга «Империализм в античности и новое время» 45. Эта статья в высшей степени типична для современного апологета загнивающего капитализма, пытающегося доказать извечность буржуазного мира. Вот его подлинные слова: «За 2000 лет мир не очень изменился, по крайней мере, в некоторых отношениях. . . В известном смысле можно сказать, что империализм так же стар, как и мир» 46.
Враг всякой демократии, в том числе и античной, Э. Бэринг считает, что поскольку Афинская республика — единственный, нигде в мировой истории не повторяющийся пример абсолютной демократии (что далеко не так, ибо то была демократия рабовладельцев. — Т. П.), — то это и есть наилучшее доказательство того, что эта система была полнейшим промахом, неудачей.
Дальнейший ход рассуждений Э. Бэринга отличается каким-то странным противоречием: то он пишет, что «грекам не свойственна была мысль об империализме. ., и даже слова такого в их языке не было», то через несколько фраз утверждает совершенно обратное: «Греческая политика была империалистической, так как история Греции в течение многих столетий состояла из ряда уничтожительных войн» 47. Что касается военно-политических деятелей Греции, то Александр Македонский, по его мнению, империалист-неудачник, так как после его смерти империя распалась, зато Птолемей I — удачный империалист.
Когда же Э. Бэринг переходит к характеристике римлян, то тут он совершенно не жалеет красок для изображения их ярыми империалистами: «Греки все же были намного менее способны осуществлять империалистическую политику, чем римляне, строгие и практические, которым были свойственны империалистические наклонности. . . Вергилий был вдохновенным империалистом и поэтому, очевидно, типичным представителем римского общественного мнения своего времени» 48.
Позволив себе небольшое отступление, обратимся теперь к работам, освещающим значение эллинистической литературы для мировой цивилизации. В этой области изучение эллинистического наследия идет по различным направлениям, главные из которых следующие:
1. Проблема влияния произведений эпохи эллинизма на литературу Отдельных стран.
2. Проблема значения эллинистической литературы для творчества того или иного европейского писателя, поэта.
3. Вопрос об изучении новыми писателями греческих.
4. Роль эллинистической литературы в эпоху Средневековья.
5. Проблема значения эллинистической литературы для мировой культуры нового времени.
Рамки данной статьи не позволяют охарактеризовать большое количество работ, написанных по каждой из намеченных пяти тем; поэтому мы постараемся осветить лишь наиболее значительные, на наш взгляд, исследования зарубежных классиков.
Среди работ, посвященных проблеме влияния произведений эпохи эллинизма на литературу отдельных стран, особо следует отметить исследование американского филолога-классика Дж. Меррея «Классическая традиция в поэзии» 49, наиболее удачно освещающее роль Менандра — первого поэта, изобразившего повседневную жизнь, затем дальнейшее развитие поэтической драмы нового времени по двум направлениям — романтизм и реализм — и некоторые другие вопросы; надо отметить и серию работ английского ученого Дж. А. К. Томсона, показавшего, какое значение имели для некоторых выдающихся прозаиков и поэтов Англии XVI—XIX вв произведения греческих авторов классической и эллинистической эпохи. Это следующие его работы: «The Classical Background of English Literature». (London, 1948, 272 стр.); «Classical Influences on English Poetry» (London, 1951, 271 стр.) и «Classical Influences on English Prose» (London, 1956, 363 стр.) 50. Все эти три тома, вместе взятые, представляют собой единое целое и вместе с тем каждый из них в отдельности является достаточно полным и содержательным исследованием. Дж. А. К. Томсон освещает косвенное или прямое влияние, например, Лукиана на Свифта и Дефо, Плутарха на Шекспира, Лонга на Сиднея и др., а из поэтов — Менандра на Линдсея, Феокрита на Уолкота и Дэвидсона, Мильтона, Теннисона; Мосха на Шелли и Мэтью Арнольда, а также греческих и римских эпиграмматистов на английских поэтов елизаветинской эпохи.
Здесь же следует упомянуть статью немецкого фило-лога-классика Р. Пфейфера «Поэты и филологи французского гуманизма»51, отмечающую большой интерес
Ронсара и особенно его учителя Ж. Дората к Каллимаху, Феокриту, Арату, Аполлонию Родосскому, Мосху, Биону, Оппиану, Нонну.
Вторая тема — значение эллинистической литературы для творчества того или иного европейского писателя или поэта. Наиболее значительные работы в этой области следующие: J. A. K. Thomson. Shakespeare and the classics (London, 1952, 254 стр.); W. Jens. Hofmannsthal und die Griechen (Tübingen, 1955, 157 стр.); D. Alonso. Antecedentes griegos у latinos de la poesia correlativa moderna, «Estudios dedicados a Menéndez Pidal», IV, стр. 3—25; M. F. Guyard. Le rêve grec de Lamartine. Έπιστ. Έπίτ. της φιλ. σΧόλ. ’Αθηνών, 7, 1956 (1957, стр. 309—322); J. Seznec. Essais sur Diderot et l’antiquité (Oxford,1957, XVI, 149 стр.).
Нельзя не заметить, что нередко вопрос о значении греческих авторов для творчества какого-либо художника нового времени сводится к простому, не всегда оправданному сравнению их произведений. Так, мы не можем одобрить направление статьи английского филолога Мак Кендрика «Т. С. Элиот и александрийцы»52, стремящегося найти сходство у английского реакционного поэта с Каллимахом и Аполлонием Родосским в будто бы роднящей их поверхностности, в общности выбора мифов и подробных описаниях. Автор совершенно не принимает во внимание того, что огромная разница в характере эпох александрийских поэтов и Т. С. Элиота определяет и глубокие различия в их мировоззрении, в эстетических взглядах; он называет английского поэта «эхом роялизма Каллимаха и классицизма Аполлония Родосского».
Третья тема — вопрос об изучении новыми писателями греческих — является весьма специфической, поэтому мы опускаем даже краткое рассмотрение зарубежных работ по этому вопросу, ограничиваясь только упоминанием некоторых из них: Ch. Е. Finch. Turgenev as a Student of the Classics. - (CJ 49 (1953), стр. 117-122); M. Kelley and S. D. Atkins. Milton’s annotations of Aratus. (Publications of the Modern language Association of America, 70 (1955), стр. 1090-1106).
Четвертая названная выше тема касается роли эллинистической литературы в эпоху Средневековья: N. F. R. Harter. A Literary history of the Argo-nautic expedition through the middle ages. (Diss. Univ. of Pittsburgh, 1954, 108 стр.); «Actes du colloque sur les influences helléniques en Gaule», (Dijon, les 29 avril — 1-er mai 1957. — Dijon, 1958, 136 стр.); D. Stricevic. Antike und mittelalterische Kunst in Jugoslawien. (Zagreb, 1955); R. Weiss Humanism in England during the fifteenth century. (2 ed., Oxford, 1957, XXIV, 202 стр.); H. О. Taylor. The Classical heritage of the Middle ages. (4 ed., New York, 1957, 416 стр.).
В последнем из перечисленных нами трудов — работе американского исследователя Г. О. Тейлора — эллинистической литературе уделяется сравнительно небольшое внимание, лишь постольку, поскольку автор касается темы перехода от классики к Средневековью. Но тем не менее мы считаем необходимым хотя бы в нескольких словах охарактеризовать книгу Г. О. Тейлора, настолько она выделяется на фоне других исследований стройной, несколько необычной композицией (автор начинает свое исследование периодом IV—VII вв. н. э., возвращается к классической Греции и Риму, а затем продолжает исследование интеллектуальной жизни Средневековья). Анализ этических, философских, эстетических воззрений того времени отличается глубиной. Г. О. Тейлору удалось проследить те изменения, которые испытала классическая мысль, литература, искусство по мере того, как они уступали место интеллектуальному развитию в эпоху Средневековья, а также нарисовать картину постепенной смены языческих идеалов и воззрений христианскими. Книга американского ученого снабжена библиографией, занимающей 46 страниц.
Пятая тема в области значения эллинистической литературы для мировой цивилизации вызывает особый интерес у зарубежных исследователей. Это — значение эллинистической литературы для мировой культуры нового времени. Мы остановимся на ряде работ, стремясь обратить основное внимание на те стороны исследований, которые раскрывают новые качества эллинистической литературы, пережившие века, — разумеется, при непрерывном и иногда очень значительном их изменении — и приведшие к вершинам мировой литературы.
Здесь опять мы Сталкиваемся с некоторыми глубоко ошибочными положениями зарубежных литературоведов, касающимися, например, одного из самых принципиальных вопросов теории литературы — природы гуманизма. Гуманизм — «одна из форм выражения национализма», это — «клапан национализма, его самозащита» 53, — читаем мы в работе западногерманского исследователя Э. Ховальда, изданной в Штутгарте в 1957 г. На каком же основании дает такое определение гуманизма немецкий ученый? На том, что, по его мнению, «гуманизм — явление, по своей сущности римское, — неизбежно сопоставляется с самоутверждением послегреческих народов» 54. Видимо, Э. Ховальд вкладывает совершенно иной смысл в это понятие, так как только тот, кому не дорого мирное спокойствие народов и прогресс многовековой человеческой культуры, может считать гуманизм — самое высокое выражение величайших завоеваний мировой цивилизации — одним из тех факторов, которые способствуют разобщению народов и вражде между ними.
Что касается раскрытия значения эллинистической литературы для европейской культуры, то мы напрасно искали бы его в книге Э. Ховальда, несмотря на следующее высказанное им теоретическое положение, поставленное, правда, в виде вопроса: «не является ли сильное ориентализирование Греции со времени восточных завоеваний Александра органическим продолжением греческой культуры, которое мы с точки зрения гуманизма называем упадком, но которое представляет собой, по сути дела, ничем не заменимую силу живого, естественного, поистине нового и еще никогда до сих пор не отраженного в искусстве» б5. К сожалению, эта верная мысль не нашла себе развития и обоснования в ходе дальнейшего исследования Э. Ховальда.
То, что значению эллинистической литературы для духовного развития последующих поколений различных народов уделяется не всегда еще должное внимание, — не единичный случай. Например, видный немецкий филолог-классик В. Нестле в своем труде «Греческое миро-
Воззрение в его значении для современности» 56 строит свои рассуждения, главным образом, на материале греческой философии, этики и религии; правда, мы можем найти несколько примеров отражения тех или иных идеологических явлений в литературе, но и здесь В. Нестле интересуется более всего Гомером и трагиками. Относительно же литературы более поздней эпохи автор делает всего лишь несколько замечаний о жанре так называемой «утешительной литературы», возникающем в III в. до н. э. Историю этого жанра он кратко намечает в главе «Преодоление страдания в древности», где доказывает, что греческие авторы при разрешении этого вопроса «всегда оставались на почве человеческого, не удаляясь в область трансцендентальных надежд . . , а призывая к борьбе со страданием и смертью»57. Именно этот дух античного гуманизма восприняла литература последующих веков, и очень хорошо, что В. Нестле заостряет на нем внимание читателя, но все-таки приходится сожалеть по поводу того, что он отмечает только эту черту греческой литературы послеклассического периода, воспринятую дальнейшими поколениями писателей-гуманистов. Кроме того, следует поставить в упрек автору и то, что он не дает конкретных доказательств, подтверждающих восприятие и последующее развитие этих гуманных идей в литературе нового времени 58.
Большее внимание, хотя и не вполне достаточное, уделяет эллинистической и более поздней греческой литературе американский филолог-классик Дж. Хайгет в книге «Классическая традиция: греческое и римское влияния на западную литературу» 59. Это обширное, разностороннее исследование античного влияния на литературу западноевропейских стран и Америки, начиная со времени падения греческой и римской цивилизации, ее незначительного возрождения в средние века (с неболь
шим, очень интересным очерком об образовании новых западноевропейских языков на основе латинского), расцвета этой, уже обновленной цивилизации в эпоху Ренессанса и далее до 40-х годов XX в.
Американский автор далеко не полностью вскрывает влияние эллинистической литературы на литературу последующих веков, ибо он ограничивается выяснением, в основном, только следующего вопроса: кого из греческих авторов той эпохи читали писатели и поэты нового времени, в частности, Рабле и Монтескье, Монтень, Шекспир, Боккаччо, Альфьерн, Леопарди и т. д. Наиболее подробно освещено влияние идиллической греческой поэзии, в первую очередь, на римскую, а затем на итальянскую, английскую, французскую пасторальную поэзию эпохи Ренессанса, а также греческих сатирических произведений, особенно Лукиана, на сатиру Италии, Англии, Франции той же эпохи.
Гораздо ближе к интересующей нас проблеме подходит немецкий ученый Б. Снелль в монографии «Раскрытие духа», имеющей подзаголовок «Исследование возникновения европейского мышления у греков». Эта книга вышла третьим, переработанным изданием в Гамбурге в 1955 г.60
Не следует иронически относиться к главной теме этого исследования, определенной заглавием книги и наводящей на несколько метафизические размышления. Б. Снелль с первых же строк предупреждает читателя о том, что о «духе» он говорит метафорически, испытывая большие затруднения в терминологии вообще.
Основная предпосылка автора заключается в следующем не вызывающем возражения положении: «процесс раскрытия греческого духа, который является основой нашего, наглядно представляется нам в истории греческой поэзии и философии, начиная с Гомера; поэтическое творчество эпоса, лирики, драмы, попытки рационально понять натуру и природу человека — этапы на этом пути» 81.
Книга Б. Снелля содержит 19 глав, в которых последовательно раскрывается поступательный процесс развития греческой культуры в самом широком смысле этого слова, начиная с пробуждения личности в ранней греческой лирике (гл. IV) и кончая научными и духовными завоеваниями эпохи эллинизма. Опустив характеристику глав, в которых автор касается ранней и классической греческой литературы (гл. I—XIII), остановимся на главах, посвященных литературе эпохи эллинизма. Наиболее значительны из них очерки о поэзии Каллимаха и об общечеловеческом содержании эллинистической поэзии (гл. XIV и XV), показывающие, каким образом духовные завоевания становятся достоянием образования в самом широком смысле этого слова; глава XVI об Аркадии раскрывает на примере эклог Вергилия, как греческое должно было переродиться, чтобы стать европейским. Последние три главы касаются развития науки в греческом обществе.
Этюд-очерк о творчестве Каллимаха вскрывает новые черты, которые коренным образом отличают поэзию александрийского поэта от поэзии его предшественников и в то же время навсегда вошли в мировую поэзию вплоть до наших дней. Анализируя 30 и 43 эпиграммы Каллимаха, Б. Снелль доказывает, что у Каллимаха любовь впервые в истории лирики становится индивидуальнопсихологическим состоянием влюбленного, а не божественным наитием, как это было у Архилоха, Сафо и даже Анакреонта, или потрясающим страданием, обрушивающимся на человека, как рисует это чувство трагедия, или метафизическим бурным стремлением к совершенству, как у Платона. Напротив, в изображении Каллимаха это чувство выражает стремление правильно понять ощущения, мятущуюся душу самого поэта; его любовь совершенно не содержит в себе ничего отвлеченного, сверхъестественного или сентиментального: это — реалистическая передача чувства индивидуального человека. Именно эта новая черта поэзии Каллимаха, правильно понятая и раскрытая Б. Снеллем, становится впоследствии одной из основ лирической поэзии нового времени.
Несколько спорным представляется нам мнение Б. Снелля о том, будто поэзия Каллимаха приобретает еще одно новое качество: при изображении своих чувств поэт несколько насмешливо рассматривает сам себя, но
эта новая склонность к самоанализу, по мнению Снелля, не становится плодотворной ни у Каллимаха, ни у его последователей. Если это наблюдение Б. Снелля можно оспаривать, то все-таки нельзя отрицать, что ирония 62 — еще одно новое качество поэзии Каллимаха и, что особенно подчеркивает Б. Снелль, она является как бы следствием сознания духовной силы человека, обладающего большими познаниями и всесторонним пониманием различных жизненных явлений. Эту сторону поэзии Каллимаха немецкий исследователь считает настолько значительной для европейской культуры, что находит возможным отнести Каллимаха к числу тех художников слова, которые прокладывали пути к духовной сокровищнице человечества.
Свое сознание превосходства свободного и образованного человека Каллимах передает через римлян, в первую очередь через Овидия, гуманистам Ренессанса и далее оказывает очень большое влияние на Ариосто, Попа, Виланда и Байрона.
Далее Б. Снелль прослеживает в основных чертах влияние античности на немецкую литературу Просвещения, периода «Бури и Натиска», обращая внимание на то новое, что каждый раз давала античность в те эпохи, и каким образом она способствовала созданию европейской культуры, ставшей, по выражению Б. Снелля, «своеобразным резервуаром, из которого мы можем черпать силы, помогающие нам преодолеть духовные кризисы, резервуаром, которого не было у греков» 63.
Нельзя не отметить справедливые, но, к сожалению, весьма схематично и кратко изложенные наблюдения Б. Снелля относительно того, как постепенно в эллинистической литературе усиливаются ростки реализма. Следует поставить автору в вину голословность утверждений в этом важном вопросе, но тем не менее они заслуживают внимания. Б. Снелль вполне справедливо считает возможным доказать, что в эллинистическую эпоху даже
Мифологическая литература качественно меняется, вбирая в себя черты реализма. Это связано, утверждает автор, с новой функцией мифа в ту эпоху: с одной стороны, древние герои и события воспринимаются реалистичнее, чтобы поэзия могла лучше служить действительной жизни, — поэтому, например, образы древних сказаний раскрываются теперь психологически; с другой стороны, изображаются новые драматические ситуации. Эллинистическая поэзия глубже психологизирует мифические фигуры и помещает их в более естественную среду, раскрывая новые эстетические возможности мифа, и в этих, по-своему обработанных мифах, поэзия учится изображать современную действительность в эстетически соответствующей ей форме.
Это наблюдение Б. Снелля, к сожалению, не подтверждается примерами из литературы того времени. А можно было бы напомнить об эпосе Аполлония Родосского «Аргонавтика», где сквозь мифическую оболочку нельзя не увидеть реалистическую картину развивающейся страсти Медеи и глубокий психологизм ее образа. Для нас важно еще раз обратить внимание на то, что указанные выше черты эллинистической литературы — усиление реализма и психологизма, стремление показывать чувства и переживания отдельного человека во всей их сложности и непосредственности, — впервые в истории мировой литературы появляются и быстро развиваются именно в эпоху эллинизма; кроме того, в своей главной основе эти черты живут и до настоящего времени, хотя и в очень измененном виде. Проследить, насколько они изменились за прошедшие 20 с лишним веков и к каким новым завоеваниям человеческой культуры привели в результате творчества замечательных художников слова всех стран, — одна из насущных задач современного литературоведения.
Много интересных наблюдений относительно значения эллинистической литературы для последующих эпох можно найти в книге профессора Кэмбриджского университета X. Болдри «Греческая литература для современного читателя» 64.
Рассматриваемой нами проблеме автор посвящает довольно обширную и содержательную главу — «После Александра». Нельзя не отметить как отрицательную черту исследования английского автора — модернизацию, пронизывающую весь его труд; X. Болдри постоянно старается находить общие черты между эпохой эллинизма и нашим временем. Что же касается основной установки автора — рассматривать литературные явления в тесном взаимодействии с исторической основой, на которой они возникли, — то с ней нельзя не согласиться. Именно этот метод позволяет ему правильно объяснить некоторый упадок в литературе той поры по сравнению с классической эпохой, а также вскрыть силы, вызвавшие к жизни новые литературные явления: бытовую комедию Менандра, отражение в поэзии нового мироощущения греков, усиление реализма во всех областях литературы. К сожалению, X. Болдри ни слова не говорит о таком значительном литературном явлении той поры, как зарождение и интенсивное развитие новых жанров — романа, новеллы, буколической идиллии. А между тем, актуальность разработки в наши дни вопроса о происхождении этих жанров, особенно романа, совершенно очевидна.
Хотя этот недостаток и снижает ценность книги X. Болдри, но все-таки не зачеркивает другой важной стороны его исследования: умения видеть литературный процесс во всем его многообразии и противоречивости. Так, отмечая реализм новой бытовой комедии как ее основной тон, английский ученый показывает, вместе с тем, и ограниченность этого реализма: отсутствие всестороннего отображения частной жизни состоятельной афинской семьи и ее подчиненных, стереотипность ситуаций, событий и некоторых образов.
Кроме того, на примере бытовой комедии Менандра X. Болдри удачно иллюстрирует мысль о том, как новое вырастает из старого, продолжая свою связь с ним и вместе с тем отходя от него. Действительно, некоторые типы и технические приемы комедий Менандра легко можно найти у Еврипида. Эта связь выражается в том, что те и другие пьесы открываются прологом, произносимым иногда божественным лицом; нередко пролог помещался после первой драматической сцены. В то же время, на материале этих двух пьес можно отметить и новые
качества бытовой комедии — начало современного разделения пьесы на акты. По мнению X. Болдри, указанная выше ограниченность реализма бытовой комедии и ее тесная связь с афинской драматической традицией сделали невозможными попытки «пересадить» ее на другую почву; поэтому новая комедия расцветает лишь в Афинах и то в течение сравнительно непродолжительного времени, обнаруживая уже во II в. до н. э. симптомы упадка.
Указанную выше связь новых литературных явлений со старыми X. Болдри прослеживает и на некоторых других примерах. В данном случае нельзя не отметить следующее очень важное наблюдение автора: «Греческая литература после Александра представляет собой странную комбинацию современного и древнего, интересный материал для изучения адаптации старых форм в соответствии с новыми потребностями и новыми точками зрения» 65. Наиболее ярко это проявляется в творчестве александрийских поэтов, которые, по выражению X. Болдри, «стремились скорее сохранить наследство прошлого, чем использовать богатые возможности настоящего» 6в; они искали вдохновения в отдаленном прошлом греческого народа, в эпохе Гомера и Гесиода. Отсюда такое обилие в их поэмах мифов и легенд, образов ранней греческой религии, в которую они уже и сами перестали верить.
Но влияние времени не могло не сказаться на творчестве даже столь оторванных от современной им действительности поэтов. Так, в «Гимне Зевсу» Каллимаха нельзя не увидеть изображение могущественного монарха того времени, окруженного блестящей свитой; странное сочетание нового и древнего обнаруживается и в стихах поэмы Арата «Феномены». X. Болдри справедливо ставит в заслугу александрийским поэтам блестящие достижения в выражении индивидуальных чувств, которых греческая поэзия почти не знала ранее. Метко характеризуя «Аргонавтику» Аполлония Родосского как самый ранний сохранившийся до наших дней образец литературного эпоса, X. Болдри, тем не менее, не отмечает двух очень важных особенностей этого произведения: во-первых,
того, что тема любви впервые становится главной темой большого поэтического произведения и, во-вторых, прекрасно переданную глубину психологии этог.о чувства. А именно эти качества очень характерны для литературы эпохи эллинизма и представляют одно из ее новых завоеваний, которые вошли в сокровищницу мировой литературы.
Представляют интерес и несколько, хотя и очень бегло высказанных замечаний X. Болдри относительно идиллий Феокрита: усматривая в них влияние традиций сицилийской комедии и мима, удачное соединение разговорной речи и песен, эпического рассказа и драматического диалога, X. Болдри весьма справедливо подчеркивает, что Феокрит из всех александрийских поэтов менее всего связан условными правилами в области формы и стиля, а его идиллию «Сиракузянки, или женщины на празднике Адониса» считает блестящим выражением эллинистического реализма.
В заключение нашего анализа книги X. Болдри отметим несколько интересных соображений автора относительно очень широко распространенного в эллинистическую эпоху жанра — мима. К сожалению, касаясь этой темы весьма поверхностно, X. Болдри не подтверждает свои мысли конкретным материалом, и потому мы приводим лишь следующее высказывание английского ученого: «Совершенно очевидно, что мимы, соединяя в себе разговорную и напевную форму, распространялись странствующими актерами по всему эллинистическому миру. Но те образцы, которые мы сейчас имеем, никогда не были предназначены для народных представлений. Изображая народ в целом, они создавались для узкого круга образованных слушателей и еще более узкого круга образованных читателей. Миниатюрные комедии были литературной модой, подобно миниатюрному эпосу, и они тоже представляли собой странную смесь современного и прошлого» 67.
Если X. Болдри, как мы могли убедиться, лишь слегка затрагивает эту тему (кроме приведенной выше цитаты у него нет ни развития этих мыслей, ни обоснования их), то немецкий ученый О. Вейнрейх посвящает ей свою мо
нографию «Эпиграмма и пантомима» 68. Цель О. Вейнрейха — на основании изучения греческих и латинских эпиграмм нарисовать историю пантомимы и культа Аттиса и Кибелы; эти две задачи автор надеется осуществить в два этапа; рассматриваемая нами работа представляет собой материал для решения пока только первой задачи.
Автор не претендует на полное и всеобъемлющее исследование истории пантомимы, а ставит своей целью собрать материал, который может послужить основой для такого исследования. Поэтому его изложение довольно непоследовательно, но это не снижает ценности работы немецкого ученого, так как ему удалось собрать немалое количество очень важного и интересного фактического материала, который при дальнейшем исследовании позволит нарисовать последовательный процесс зарождения и дальнейшего развития пантомимы в античности. Здесь и эпиграммы на исполнителей пантомимы в Греции и Риме, начиная с эллинистического времени и кончая византийской эпохой; и две надписи, отношение которых к пантомиме вполне справедливо, на наш взгляд, ставится автором под сомнение; тем не менее, некоторые ученые, например, Л. Роберт 69, считают возможным усматривать их связь с пантомимой. Первая из этих двух надписей — из хранилища казны Афины в Дельфах 70, вторая — из Котиеи во Фригии 71.
В поле зрения О. Вейнрейха попадают и неэпиграмматические тексты и памятники, дающие все-таки достоверный материал для исследования истории пантомимы. Так, свидетельство Афинея о том, что «постановщик танцев Телесис или Телестес точно выражал руками то, что говорилось» (I 21 F), и свидетельство Аристокла («Телестес, исполнитель пантомимы —- драмы Эсхила, был так искусен, что танцами представил очень понятно «Семеро против Фив»—FHG IV 332), позволяют отнести
зарождение пантомимы в Греции к 60-м годам V в. О. Вейнрейх доказывает точнее, что воспроизведение трагедии Эсхила в пантомиме относится к 467 г. до н. э. Далее он делает важное и справедливое замечание, что это должен был быть, вероятно, лишь один случай пантомимного воспроизведения драмы и что слишком смело говорить о греческой пантомиме V в. до н. э. как уже сложившемся жанре; скорее всего, следует говорить о предпосылках к возникновению этого жанра, которые начинали складываться в то время. Но тем не менее приведенные выше два свидетельства античных авторов не оставляют и тени сомнения в том, что в Афинах уже в V в. до н. э. была поставлена пантомима, а в конце II в. до н. э. было написано обширное, по меньшей Мере в 8 книгах, сочинение «Περί χορών», очень часто используемое Афинеем. Несмотря на то, что между этими двумя хронологическими данными нельзя, видимо, найти ни одного достоверного указания на пантомимные представления в Аттике, приведенные выше два факта всецело опровергают мнение некоторых ученых, в частности, Л. Роберта и Кюмонта, считающих, что пантомима возникла в Риме. Кроме того, предлагаемый О. Вейнрейхом интересный разбор нарисованной в «Пире» Ксенофонта игры Гаукла и пантомимы о Дионисе и Ариадне а также его анализ пантомимических танцев, изображенных на аттических вазах 73, является ценным и, главное, неопровержимым доказательством существования в Афинах в V в. до н. э. жанра пантомимы.
Одно из основных достоинств книги немецкого исследователя, как явствует из данного нами выше анализа только небольшой ее части, заключается в том, что автор не делает ни одного голословного утверждения, а следует только фактам и свидетельствам античных авторов. Так, идет ли речь об определении жанра пантомимы, он цитирует Афинея, давая его определение пантомимы (I, 20D), и приводит поздние эллинистические надписи; прослеживает ли он историю слова «pantomimus», он отмечает, что впервые это слово встречается в эпоху империи, у Геродиана (V, 2, 4), но что это вовсе не означает отсутствия
этого слова в греческом языке в более раннюю эпоху.
О. Вейнрейх приводит также различные ценные свидетельства греческих авторов об искусстве пантомимы — Лукиана, Либания, Мениппа, Нонна. Очень интересен небольшой очерк об искусстве рук в пантомиме, в котором О. Вейнрейх основывается на показаниях Квинтилиана, Плутарха, Ксенофонта, Поллукса, Антифана, Кринагора, Антипатра Фессалоникского, Клавдиана и других авторов.
Той же проблеме происхождения пантомимы посвящена небольшая работа итальянского ученого В. Ротоло 74, дающая замечательный обзор того, что мы знаем о танце пантомимы в Римской империи, наряду с небольшими экскурсами в раннюю античность Греции и Малой Азии. Рисуя историю этого жанра, В. Ротоло обращается к греческой мифологии, в которой участвует танцор, исполняющий свою роль традиционными приемами жестикуляции. Конечно, такого рода танцы были еще чрезвычайно далеки от истинных танцев пантомимы, и автор акцентирует это различие. Тем не менее он справедливо считает, что при исследовании истории пантомимы нельзя не учитывать этих весьма отдаленных и пусть даже в то время еще несовершенных прообразов будущего жанра. В. Ротоло сходится во мнении с О. Вейнрейхом относительно вполне вероятной истинности традиции, приписывающей изобретение танца пантомимы греческим мимическим актерам Пиладу и Бафиллу в 22 г. до н. э,
Не будем далее касаться книги В. Ротоло, поскольку он основное внимание уделяет римской пантомиме, считая, что она возникла в результате соединения самых значительных элементов греческого мимического танца с кантиками римской драмы. В заключение отметим все-таки еще одну положительную сторону небольшого исследования итальянского ученого: решительное возражение тем, кто пытался найти сходство античного танца пантомимы с современным балетом 75.
Рассмотренные выше вопросы значения эллинистической литературы для мировой цивилизации и проблемы, связанные с историей греческого романа, — наиболее актуальны в зарубежном литературоведении. Но характеристика зарубежной классической филологии последних лет была бы очень неполной, если не остановиться на одном очень важном и значительном открытии, которое интересует всех тех, кто занимается эллинистической литературой вообще и творчеством Менандра, в частности.
Дело в том, что в начале 50-х годов Женевской библиотеке Бодмера удалось приобрести 10 листов папируса, содержащих текст неизвестной до того времени комедии Менандра «Ворчун». Рукопись представляет собой копию III в. н. э., сделанную с оригинала, изобилующего ошибками, которые, наряду с небольшими лакунами, затруднили реставрацию, оригинального текста и работу издателей, и они смогли дать editio princeps лишь в 1958 г. 76
Новый папирус содержит не только почти полный текст комедии (отсутствие всего лишь нескольких стихов не затемняет развития действия), но и дидаскалию, из которой мы узнаем, что пьеса была поставлена в архонтство Демогенеса в 317—316 г. до н.- э., на празднике Леней, и что она получила первую награду. Таким образом, мы имеем не только полную комедию Менандра, но комедию датированную, успех которой засвидетельствован. Эта последняя деталь очень важна: как мы знаем, современная Менандру публика в целом неблагосклонно принимала его пьесы. Из более чем ста комедий только восемь получили первую награду, и если ранее мы не знали ни одной из удостоенных награды, то теперь мы имеем одну из них.
Наличие датировки найденной комедии позволяет уяснить, с какого времени началась творческая деятельность греческого комедиографа, и понять причину более позднего холодного, сдержанного отношения афинской публики к его пьесам.
«Ворчун» — произведение, написанное в юности поэтом, родившимся в 342 г. до н. э. Видимо, Менандр очень
рано стал сочинять, если уже в 25 лет написал комедию, получившую первую награду на конкурсном соревновании лучших афинских поэтов того времени.
Кроме того, уже одна из первых комедий Менандра свидетельствует о рано проявившейся склонности греческого автора к психологическим наблюдениям и об умении хорошо изображать нравы людей. Действие пьесы определяется конфликтом характеров персонажей, что говорит о ее художественных достоинствах. Значительное место занимает в пьесе комизм ситуации и фабульной линии, а также внешние эффекты, от которых Менандр впоследствии отказался. В первой же своей комедии он применил их в угоду широкой публике, что, может быть, сыграло немалую роль в ее успехе, а позднейший отказ от этих эффектов объясняет холодное отношение зрителей к Менандру.
Тема вновь найденной пьесы очень типична для новой комедии: Сострат, молодой богатый афинянин из хорошей семьи, охотясь в окрестностях Филы, встретил около святилища Пана и Нимф молодую девушку, совершавшую культовой обряд деревенским божествам. Пораженный ее красотой, он безумно влюбляется в нее и решает на ней жениться, но неуживчивый и мизантропический характер ее отца представляет препятствие, которое кажется неодолимым. Далее следует серия происшествий, кульминационных моментов — например, падение старика в колодец, но, в конце концов, юноша добивается своей цели.
Как можно заметить из этого очень краткого пересказа содержания комедии, сюжет ее очень прост; наряду с тонкими характеристиками психологических и моральных размышлений в пьесе есть и бурлескные сцены, в которых еще живет что-то от древней аттической комедии.
Таким образом, открытая недавно комедия подтверждает ее связь с творчеством комедиографов — предшественников Менандра, расширяет наше представление о новой бытовой комедии и о творчестве замечательного афинского комедиографа IV в. до н. э.
Не будем более детально останавливаться на зарубежных работах, посвященных творчеству Менандра. Отметим только еще несколько недавно найденных фрагментов из двух комедий Менандра, известных нам до настоящего времени с текстовыми лакунами. Это фрагменты, касающиеся «Земледельца» и «Героя»,
В XII томе Оксиринхских папирусов Роберт опубликовал на стр. 78—81 (№ 2329) новый фрагмент новой комедии, но не поставил перед ним никакого имени, так как найденный им отрывок в 29 стихов не имеет указания на автора.
Итальянский текстолог А. Баригацци 77, изучив структуру диалога, стиль, язык и технику стиха, склонен думать, что это — фрагмент комедии Менандра, скорее всего «Земледельца». Приведем некоторые из его аргументов, звучащие, как нам кажется, довольно убедительно.
Во-первых, необычное начало действия — два персонажа продолжают на сцене спор, возникший еще в доме,— нередко свойственно Менандру: таким же вступлением является разговор Смикрины и дочери Панфилы в начале IV акта комедии «Отправляющиеся». Во-вторых, стремительность полного намеков диалога, с деликатным акцентом на не вполне цензурные моменты, также говорит за то, что данный отрывок принадлежит комедии Менандра. Далее, изящество языка, живой и элегантный стиль, быстрый ритм речи, свойственный Менандру, еще более убеждают в правильности решения А. Баригацци. Наконец, о том же говорит тонкое искусство, с каким обрисован характер застенчивого, скромного юноши, прибегающего в трудный момент своей жизни к матери за помощью. Мать — одна из тех, что стремится угодить сыну; ради этого она идет на ссору с мужем 78.
Более ярко раскрывается перед нами образ другого персонажа из комедии Менандра «Герой» — Миррины — благодаря новой реконструкции тем же ученым 55—79 стихов этой пьесы, принадлежащих к первой сцене IV акта. Стихотворный отрывок представляет собой диалог между Давом и Гетой, в котором, как отмечает
А. Баригацци, впервые в греческой литературе любовь раба изображается как любовь свободного человека. Что касается Миррины, то она изображена замечательной матерью, может быть, самой великодушной во всем греческом театре. Это уже немолодая женщина, испытавшая
в молодости все превратности неблагосклонной к ней судьбы, но все же добившаяся впоследствии всеобщего уважения и почета.
Указанные нами эти два фрагмента, в отличие от других, опубликованных, например, в IV томе папируса Дидо, не вызывают сомнения в том, что они принадлежат комедиям Менандра, вследствие чего мы кратко остановились на Них. Не касаясь интерпретации фрагментов, принадлежность которых к комедиям Менандра ставится исследователями под сомнение, укажем лишь, что с ней можно ознакомиться в следующих журналах: «Athenaeum», 33 (1955), стр. 267—321 и «Rhenisches Museum», 100 (1957), стр. 129-139.
В заключение нашего обзора зарубежных работ по греческой литературе IV в. до н. э. — III в. н. э., вышедших за последние 15 лет, следует сказать, что еще очень многие темы требуют глубокого, тщательного изучения, и очень многие вопросы ждут разрешения. Например, до настоящего времени остается совершенно незатронутой тема, освещающая традиции классической литературы Греции в эллинистической и более поздней литературе; а между тем, эти традиции нередко принимали очень своеобразные формы, неся на себе отпечаток нового времени.
Далее, на наш взгляд, еще недостаточно ярко вырисовываются в трудах зарубежных литературоведов многогранные особенности литературного процесса на каждом отдельном этапе его развития. Во многих случаях это объясняется тем, что исследователи не всегда глубоко вникают к социально-исторические корни того или иного литературного явления, отрывают духовную жизнь общества от ее социально-экономической основы.
Наконец, вопросы происхождения отдельных литературных жанров, особенно романа, биографии, басни, новеллы, также ждут своего разрешения.