(Персидское завоевание державы Мермнадов и колонизационная политика Гераклеи Понтийской)*
Светлой памяти
Юрия Германовича Виноградова —
выдающегося ученого
и замечательного человека
Малая Азия и прилегающий к ней регион Понта Эвксинского были в полном смысле слова обширной контактной зоной, где на протяжении веков происходило тесное общение и порой даже взаимопроникновение эллинского и варварского миров. Граждане греческих полисов вступали здесь в постоянное соприкосновение с представителями самых разных категорий "варваров" — от номадов Северного Причерноморья до жителей древневосточных государств. Чрезвычайно пестрая этническая и социокультурная ситуация, к тому же часто претерпевавшая существенные изменения, порождала самые разнообразные коллизии, зачастую приводя к довольно неожиданным последствиям. Проиллюстрировать подобное положение вещей призвана настоящая работа, где будут рассмотрены несколько взаимосвязанных эпизодов из позднеархаической истории Гераклеи Понтийской — греческой колонии на южном побережье Черного моря.
Гераклее, если можно так сказать, повезло в историографическом отношении: немногим полисам рассматриваемого региона посвящена столь же обширная исследовательская литература. Тем не менее в ранней истории одного из крупнейших центров античной цивилизации на Понте, как мы увидим, и по сей день более чем достаточно "белых пятен". Одной из дискуссионных проблем является, в частности, колонизационная политика Гераклеи и определение факторов, подвигнувших ее
граждан уже вскоре после основания самого города приступить к выведению апойкий. Самой известной из них, бесспорно, является Херсонес Таврический. Пожалуй, именно с вопроса о времени появления последнего будет наиболее уместно начать.
Археологические, эпиграфические и источниковедческие исследования последних лет дают повод говорить о необходимости пересмотра устоявшейся в историографии даты основания Херсонеса. Эта дата (422-421 гг. до н.э.), впервые была предложена в прошлом веке Г. Шнейдервиртом и впоследствии наиболее основательно аргументирована А.И. Тюмене-вым1. С тех пор воспринимавшаяся как аксиома, она пришла уже в полное несоответствие с совокупностью древнейших известных вещественных памятников как с херсонесского городища, так и с ближней хоры (в том числе с Маячного полуострова, из так называемого древнего, или Страбонова, Херсонеса2). Поэтому представляется убедительной новая интерпретация нарративной традиции в согласовании с релевантным археологическим материалом, предпринятая недавно Ю.Г. Виноградовым и М.И. Золотаревым и "удревняющая" эту северопричерноморскую колонию примерно на век. Вместе с тем если в работах начала 90-х годов XX в.3 упомянутые выше исследователи придерживались гипотезы о "двух основаниях" Херсонеса (первичная апойкия гераклеотов, возможно, при участии Синопы, возникшая в последней четверти VI в. до н.э., и δευτέρα κτίσις в постулированное А.И. Тюменевым время), то впоследствии они с полным основанием, на наш взгляд, перешли к отрицанию возможности совместной гераклейско-делосской колонизации в Юго-Западном Крыму в период Пелопоннесской войны.
Не будем повторять здесь детально развернутой ими аргументации4, ограничившись лишь констатацией того факта, что Ю.Г. Виноградову и М.И. Золотареву удалось убедительно показать: ни Гераклее, ни делосцам нельзя с безоговорочной уверенностью приписать организацию колонизационной экспедиции в Таврику в 422-421 гг. до н.э. Факт такой экспедиции остается лишь предположением, зиждящимся на достаточно произвольном прочтении источников и подкрепленным изрядной долей чисто умозрительных соображений. С другой стороны, не менее (а на деле - значительно более) вероятной является такая трактовка сообщения Псевдо-Скимна (стк. 826 — 831), которая влечет за собой синхронизацию основания Херсонеса с очищением Делоса афинским тираном Писистратом. В ходе его, по археологическим данным, с острова не только удалялись погребения5, но и сгонялись с насиженных мест его вполне живые обитатели. А коль скоро именно эта вторая возможность (и только она!) в настоящее время находит опору в археологической "летописи" Херсонеса, явно ведущей начало не от последней четверти V в. до н.э., то, стало быть, именно она во всех отношениях имеет преимущественное право на признание в качестве исторической реальности.
Полностью солидаризируясь с изложенной выше точкой зрения в ее общих, принципиальных моментах, мы позволим себе одно замечание по поводу частного вопроса, связанного с хронологией основания Херсонеса. Предельно конкретная датировка, предлагаемая Ю.Г. Виноградовым и М.И. Золотаревым, - 528 г. до н.э. - основана на посылке, согласно которой
третья тирания Писистрата в Афинах, ознаменовавшаяся очищением Делоса (Herod. I. 64; Thuc. III. 104. 1), продолжалась только один год, с 529/8 по 528/7 г. до н.э. Однако несравненно вероятнее, что третий приход Писистрата к власти состоялся на полтора десятилетия раньше, около 546 г. до н.э. Так считает сейчас подавляющее большинство исследователей6, и, насколько можно судить, в данном случае имеет место не молчаливое допущение, в сущности, ни на чем не базирующееся, а, напротив, подкрепляемое свидетельствами источников и вполне закономерное мнение.
Действительно, во-первых, Геродот (I. 65) дает понять, что последняя тирания Писистрата установилась еще в правление лидийского царя Креза, судя по контексту, в его последние годы (ср.: Herod. I. 53 — 56 — Крез готовится к войне с Киром и ищет себе в Элладе союзников). Как бы ни датировать победу персов над Лидией и падение Креза, относить эти события к 520-м годам до н.э нет никаких оснований7. Во-вторых, тот же Геродот (οΰτω δή Πεισίστρατος το τρίτον σχών Αθήνας έρρίζωσε τήν τυραννίδα - I. 64) и Аристотель (κατεΐχεν ήδη τήν τυραννίδα βεβαίως - Ath. pol. 15. 3) указывают, что, в третий раз овладев Афинами, тиран утвердил свою власть над городом уже прочно, и противопоставляют этот факт тому, что в его предыдущие пребывания во главе государства его положение еще не было достаточно устойчивым (τήν τυραννίδα οΰ κω κάρτα έρριζωμένην εχων - Herod. I. 60; ουπω δέ της αρχής έρριζωμένης - Arist. Ath. pol. 14. 3). Вряд ли упомянутые авторы стали бы называть прочной и укоренившейся тиранию, продолжавшуюся лишь один год, тем более что Аристотель именно с третьим пребыванием
Писистрата у власти связывает его многочисленные нововведения (разоружение демоса, ссуды аттическим крестьянам, взимание с них десятины, учреждение коллегии "судей по демам" и др.). Трудно поверить, что все эти мероприятия, представляющие, в сущности, целую программу преобразований, могли быть осуществлены в годичный срок.
Обратим внимание еще на хронологию и контекст олимпийских побед афинского аристократа Кимона, сына Стесагора, из рода Филаидов (Herod. VI. 103). Изгнанный Писистратом из Афин, Кимон дважды подряд победил в Олимпии в состязаниях колесниц-четверок. Вторую из этих побед он "уступил" тирану, за что получил возможность возвратиться на родину, и после этого еще раз стал олимпиоником. Перечисленные победы приходятся соответственно на 536, 532 и 528 гг. до н.э.8; стало быть, к 536 г. до н.э. Писистрат уже правил в Афинах. Не забудем и о том, что, по указанию Аристотеля (Ath. pol. 17. 1), Писистрат состарился (έγκατεγήρασε) именно в ходе своей третьей тирании, а состариться за один год вряд ли возможно.
Наконец, еще одно (и решающее) соображение. Как известно, при третьем приходе Писистрата к власти посильную помощь ему оказал наксосский аристократ Лигдамид (Herod. I. 61; Arist. Ath. pol. 15. 2). После этого, воздавая услугой за услугу, Писистрат захватил Наксос и поставил Лигдамида его тираном (Herod. I. 64; Arist. Ath. pol. 15. З)9. В свою очередь Лигдамид оказал помощь Поликрату Самосскому, когда тот овладевал властью над родным островом (Polyaen. I. 23. 2), а в датировке этого события 538 г. до н.э. сомнений пока не возникает10. Вся эта череда эпизодов, являющая собой, кстати сказать, один из наиболее интересных примеров "корпоративной солидарности" архаических тиранов, в своей совокупности исключает возможность датировки начала последней тирании Писистрата 520-ми годами11 до н.э. и однозначно демонстрирует правомер-
ность традиционной точки зрения о середине 40-х годов VI в. до н.э. как времени ее установления12.
Но коль скоро это действительно так и пребывание Писистрата у власти продолжалось не год, а 17 -19 лет, то у нас появляется значительно большая свобода для маневра при определении даты очищения Делоса (resp. основания Херсонеса). Оно, разумеется, вовсе не обязательно должно было приходиться именно на последний год правления тирана и с тем же успехом могло состояться на полтора десятилетия раньше. Последнее даже более вероятно в силу ряда причин. Известно, что Поликрат перехватил у Афин протекторат над Делосом (Thuc. III. 104. 1). Трудно сказать, в какой момент тирании Писистрата это случилось, но всё-таки уже a priori писистратовская акция на острове тем самым лучше укладывается на временном отрезке до 538 г. до н.э., чем после этого. Кроме того, Геродот сообщает об очищении священного острова Аполлона сразу же после рассказа о захвате Писистратом власти в Афинах и последовавшем за этим завоевании им Наксоса. Очевидно, перед нами даже не две разных экспедиции (наксосская и делосская), а составные части одного мероприятия (о других афинских морских экспедициях в третье правление Писистрата ничего не сообщается), осуществленного почти сразу после 546 г. до н.э. и имевшего целью достижение гегемонии в ионийской Эгеиде. Иными словами, овладев Наксосом, афинский тиран — можно говорить это с весьма большой долей уверенности — тогда же и очистил Делос, а часть его жителей, лишившись пристанища и получив благоприятный оракул из враждебного Писистрату Дельфийского оракула13, отправились с гераклеотами на северное побережье Понта Эвксинского.
Но в таком случае Херсонес был основан одновременно или практически одновременно с Каллатисом — гераклейской колонией в Западном Причерноморье14 - и, следовательно, при одинаковых обстоятельствах. При этом мы отнюдь не уверены в том, что следует, как иногда делается, противопоставлять Херсонес словно колонию изгнанных из Гераклеи демократов аристократическому "выселку" Каллатису. Строго говоря, никакими данными о государственном устройстве этих полисов на столь раннем этапе их существования мы не располагаем. В то же время есть группа источников, позволяющая смело говорить о том, что представители аристократии, по крайней мере, участвовали в выведении апойкии в землю тавров. Речь идет о херсонесских острака, число которых к настоящему времени возросло уже почти до полусотни15. Не касаясь здесь вопроса о назначении этих надписанных черепков и об их точной хронологии, отметим лишь, что, как бы этот вопрос ни решался, очевидно одно: значительная доля прочитанных на них имен принадлежит к аристократической ономастике. Таковы, вне сомнения, имена Гиперох, Эвархид, Писистрат (!), Кретин и др., что, кстати, предполагает участие в основании Херсонеса как дорийской, так и ионийской по происхождению знати.
Как бы то ни было, мы сталкиваемся с достаточно парадоксальной ситуацией: только что основанная Гераклея за краткий
период сама становится метрополией сразу двух новых городов. Чем же объясняется столь внезапный всплеск ее колонизационной активности? В самой общей форме можно с немалой долей уверенности говорить о том, что непосредственной причиной выведения обеих апойкий явно была не стенохория, а политическая борьба. Гораздо важнее, однако, ответить на вопрос о том, какой характер имела эта борьба, по какому принципу она развертывалась. Следует ли предполагать в данном случае, как это чаще всего делается, противостояние демократической и аристократической "партий", соперничающих по поводу государственного устройства? Как минимум два обстоятельства не позволяют нам примкнуть к данной точке зрения.
Прежде всего, вся ранняя история Гераклеи вплоть до установления тирании Клеарха в IV в. до н.э. - сюжет в высшей степени темный и дискуссионный, особенно в отношении хронологии, как абсолютной, так и относительной. Пожалуй, нагляднее, чем кто-либо, это продемонстрировал Э.Д. Фролов16, попросту сопоставив две реконструкции внутриполитического развития гераклейского полиса, принадлежащие С. Берстай-ну17 и С.Ю. Сапрыкину18. Точек соприкосновения между этими реконструкциями почти не оказалось, притом что оба исследователя опирались, в сущности, на один и тот же (и весьма скромный в количественном измерении) комплекс сообщений источников, лишь по-разному интерпретируя эти сообщения и в разной последовательности располагая отразившиеся в них факты19.
Наиболее ценны в античной традиции краткие упоминания о Гераклее в "Политике" Аристотеля. Важнейшее из них для интересующей нас проблемы (Polit. V. 1304b. 32) содержит информацию о том, что сразу (ευθύς) после основания этого города в нем развернулась борьба между аристократической (οί γνώριμοι) и демократической (ό δήμος, οί δημαγωγοί) группировками20. Вначале аристократы терпели поражение и уходили в изгнание, а затем (έπειτα) объединились, возвратились и одер-
жали победу над противниками. Весь этот пассаж содержит очень много неясностей. Если с ευθύς всё более или менее понятно, то под έπειτα может скрываться какой угодно временной промежуток. Нет однозначного ответа и на вопрос о том, каким образом это столкновение могло повлиять на колонизационную политику, поскольку здесь возможны самые разные (и даже взаимоисключающие) трактовки, в равной степени имеющие право на существование и в равной степени недоказуемые.
Наше второе возражение против прямолинейного понимания сообщения Аристотеля имеет принципиальный характер. Нам уже приходилось отмечать в связи с афинским материалом21, что Стагирит дает в своих трудах порой упрощенную и одностороннюю картину политической жизни в греческих полисах предшествующих эпох. Он в определенной степени модернизирует ситуацию, судит о реалиях более раннего времени с помощью категориального аппарата IV в. до н.э., рассматривая их сквозь призму дихотомии "демократы - олигархи". Есть все основания полагать, что подлинная картина политической борьбы была намного сложнее такой двухпартийной схемы. В частности, как нам кажется, уже давно не нуждается в доказательстве то положение, что политические группировки даже раннеклассического периода, не говоря уже об архаическом, не были партиями в современном смысле слова. И дело даже не столько в отсутствии формальных признаков партии (программа, устав, фиксированное членство, аппарат и т.п.), сколько в том, что они базировались не на каких-либо принципиальных идейных убеждениях, а на более личностной основе, на связях и соперничестве отдельных аристократических групп и их окружения. Однако нельзя отрицать, что различие во взглядах этих группировок всё же имело место, иначе становилось бы бессмысленным само их существование. Но в таком случае это различие должно было лежать в сфере не внутренней, а внешней политики22. Отдельные знатные семьи имели тяготения или пристрастия родственного, дружеского или иного характера (часто на ксенической основе) именно во внешнеполитическом
плане, нередко даже за пределами греческого мира, что и определяло позицию группировок, складывавшихся вокруг них. Ключевым вопросом борьбы было отнюдь не социально-политическое устройство (аристократия, демократия, олигархия и т.п.23), а именно внешняя ориентация, диктуемая как традицией, так и конкретной ситуацией.
После этих оговорок, призванных уточнить характер политической жизни в архаической Гераклее, нам необходимо для дальнейшего уяснения ее конкретных факторов остановиться на некоторых аспектах основания этого полиса мегарянами и беотийцами, которое явилось одним из последних крупных мероприятий Великой греческой колонизации. Все предлагавшиеся датировки выведения интересующей нас апойкии находятся в пределах 50-х годов VI в. до н.э.24, более конкретная дата (если ее установление вообще возможно) в данном случае для нас не важна. При этом мы склонны вслед за С.Ю. Сапрыкиным, Ю.Г. Виноградовым и М.И. Золотаревым и вопреки Д. Ашери, С. Берстайну и Э.Д. Фролову вполне доверять сообщению Страбона (XII. 3. 4. С 542) о том, что ранее на этом месте уже находилась колония милетян (вероятно, инкорпорированная в состав вновь основанного полиса с получением милетскими "старожилами" гераклейского гражданства). Во-первых, трудно представить, чтобы милетские мореходы, активно осваивавшие южное побережье Понта уже как минимум с VII в. до н.э. и забиравшиеся несравненно дальше на восток, не заметили и не оценили по достоинству едва ли не единственную удобную гавань в западной части этого побережья. Во-вторых, только наличием в метропо-
лии определенного милетского элемента можно объяснить значительные ионийские вкрапления в ономастический фонд Херсонеса, как он вырисовывается по надписям на острака.
С. Берстайн предположил, что Гераклея была основана по инициативе Лидии (через посредство Дельфийского оракула, прорицание которого действительно стало непосредственным поводом к выведению этой колонии — Iust. XVI. 3. 4 —725). Это предположение уже prima facie привлекает наше внимание, поскольку Мариандиния в рассматриваемый период, в царствование Креза, действительно входила в состав Лидийской державы (Herod. I. 28), и вряд ли без ведома ее владыки подобного рода колонизационная акция на подвластной ему территории стала бы возможной. Чтобы рассмотреть означенную возможность подробнее и сделать заключение о степени вероятности такого аспекта события, нам придется несколько отклониться от основной нити изложения и совершить небольшой экскурс в политику Креза по отношению к греческим полисам метрополии. Это тем более оправдано, что имеет самое непосредственное отношение к теме взаимодействия античного и варварского миров.
Деятельность двух последних лидийских царей — Алиатта и Креза, правивших соответственно в 617(или 605) —560 и 560 — 546 гг. до н.э.26, — в весьма неодинаковой степени получи-
ла отражение в античной традиции. Алиатт, в полувековое царствование которого Лидия стала одной из "великих держав" Ближнего Востока, простиравшейся от Галиса до Эгеиды, оказался фигурой, мало интересовавшей греков. Сообщения о нем крайне скудны, а ряд его деяний оказался попросту приписан Крезу — его сыну и преемнику27. Последний же, хотя в свое недолгое правление он в основном пожинал плоды достижений предшественников28, а окончил его и совсем уж несчастливо, стал тем не менее одним из популярнейших персонажей греческой литературы, буквально не сходящим с ее страниц29. Многое, конечно, сыграло здесь свою роль, в том числе трагичная судьба последнего Мермнада, внезапным падением от высот власти и богатства к положению побежденного и пленника как бы продемонстрировавшего одну из ключевых парадигм греческого религиозного сознания — идею о "зависти богов". Но нам хотелось бы обратить внимание на другой возможный фактор популярности фигуры Креза в эллинской среде, который обычно остается вне поля зрения исследователей. Дело в том, что именно он первым из лидийских владык не только вел интенсивное наступление на греков Малой Азии, но и предпринял попытку активно участвовать в политической жизни самой Балканской Греции.
Правда, в спорадические контакты с этим регионом вступали и некоторые из предыдущих представителей династии. Так, уже ее основатель Гигес обращался с запросом к Дельфийскому оракулу и затем направил в Дельфы посвятительные дары (Herod. I. 13-14; Theopomp. FGrH. 115. Fr. 193; Strabo. IX. 3. 8. С 421). Его примеру последовал отец Креза Алиатт. О его посольстве к оракулу, также сопровождавшемся вручением ценных даров, сообщает Геродот (1.19.25). Однако все эти акции имели скорее религиозно-культурный характер, вряд ли можно предполагать для них какое-то непосредственное политическое значение. Мало отношения к политике имеет и отсылка 300 керкирских мальчиков в Сарды к Алиатту для оскопления коринфским ти-
раном Периандром (Herod. III. 48)30. Секрет загадочных отношений Периандра и Алиатта заключается, судя по всему, попросту в том, что коринфский тиран был "агентом" лидийского царя при обращении последнего в Дельфы31. Ничем иным нельзя объяснить тот факт, что Периандру стало известно вещание, данное пифией Алиатту. Он, кстати сказать, не преминул этим воспользоваться в интересах своего "коллеги" Фрасибула Милетского (Herod. I. 20), т.е. "корпоративная солидарность" тиранов и здесь оказалась превыше долга по отношению к варварскому правителю. Вряд ли содержание запроса Алиатта и ответа оракула широко оглашалось послами. Скорее, наоборот, они держались в секрете и оказались известными Периандру отнюдь не по воле случая, а в силу того что он имел прямое отношение к передаче этой информации. Отметим также тот факт, что многие из посвящений Мермнадов в Дельфах хранились именно в сокровищнице коринфян (Herod. I. 14). Насколько можно судить, из-за юридической (безусловно, отнюдь не материальной) невозможности для "варваров"-лидийцев основать там собственную сокровищницу им и здесь приходилось прибегать к услугам посредников32.
Что касается Креза, то его отношения со святилищами Эллады настолько интенсифицировались, настолько превзошли усилия предыдущих царей Лидии, что можно говорить уже о переходе количества в качество. Прежде всего резко расширился географический диапазон этих контактов. Крез обращался с запросами и посвящал дары, помимо Дельф, еще в Додону, в фокидские Абы (Herod. I. 46), в ряд беотийских святилищ (о которых речь пойдет ниже), а также в крупнейшие храмы Ионии - в Дидимы и Эфес (Herod. I. 92), хотя последние в
данном случае нас не интересуют, поскольку выходят за рамки Балканской Греции). Однако приоритетным для него оставался всё же Дельфийский оракул33. Царь буквально осыпал богатыми подарками не только жречество Аполлона, но и весь дельфийский полис. И это возымело для него важные результаты. В ответ на благодеяния дельфийцы, как сообщает Геродот (I. 54), несомненно, цитируя официальный документ34, εδοσαν Κροίσω και Λυδοΐσι προμαντηίην και άτελείην και προεδρίην και έξεΐναι τω βουλομένω αυτών γίνεσθαι Δελφον ές τον αίεί χρόνον. Значение этого проксенического декрета (одного из первых известных вообще и уж во всяком случае первого по отношению к варварам, а кроме того, дававшего целый набор привилегий, вплоть до политии) трудно переоценить. С его помощью Крез становился полноправным членом греческого мира и получал возможность общаться с оракулом без посредников, да еще и на преимущественных правах. Отныне Дельфы действительно стали для сардского владыки инструментом по упрочению влияния среди греков, не только малоазийских35, но и европейских.
Судя по всему, именно с помощью Дельф Крез предпринял свою важнейшую политическую акцию в Греции — заключил договор о дружбе и союзе (ορκια ξεινίης πέρι και συμμαχίης) со Спартой (Herod. I. 69; ср.: Xen. Cyr. VI. 2. 10; Paus. IV. 4. З)36. Рассказ Геродота об этом событии окрашен в новеллистические тона. После совета пифии вступить в дружбу с "сильнейшими из эллинов" (τους δέ Ελλήνων δυνατωτάτους — I. 53) лидийский царь будто бы начал разыскивать таковых (I. 56) Узнав, что в наибольшей степени эти слова можно отнести к лакедемонянам и афинянам, но последние находятся под властью тирана Писистрата, он остановил свой выбор на спартанцах. На деле Крез, конечно, был не столь наивен, как изображает в данном пассаже "отец истории". Политические дела Эллады вряд ли были для него новостью, о которой приходилось специально разуз-
навать. Да и сам Геродот (I. 69) проговаривается о том, что Крез и ранее, до заключения союза, оказывал лакедемонянам услуги.
Контакты Спарты с Лидией (правда, не политического характера) к тому времени имели уже определенную историю. Плутарх (Aristid. 17) рассказывает о том, что в Спарте ежегодно на празднике Артемиды Орфии устраивается "процессия лидийцев" (Λυδών πομπή)37. Сам биограф связывает этот обряд с одним из эпизодов Платейской битвы, но такое его происхождение весьма маловероятно: наверняка ритуал имел более древние корни. И действительно, уже Алкман (PMG. Fr. 1. 68) в не вполне ясном контексте связывает μίτρα Λυδία с культом Орфии. Кстати, характерна в данном случае судьба самого Алкмана. Сардский грек, перебравшийся в Лакедемон в правление то ли Ардиса, то ли Садиатта (ср.: Suid. s.v. Αλκμάν), может служить живым доказательством ранних спартано-лидийских связей.
Комбинируя цитировавшееся выше сообщение Геродота с данными других античных авторов (Theopomp. FGrH. 115. Fr. 193; Paus. III. 10. 8; Athen. VI. 232b), можно следующим образом реконструировать предысторию договора Креза со Спартой. Желая украсить золотом чтимую статую Аполлона в Амиклах, спартанцы обратились к Аполлону Дельфийскому с вопросом, где им взять требуемый драгоценный металл. Пифия направила их в Сарды к Крезу, который по прибытии спартанских послов то ли продал, то ли даже подарил им золото38. И уже после этого, как следует из последовательности событий, предполагаемой Геродотом, в саму Спарту отправилось лидийское посольство, ознаменовавшееся заключением союза. Таким образом, роль Дельф в этом эпизоде была, если можно так выразиться, амбивалентной: оракул как бы ненавязчиво "выводил" Креза и Лакедемон друг на друга39.
Безусловно, союз, о котором мы говорим, был в высшей степени выгоден обеим сторонам. Во внешнеполитическом положении Спарты середина VI в. до н.э. была выходом на принципиально новый этап40. Под предводительством энергичного царя Анаксандрида и Хилона, одного из крупнейших в истории спартанского полиса государственных деятелей, занимавшего должность эфора в 556 г. до н.э. и впоследствии причисленного
к кругу Семи мудрецов, Лакедемон, приступив к организации Пелопоннесского союза, начал претендовать на гегемонию в пределах не только полуострова, но и всей Балканской Греции. Духовная поддержка со стороны Дельф, откровенно симпатизировавших спартанскому "благозаконию", была ему обеспечена. А благодаря Крезу приходило и официальное международное признание спартанской простасии среди эллинов, поскольку Лидия считалась в греческом мире весьма авторитетной внешней силой41.
Со своей стороны Крез тоже вполне мог быть удовлетворен заключенным договором. Решая по своему усмотрению, какой из греческих полисов можно считать сильнейшим, и милостиво снисходя до установления с ним отношений, царь становился в положение своего рода внешнего арбитра по отношению к Греции и ее покровителя. Если бы это не выглядело преувеличением, пожалуй, можно было бы сказать, что в какой-то мере даже предвосхищалась ситуация, почти два века спустя порожденная Анталкидовым миром, хотя, разумеется, в совершенно иных обстоятельствах и масштабах. Кроме того, на богатые дары, присланные Крезом спартанцам, последние в принципе не могли ответить равными или хоть сколько-нибудь приближающимися по ценности подарками. Они, правда, всё же попытались "отдариться", послав в Сарды колоссальный бронзовый кратер (Herod. I. 70). Этот сосуд так и не достиг места назначения, будучи перехвачен самосскими пиратами. Но в любом случае по своим финансовым возможностям лакедемоняне, конечно, не могли соперничать с Крезом. Таким образом, складывалась ситуация неэквивалентного дарообмена, последствия которой в свое время проследил на широком этнографическом материале Марсель Мосс42: сторона, неспособная возместить дар эквивалентным даром, неизбежно оказывалась (во всяком случае, в моральном плане) в положении должника. Даритель становился благодетелем, покровителем, что давало ему, в част-
ности, право ожидать от одаренного определенных услуг вассального характера. Именно так, очевидно, воспринимали сложившиеся у них с сардским владыкой отношения и сами спартанцы: во время нападения Кира на Лидию они по первому же зову стали снаряжать на помощь Крезу морскую экспедицию (Herod. I. 83). Известие о молниеносном взятии персами Сард заставило их отказаться от этого предприятия. Тем не менее они всё же направили к Киру посольство и, блюдя репутацию "простатов эллинов", пытались оказывать на него давление дипломатическими средствами (Herod. I. 153). Насколько можно судить, лидийские цари вообще нередко прибегали именно к практике благодеяний для приобретения себе вассалов в греческом мире, и нам еще предстоит столкнуться с таким примером.
Характерно, что Крез предпочел вступить в союзные отношения именно со Спартой, а не с Афинами. Геродот связывает это с установлением в Афинах тирании Писистрата, и в данном случае его объяснение представляется вполне правдоподобным. Действительно, влияние рода Алкмеонидов, поддерживавшего интенсивные контакты с Лидией43, в середине VI в. до н.э. неуклонно снижалось, и преимущество переходило на сторону Писистрата, ставшего в конце концов единоличным правителем афинского полиса. Что еще более важно, Дельфы, недружелюбно настроенные по отношению к Писистратидам (см. примеч. 12), никак не могли посоветовать Крезу вступить в союз с этой династией.
Если попытаться в целом охарактеризовать политику Креза по отношению к Греции, не может не броситься в глаза ее разительное сходство (даже в деталях) с той линией, которой придерживался его египетский современник и тоже союзник (Herod. I. 7744) - фараон Амасис45. Оба царя, с одной стороны,
стремились подчинить своей власти близлежащие греческие полисы — как Крез покорял Ионию, так Амасис завоевал Кипр (Herod. II.182). С другой стороны, в случае неудачи военных мероприятий оба они шли на заключение договорных отношений: союз Амасиса с Киреной (Herod. II. 181) аналогичен союзу с Милетом, который заключил еще Алиатт, а затем поддерживал Крез. Далее, Амасис, как и Крез, проявил интерес и к Балканской Греции. Более того, мы и здесь находим полное совпадение в пунктах приоритетного внимания обоих монархов: это Дельфы и Спарта. Амасис сделал крупный взнос на восстановление дельфийского храма Аполлона, сгоревшего в 540-х годах до н.э. (Herod. II. 180)46. Спартанцам же этот фараон послал в дар ценный льняной панцирь (Herod. III. 47), по иронии судьбы тоже перехваченный вездесущими самосцами.
Разумеется, сходство политики Амасиса и Креза по отношению к грекам, в том числе к грекам метрополии, определялось прежде всего общностью целей. Важнейшую роль играла при этом необходимость противостоять ширящейся персидской экспансии. В связи с этим Греция интересовала царей не в последнюю очередь как источник воинов-наемников. Насколько можно судить, выше всего ценились наемники из Пелопоннеса. Во всяком случае, именно туда Крез перед самым началом войны с Киром направил для вербовки войск эфесца Эврибата, который вместо выполнения этого поручения бежал с деньгами к Киру (Ephor. FGrH. 70. Fr. 58). Контакты Креза со Спартой, должно быть, имели, помимо прочего, и этот аспект. Но интерес лидийского правителя к Греции, особенно на первом этапе его царствования, до возникновения непосредственной персидской угрозы, имел и иные причины.
Насколько можно судить, одной из насущных забот Мермнадов было и всегда оставалось освоение окраинных и новоприобретенных территорий, особенно приморских. Лучшим способом такого освоения, безусловно, была урбанизация, основание новых городов в этих регионах. Однако лидийцы не имели собственного урбанизационного опыта47, и, следовательно, им приходилось опираться в этой сфере на богатые тради-
ции греков. Крез во многом пытался и сам имитировать греческие достижения, но по большей части напрасно. Так, он вооружал лидийских воинов в эллинские доспехи и порой вроде бы даже добивался таким способом успеха (Polyaen. VII. 8. 1), но, как известно, в конечном счете от разгрома это его не спасло. В первые годы своего правления он вынашивал идею построить лидийский флот, но впоследствии отказался от этого намерения (Herod. I. 27).
Подобным образом обстояло дело и с урбанизацией. Материал по этому вопросу собран в упомянутой выше статье И.С. Свенцицкой, что позволяет нам здесь ограничиться некоторыми наиболее яркими фактами. Уже по инициативе Гигеса милетянами был основан Абидос (Strabo. XIII. 1. 20-22. С 590-591). При этом же царе возник Даскилей (будущая резиденция персидских сатрапов Геллеспонтской Фригии), получивший название от имени отца Гигеса — Даскила. Археологические раскопки выявили значительный и, очевидно, даже преобладающий греческий элемент в населении этого города с самого момента его основания48, хотя он и не является прибрежным. В связи с этим убедительным выглядит предположение о создании его как гарнизона греческих наемников на лидийской службе. Ряд других городов зоны черноморских проливов (Кизик, Асс, Неандрия и др.) был основан греками в период владычества Лидии в этой зоне. Основателем греческого города Адрамиттия, также расположенного на северо-западе Малой Азии, источники называют Адрамита, сына Алиатта и брата Креза (Arist. Fr. 484, Rose; ср.: Strabo. XIII. 1. 65. С 613). В самой Вифинии (а это уже совсем близко от интересующей нас Гераклеи) Алиатт основал город, названный в его честь Алиаттой (Steph. Byz. s.v. "Αλύαττα), вероятно, тоже не без участия греков.
Интересы последних лидийских царей, особенно Креза, простирались и за пределы собственно азиатских земель. Отнюдь не случайной представляется помощь, оказанная Крезом тирану Херсонеса Фракийского Мильтиаду Старшему (кстати, афинянину из рода Филаидов и политическому противнику Писистрата). Когда Мильтиад был взят в плен жителями воевавшего с ним города Лампсака, лидийский царь, пустив в ход угрозы, заставил лампсакийцев отпустить его (Herod. VI. 37)49. И вновь мы встречаемся с уже знакомой нам политикой благодеяний: оказав покровительство Мильтиаду, Крез имел полное моральное право видеть в нем лояльного вассала, проводника
своего влияния. Мы можем в связи с этим даже задаться вопросом, не замышлял ли последний лидийский царь "прыжка через Геллеспонт", основания своего форпоста в Европе. Отметим, кстати, еще и такой нюанс: Мильтиад, как и Крез, пользовался расположением Дельфийского оракула и, собственно, с его санкции стал правителем Херсонеса (Herod. VI. 34-36). Далее, Мильтиад, как отмечалось выше, был врагом Писистрата, в свою очередь враждебного Дельфам и, судя по всему, Крезу, а впоследствии дружественного персам50. С другой стороны, в Лампсаке для чуть более позднего времени зафиксирована династия тиранов, тесно связанная как с Писистратом, так и с Персией (Thuc. VI. 59. 3-4)51. Как мы видим, внешнеполитические конфигурации в бассейне Эгейского моря, раз сложившись, имели тенденцию к долгосрочному существованию.
Мы оставляем открытым вопрос о причинах преимущественного внимания Мермнадов (и Креза в их числе) именно к северо-западной части своих владений. Мисия с Троадой, Вифиния с Мариандинией - вот области, о которых приходится чаще всего говорить в связи с урбанизационной политикой Лидии, осуществлявшейся, повторим, в основном руками греков. Ждали ли лидийские цари какой-либо угрозы на этом направлении (например, со стороны Фракии) ? Или сами намеревались выступить такой угрозой для европейских соседей? Или просто стремились прочнее интегрировать эти земли и населявшие их племена в состав быстро разросшейся державы? Необходимо, на наш взгляд, учитывать и близость названных территорий к стратегически важным черноморским проливам. Как бы то ни было, сам факт интенсивной лидийской (а по исполнению — греческой) колонизационной политики в рассматриваемом регионе налицо.
В рамки этой политики прекрасно укладывается и основание Гераклеи Понтийской. Не касаясь здесь вопроса о внутренних причинах, побудивших Мегары и Беотийский союз осуществить это мероприятие, мы говорим о нем лишь в корреляции с интересами Лидии и Креза (если бы таковые не были задействованы, никакой колонии в лидийских владениях греки основать, конечно, не смогли бы). Очевидно, предыдущая милетская апойкия в Гераклее либо пришла в определенный упадок, либо изначально была небольшой и слабой, так что не могла эффек-
тивно выполнять ожидавшейся от нее Мермнадами функции освоения Мариандинии. Помочь в этом деле первопоселенцам была призвана новая волна колонистов. С полным основанием можно утверждать, что смена в населении Гераклеи милетского преобладания на мегарское произошло абсолютно мирным путем. Милетяне вовсе не были вытеснены с обжитого ими места, а, напротив, получили равные права с вновь прибывшими гражданами, и впоследствии и те, и другие оказались в числе "отцов-основателей" Херсонеса. Удивляться такому "симбиозу" не приходится: уже давно не нуждается в доказательстве положение о тесном сотрудничестве милетян и мегарян в колонизации побережий черноморских проливов и самого Понта52.
Вместе с тем санкционировавший выведение апойкии оракул Дельф (за которыми должен был стоять Крез) был дан не мегарянам, а беотийцам, несмотря на то что они приняли в последовавшей акции лишь незначительное участие53. Этому также можно найти объяснение. Известно, с одной стороны, что в начале VI в. до н.э. Мегары серьезно испортили отношения с Дельфийской амфиктионией (Plut. Moral. 304F)54, и последствия этой враждебности, вероятно, продолжали ощущаться еще в середине столетия. Это исключало прямые конструктивные контакты между Дельфами и мегарским полисом. Беотия же оставалась одним из столпов союза амфиктионов. С другой стороны, по точно неизвестным причинам беотийцы пользовались особым расположением Креза. Посвятительные дары этого лидийского царя хранились сразу в нескольких беотийских святилищах - в храмах Трофония в Лебадии, Амфиарая в Оропе, Аполлона Исмения в Фивах (Herod. I. 46, 49, 52, 92). Обращение Креза через Дельфы именно к Беотийскому союзу выглядит поэтому вполне естественным. Между Мегаридой и Беотией издавна существовали тесные дружественные отношения55,
что должно было облегчить осуществление совместной колонизационной акции.
Итак, если принять предположение об основании Гераклеи под эгидой последнего Мермнада (как мы видели, для этого есть серьезные основания), очевиден вывод, что направленность гераклейской внешней политики изначально не могла не быть дружественной по отношению к Лидии. Это, безусловно, не означает, что в колонию брали только заведомых сторонников Креза, но среди политической элиты таковые должны были преобладать. Гераклеоты не могли предполагать, что дни Лидийского царства сочтены. Как же могло отразиться в таком случае на судьбе города персидское завоевание Малой Азии?
В источниках нет прямых упоминаний о том, когда и как персы установили контроль над Гераклеей, поскольку внимание Геродота, наиболее подробно писавшего о событиях этих лет, оказалось всецело прикованным к отношениям между завоевателями и греческими городами малоазийского побережья Эгейского моря56. Тем не менее можно не сомневаться, что персидское овладение этим важным стратегическим пунктом на северо-западе полуострова не заставило себя долго ждать. Экспансия Ахеменидов на этом направлении была широкомасштабной, а их планы — очень далеко идущими57. Ясность в интересующий нас предмет вносит находка в Гераклее головы мраморной статуи персидского сатрапа, датируемой ок. 540 — 530 гг. до н.э.58 Таким образом, к этому времени подвластность города Персидской державе налицо. Иными словами, Гераклея полностью, в том числе и хронологически, разделила участь остальных полисов на лидийской территории.
Оказывало ли влияние персидское завоевание на характер политической борьбы в этих полисах? Ряд фактов позволяют дать утвердительный ответ на этот вопрос. Известно, что жители ионийского Теоса, не желая подчиняться захватчикам, покинули родину и переселились в Абдеру — на южном побережье Фракии (Herod. I. 168). При этом, вопреки словам "отца истории", отнюдь не все теосцы оказались единодушны в этом вопросе. Другая группа беженцев из того же города отправилась значительно дальше, в Северное Причерноморье, где основала Фанагорию59. Более того, были и такие теосские граждане, которые предпочли никуда не переселяться, а остаться дома, и их, видимо, было не так уж мало: ведь Теос как полис продолжал существовать при персидском владычестве (Herod. VI. 8).
Еще более захватывающей была "одиссея" фокейцев, о которой подробно рассказывает Геродот (I. 162— 167). И опять же заметим, что скитания в Западном Средиземноморье, завершившиеся основанием Элеи60, выпали на долю лишь части граждан Фокеи, а больше половины их (ύπερημίσεας των αστών — Herod. I. 165) после мучительных сомнений решили терпеть власть персов на родине. И еще один пример, правда, относящийся к несколько более позднему времени, к началу V в. до н.э.: в ходе подавления персидским флотом Ионийского восстания жители Византия и Калхедона (как и гераклеоты, мегарские колонисты), опасаясь мести победителей, бежали в понтийскую Месембрию (Herod. VI. ЗЗ)61. Вновь обратим внимание на то, что ни Византий, ни Калхедон не прекратили на этом своего существования. Таким образом, и здесь речь идет о выселении только какой-то части граждан, прочие же остались на месте.
На наш взгляд, во всех перечисленных случаях эмиграция не была прямым результатом персидской агрессии как таковой. Резоннее говорить о том, что непосредственным толчком к ней стала внутриполитическая борьба в данных полисах. Хотя
сам факт такой борьбы вряд ли можно поставить под сомнение, о ее характере античные источники почти ничего не сообщают. Однако, насколько можно судить, в рассматриваемый период практически повсеместно главным политическим вопросом была именно выработка некоего modus vivendi по отношению к новой реальности — Персидской державе, что повело к возникновению противостоявших друг другу "проперсидских" и "антиперсидских" группировок. Такие группировки, бесспорно, присутствовали в Афинах, в то время еще достаточно отдаленных от фронта непосредственных военных действий62. С тем большей долей уверенности можно предположить их существование в малоазийских городах. Борьба этих группировок могла приводить к различному исходу. Одним из вариантов (и, как мы видим, не столь уж редким) оказывался полный раскол гражданского коллектива, когда симпатизировавшие персам или нейтрально относившиеся к ним граждане оставались дома, принимали тиранами персидских ставленников и переживали прочие перипетии персидской политики в Малой Азии, а решительные противники подчинения Ахеменидам покидали родные места.
Этим-то фактором, как нам представляется, можно объяснить и поведение гераклеотов в тот период, их колонизационную политику. В 40-х годах VI в. до н.э. был практически несомненно основан Каллатис и с немалой долей вероятности — Херсонес. На эти годы приходится и персидское завоевание Малой Азии, в том числе их овладение самой Гераклеей. О простом хронологическом совпадении, о том, что эти события никак не были связаны друг с другом, говорить достаточно сложно, и тем сложнее, что перед нашими глазами прошел ряд прецедентов колонизации-эмиграции именно под воздействием ахеменидской экспансии, в который практически идеально укладывается случай с гераклейским полисом и его апойкиями. Наиболее близок он реакции жителей Теоса, которые тоже основали одновременно две колонии в разных местах. Почему все желавшие эмигрировать теосцы не поселились в Абдере или в Фанагории? Об этом можно только догадываться, но, очевид-
но, между самими эмигрантами произошел какой-то раскол. Если те, кто отправился на Боспор Киммерийский, считали, что Абдера — недостаточно безопасное место, то они оказались совершенно правы: несколько десятилетий спустя персы распространили свое владычество на северное побережье Эгейского моря. В то же время не исключено, что между двумя группами беженцев были разногласия какого-то иного характера, политического или социального, делавшие впредь нереальным их совместное проживание. Аналогичным образом дела могли сложиться и в Гераклее, где, как говорилось выше, доля сторонников лидийских Мермнадов (и, следовательно, противников Ахеменидов) была особенно значительной, скорее всего просто преобладающей. В таком случае одна часть гражданского населения эмигрировала в Каллатис, другая — в Херсонес (имея в виду цитировавшееся выше сообщение Аристотеля, можно с некоторой долей условности назвать их "аристократами" и "демократами"), третья, в наибольшей мере проперсидски настроенная часть подчинилась завоевателям.
В случае принятия такого предположения становится ясно, почему Гераклея долго, гораздо дольше, чем, скажем, ионийские города, даже после Каллиева мира и как минимум до понтийской экспедиции Перикла в 30-х годах V в. до н.э. сохраняла дружественные отношения с персами, не позволявшие ей вступить в Афинский морской союз (Iust. XVI. 3. 9)63. Действительно, всё это время в городе преобладали проперсидские элементы, поскольку их противники попросту покинули Гераклею.
Весь рассмотренный нами сюжет (точнее, несколько взаимосвязанных сюжетов) в своей совокупности является интересной иллюстрацией взаимоотношений античного и древневосточного (в понимании греков — варварского) миров в столь важной контактной зоне, какой была западная часть Малой Азии. Освоение эллинами побережий этого региона; существование такого важнейшего политического фактора, как Лидийская держава Мермнадов, правители которой планомерно наращивали усилия по проникновению в греческий мир, сочетая при этом методы силового давления с достаточно плодотворным мирным взаимодействием; смена лидийского владычества над полуостровом персидским, в корне изменившая общую расстановку сил и поставившая перед греческими полисами ряд серьезнейших проблем, которые им отныне приходилось решать, — все эти факты и события являлись отнюдь не изоли-
рованными друг от друга, а тесно взаимосвязанными компонентами единого исторического процесса. Во взаимной связи их и надлежит рассматривать, учитывая специфику и разнообразие типов взаимодействия (как в синхронном, так и в диахронном аспектах), конкретные последствия для греков изменений политической ситуации в соседнем варварском мире и их реакцию на эти изменения, зачастую порождавшую результаты, которые давали о себе знать в течение долгих веков, как, например, основание новых городов.